banner banner banner
История Левино Алигьери
История Левино Алигьери
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

История Левино Алигьери

скачать книгу бесплатно


– Так нельзя! – с трясущимися руками и пересохшим горлом пытался сопротивляться я.

Похоже архитектор начал терять терпение, так как следующие его слова повергли меня в оцепенение.

– Синьор Алигьери предупреждал, что вы можете чинить препятствия, – надменно произнес архитектор. – На этот случай он велел передать вам, что если вы намерены оказывать сопротивление моим действиям и его воле, то ваше прибываете в этом доме может значительно сократиться!

Воздух стремительно покинул мои легкие, словно я получил удар под ребра, по спине пронеслась стая холодных мурашек.

В этот момент архитектор достал из-за пазухи своей дорожной куртки свиток, развернул его и выставил перед моим лицом.

– Вот бумага, дающая разрешение на мои действия. А теперь позвольте пройти!

И не дожидаясь разрешения, он самодовольно обогнул меня и направился к дверям. Я так и стоял недвижимо.

Следующие несколько недель стали невыносимыми для меня. Я смотрел, как вместе со стенами рушиться моя жизнь и ничего не мог поделать. Каждый раз, когда в отчаянии я кидался к Гирландайо в надежде сохранить ту или иную родную вещь, тот стремительно, словно нож, вытаскивал из-за пазухи свиток с разрешением брата и произносил: "Я имею право!"

В такие моменты мне особенно сильно хотелось затолкать эту бумагу ему подальше в глотку и пинками спустить этого коротышку с крыльца дома.

Когда же мои попытки возразить архитектору стали особо ему докучать, я получил крохотную записку от брата с напоминанием о сокращении моего пребывания в его доме если я незамедлительно не прекращу докучать его доверенность лицу.

Я почувствовал себя загнанным в угол. Я жил в доме, к которому искренне был привязан душой и который уже больше никогда не будет моим. Мне хотелось бежать, но я не знал куда. Мне было страшно от ощущения, что в любой момент меня могут выгнать отсюда, из родного гнезда, из моей крепости, которая столько лет оберегала меня и дарила чувство защищенности. А теперь я вынужден созерцать, как она рушится и ничего не мог сделать, выбора не оставалось. К тому же во мне поселилось чувство стыда, даже перед прислугой, у которой так естественно было раньше попросить бокал вина. Я вдруг почувствовал себя нищим, голым, как мышь, застрявшая в мышеловке в ожидании своей участи.

В отчаянии я спрятался в свою комнату и не покидал ее до окончания работ. Прислуга с жалостью в глазах и извинительными интонациями в голосе приносила мне еду и питье, затем быстро удалялась. Я понимал их, они смотрели на меня как на умирающего и понимали, что власть в доме сменилась и им придется ее принять, так как иного выбора у них тоже не было.

Дни тянулись стремительно быстро. Доносившиеся из-за двери звуки становились все тише, или я просто старался их не замечать. Целыми днями лежа на кровати я тупо смотрел в одну точку. Мыслей не было, чувств тоже не осталось.

В какой-то момент в комнату зашел управляющий и виновато произнес, что Винченцо приедет во вторник. Эти слова нисколько меня не взбудоражили и не затронули ни единой струнки души, я как лежал, глядя в потолок, так и лежал. Не дождавшись ответа, управляющий покинул комнату, я даже не заметил хлопнувшей двери.

Совсем скоро наступил день приезда Винченцо. К тому времен, как мне пришлось выйти из своего забытья, тело успело ослабеть, а конечности одеревенели, так долго я лежал на кровати. Когда же я от нее оторвался, то почувствовал горький вкус подступающей тошноты и сильное головокружение. Словно тяжело больной – наверно, так оно и было – я встал, заставил себя умыться и кое как привести в порядок. Бледное лицо и впавшие глаза отражали состояние моего тела с лихвой, в душе же таилось безразличие, словно ничего в жизни больше не способно было меня удивить или порадовать.

В таком состоянии я покинул свою, нет уже не принадлежащую мне, комнату, спустившись в гостиную в ожидании брата и его семьи. Сперва я даже не заметил, что окружающая меня обстановка изменилась, но постепенно до моего сознания сквозь туманную оболочку забвения, в которое я себя погрузил, начали прорываться образы внешнего мира. Сквозь дымку в голове я начал понимать, что вокруг меня другие стены, другие вещи. Все вокруг изменилось, стало чужим, не родным. Уют и удобство сменила холодная роскошь. В центре гостиной среди портретов предков Алигьери на самом видном месте величественно разместился портрет матери Винченцо, который ранее я рассматривал в подвале. В изысканной, но немного тяжеловесной золоченой раме она холодно взирала на окружающий ее интерьер.

Несмелой походкой, не зная позволено ли, я прошел к софе и занял место на краю. Но софа оказалась на удивление не приветливой и твердой. К тому же угнетал надменный взгляд холодных глаз Кармеллы Моретти, говоря мне, что я лишний в этом доме. Тогда я пересел в кресло на другом конце комнаты так, что бы не видеть изображение упрекающей меня матери Винченцо, бут-то она была жива. Но и кресло приняло меня в свои объятия ни чуть не лучше софы. Весь этот интерьер отталкивал и был неудобен. И хоть вокруг стояло множество изысканных вещей, уюта не было, радушие не витало как прежде в этом доме, оно испарилось. Вокруг была лишь холодная роскошь. От гостеприимства отца и теплоты матери, наполнявших этот дом при их жизни, ни осталось и следа.

Не известно сколько времени я провел в этой гостиной, стесняясь попросить у прислуги даже бокал разбавленного вина. За окнами медленно стали подползать сумерки, а из кухни мой нос улавливал аппетитный аромат пиши. Только в этот момент я понял, как голоден, но не знал как быть. Позволят ли мне присутствовать за столом, или лучше будет украдкой, подобно серой мышке, тихо поесть у себя. Учитывая отношение брата ко мне, это будет разумно.

Мои мысли прервал цокот копыт и скрип, въезжавшей в ворота кареты. Внутри все похолодало, от забвения и безразличия, не покидавших меня в последнее время, не осталось ничего. Все тело инстинктивно напряглись и подалось вперед так, что я едва не соскользнул с кресла, которое еще занимал. Неприятное волнение пробежало по телу холодной волной.

Вскоре в дверях дома послышался топот ног и шелест платья. Семья брата вступала в свои владения. Еще через несколько минут в проеме гостиной возник безразличный силуэт Винченцо, за ним показались два его сына – один был старше на два – три года и немного выше второго, точные копии их отца, когда тот был в их возрасте. Процессию завершала маленькая, едва доходившая до плеча брата, худосочная с четкими и резковатыми чертами женщина. Шурша тяжелым парчовым подолом своего длинного платья, она гордо вплыла в комнату и я невольно отметил в ней сходство с матерью Винченцо.

– Ах, дорогой! – восхищалась она, оценивающе озираясь вокруг, – Я так рада, что ты доверился синьору Гирлондайо! Посмотри, какую красоту он создал в этом обветшалом месте, как все изысканно сочетается!

Я ощутил невольную неприязнь к этой женщине.

– Да, славно поработал, – бесцветно согласился брат.

– Нет, ты только взгляни, как кстати здесь пришелся портрет твоей матушки! Наконец она вновь заняла достойное подобающее ей место в этом доме! – увещевала она.

Наконец, ее взгляд выхватил из интерьера мою фигуру. Восторг слинял с ее лица, а губы превратились в тонкую голосочку.

Брат, следуя направлению ее взгляда, тоже обратил внимание на меня.

– А как ты находишь все это? – без предисловий обратился он, глядя на меня.

Я не понял, обращается ли он ко мне или просто глядя в мою сторону к какому-то члену сопровождающего его семейства. На мгновение воцарилась неловкая тишина, но когда я все-таки решил, что обращался Винченцо ко мне, он ответил сам.

– Нет слов? Я с тобой согласен! – почему-то в его голосе было больше сарказма, чем удовлетворения от проделанной архитектором работой.

– Все просто замечательно! – с укором возразила его жена мне, словно я пытался доказать обратное, и тут же схватила своего мужа за запястье для поддержки. – Дорогой, мы так все устали, – наигранно промурлыкала она, можно было подумать будто это она переживала этот ремонт все его время, а не просто села в карету и проехала пару улиц, – дети хотят есть, распорядись накрывать в столовой.

В этот момент из ниоткуда появился управляющий и тут же доложил, что к ужину все готово.

– Вот и славно! – обрадовалась она.

– Я не хочу есть, я хочу посмотреть свою комнату, – наконец подал голос один из детей, тот что был старше.

– Потом, золотко! Мы обсудим вопрос твоей комнаты позже, – понизив голос и едва уловимо метнув взгляд в мою сторону, ласково произнесла жена Винченцо. Но я все же смог понять, чья комната предназначалась для этого мальчика. – Пойдемте, же есть, – бодро, но нетерпеливо произнесла она.

Винченцо не сказав ни слова направился в столовую, за ним следовала его семья. У арки в гостиную он остановился, пропуская семью вперед. Я стоял неподвижно, не зная позволено ли мне присоединится к ним. Вопрос разрешил брат. Он посмотрел в мою сторону. Когда же его семья скрылась из виду, он все ещё посмотрел на меня, затем слегка кивнул мне, из чего я сделал вывод, что все же могу присоединится к трапезе. Я неуверенно направился за Винченцо, быстро скрывшегося в коридоре, едва я сделал шаг.

Когда я вошел в столовую, все уже расселись. Винченцо, как и положено хозяину дома, расположился во главе стола, жена заняла место по его правую руку, дети – слева от него.

Я тут же заметил, как самодовольство испарилось с ее губ, снова превратив их в голосочку. Она с возмущением уставилась на меня.

Винченцо успокаивающе похлопал ее по костлявой маленькой ручке, говоря тем самым, что он не против. Она фыркнула в стол.

– Шарлотта, попробуй гуся! Мне он кажется съедобным, – предложил ей муж.

Тогда я осознал, что не знаком с его семьей, даже имен не знаю.

Пока Шарлотта приглядывалась к стоящему по среди стола гусю обрамленному горохом, бобами, репой и зеленью, Винченцо жестом предложил мне сесть.

Как только я сел на противоположном ближнем ко мне конце длинного темно-орехового стола, Шарлотта стремительно смерила меня уничижающим взглядом, бут-то я совершил непростительно дерзость, и так же быстро отвернулась к мужу.

Пытаясь подавить в себе чувство неловкости и обиды, я невольно стал разглядывать окружающий интерьер столовой. От мотивов виноградной лозы на стенах, наполнявших ее еще недавно, ничего не осталось. Вместо этого стены покрывали фрески с отраженной на них сценой охоты полуобнаженных атлетичных мужчин, больше напоминающих древнеримских богов, на мифических животных. Вокруг них широко расправив крылья разлеталось множество фантастических птиц, кое где имелись увеличенные изображения небрежно разбросанных фруктов и листьев. С высокого куполообразного потолка низко свисала массивная кованная люстра с множеством свечей. Ее кругом поддерживали светильники в том же стиле. Атмосфера столовой приобрела величественную помпезность, не располагающую к семейному радушию и задушевным беседам. Есть в ней уж точно не хотелось.

Пока я рассматривал окружение, служанка уже разносила еду и разливала вино по бокалам.

Ели мы в напряженной тишине. По крайней мере мне так казалось. Мне было неуютно находится в обществе брата и его семьи. Я ел мало, украдкой и сам себе напоминал мышь, грызущую украденную горбушку в углу, поэтому вкуса пиши практически не чувствовал. Уверен, повар постарался на славу и трапеза была отменной, но из-за волнения мне казалось, что я жую что-то по вкусу схожее с подошвой.

Едва подали десерт из вымоченных в вине яблок, покрытых кисло-сладким соусом и украшенных ягодами, я решил сослаться на плохое самочувствие и поскорее скрыться у себя в комнате. Однако, не успел я ничего сказать, Шарлотта снова обратила на меня свой взгляд. На ее лице отразилась добродушная улыбка, но в глазах читалось что-то недоброе.

– Синьор Левино, – ласково обратилась она ко мне, – разрешите мне обращаться к вам так, мы ведь с вами теперь состоим в родстве?

– К…конечно. – От неожиданной перемены в ее отношении ко мне, я поперхнулся кусочком яблока.

– Левино, я слышала вы скоро нас покинете. Когда планируете отправиться в путешествие? – невинным тоном произнесла она, однако мне показалось, этот вопрос мучил ее весь вечер.

Разумеется под словом "путешествие" она подразумевала мое изгнание из этого дома. Но все же на краткий миг я обманулся в ней.

– Я еще не думал, – виновато ответил я.

Она быстро перевела взгляд на мужа. Тот пристально смотрел на меня, в глазах его играли блики свечей. Я не мог понять, что он думает.

– Что ж, – снова отразив на своем лице добродушную улыбку, фыркнула она, – у вас еще будет время определиться. Но вы знаете, дорогой Левино, – слышать подобное из ее уст было дико, – мне кажется, что человеку, всю жизнь прожившем в этом скучном месте, просто должно не терпеться его покинуть.

– Отнюдь, – не согласился я, эта женщина начинала меня все больше раздражать.

– И все же, это так увлекательно бросить все и отправиться куда-нибудь.

– Вы хотите сказать, что давно не путешествовали? – подавив желание съязвить, спокойно парировал я.

– Что? Я? – возмутилась она. – Место женщины в доме, – твердо пояснила она. – Муж, дети, дом – вот главное в жизни праведной супруги. Поддерживать положение мужа в обществе, защищать и оберегать его интересы – ее цель.

Теперь мне стало ясно, чего она добивалась. Своим присутствием в этом доме, я отбрасывал, хоть и жалкую, но все же тень на репутацию ее супруга, словно пятнышко грязи на белоснежной сорочке.

– Прошу прощения, я не очень хорошо себя чувствую, – извинился я, в надежде откланяться.

На лице Шарлотты отразился ужас, бут-то я заявил, что болею оспой. Она кинула обеспокоенный взгляд на детей.

– Если вы заболели, зачем же согласились составить нам компанию? – негодующе возмутилась она.

– Нет, нет, я просто устал. Почти не спал ночью и… я лучше вас оставлю, – промямлил я, уставившись на брата, хранившего молчание все это время.

Тот кивнул в знак согласия. Я все еще не мог понять его чувств. На лице играла едва заметная полуулыбка – полу ухмылка, которую можно было трактовать как угодно. Я прочитал в ней самодовольство, словно эта ситуация его забавляла. Однако, когда он кивал, в его глазах промелькнуло нечто, похожее на жалость, затем он отвел глаза в сторону.

Я поднялся наверх в комнату, ощущая себя оплеванным, уязвленным, разделся и лег в кровать. Почему-то она больше не казалась мне уютной. Одеяло непрестанно сползало, а на перине постоянно что-то мешало и я без конца ворочался, раздражаясь все больше. Меня все время терзали разные чувства, мысли бесчисленным роем жалили мой мозг. Было глубоко за полночь, когда я спрыгнул с кровати, пытаясь стряхнуть с себя раздражение. Пытаясь вымотать свое тело я ходил по комнате по кругу пока ноги не начали ныть и от усталости я не свалился в кресло у окна. Вид за окном завораживал, но как я не старался, успокоиться не мог. Уснуть удалось только к утру, когда предрассветная дымка накрыла сад. Можно сказать я не уснул, а скорее впал в бессознательное состояние от бессилия.

Следующие несколько дней прошли не лучшим образом. Я мало ел и меня терзала бессонница. Жизнь так же осложняла жена Винченцо. На следующий день после злосчастного ужина она пришла в комнату ко мне проведать. На самом же деле, едва ее нога переступила порог, Шарлотта скорчила лицо, словно лизнула лимон и предложила, точнее активно настаивала, сделать ремонт и здесь, что влекло незамедлительный мой переезд в другое место. При последующих наших столкновениях в доме она не отказывала себе в замечаниях по поводу моего болезненного вида и состояния с последующими пожеланиями отправиться подлечиться в другой город.

Брат не возражал ей, я вообще его практически не видел, только за ужином, остальное время он проводил в судовой компании, завещанной отцом.

Но и ужины становились для меня все большей пыткой, кусок не лез в горло, хотя стол ломился от разных яств. Не удивительно, что спустя пару недель я заболел. Правда это не усмирило нрав жены Винченцо. Для меня вызвали врача, которому она не затруднилась пожаловаться, как ей тяжело живется в бесконечных заботах о муже, детях, а тут еще я. После этого, я не видел её полторы недели. Прислуга приносила мне еду и лекарства, иногда перекидываясь со мной парой фраз, полных сочувствия и жалости, затем я снова оставался один.

Наконец, в отсутствии бесчисленных упреков и укоризненных взглядов членов семьи Винченцо, я пошел на поправку, когда же мне стало настолько лучше, что я смог выходить из комнаты, брат пригласил меня в кабинет, еще недавно считающийся отцовским.

Я боялся того, что он мог мне сказать, но глубоко в душе жаждал его, так как он был способен положить конец моим мучениям.

Время было вечернее, сумерки уже накрыли дом и его окрестности. Я спустился вниз, собираясь в очередной раз поужинать с семьей брата, и уже направлялся к столовой, когда меня окликнул знакомый голос.

– Кхм! – брат стоял в дверях кабинета, опиравшись о косяк и скрестив руки на груди. По лицу его было сложно что-либо прочитать. – Зайди в кабинет, нужно поговорить, – беспрекословно обратился он, как только я его заметил.

– Л-ладно, – тихо согласился я, но Винченцо уже зашел в кабинет. Я послушно направился за ним.

В кабинете было темно, лишь пару свечей на столе разбавляло полумрак. Приглядевшись я смог различить зеленую тональность стен, покрытых явно дорогой в крупную полоску с золотыми и серебряными нитями тканью. На них отбрасывая угрожающие тени висело несколько кованых светильников с огарками свечей. Шкафы изменились, стали более утонченными, а у массивного стола расположилось хозяйское кресло с высокой спинкой, напротив которого по другую сторону стола было кресло со спинкой пониже. Винченцо жестом указал мне занять его.

Я занял кресло, тут же почувствовав повисшее в воздухе напряжение, к тому же кресло сжимало меня как тиски, было неудобно и постоянно хотелось встать.

– Итак, – начал Винченцо, – я хотел с тобой поговорить о твоем дальнейшем положении в доме. Я и вся моя семья гостеприимно приняли твое решение задержаться в этом доме.

"Иначе и не скажешь, как "гостеприимно" – подумал я, но решил промолчать.

– И думаю, что мы соблюли все рамки приличия. – Он многозначительно уставился на меня. Я молчал, внимательно смотря ему в глаза. – Иными словами, твое пребывание в моем доме более не желательно.

Я молчал и на лице брата понемногу начало проявляться раздражение: – Выражусь яснее, через три дня ты должен будешь покинуть этот дом… – я оцепенел. – … навсегда. – и более мягким тоном добавил, – Я великодушно разрешу тебе отправиться с одним из моих судов куда скажешь.

Последняя фраза вернула меня в чувства.

– Кажется речь шла о том, что бы покинуть дом, а не город, – холодно заметил я.

– Три дня, – твердо повторил брат, приблизив ко мне лицо и жестко глядя мне в глаза. Затем Винченцо стремительно покинул кабинет.

Я так и остался сидеть в неуютном кресле, бессознательно водя пальцем по дереву столешницы. И вдруг заметил, что стол не изменился. Это был стол отца. Та же теплая твердь тёмного дерева, надежная и нерушимая, как вечность. В одно мгновение, мне стало легче. Я не мог знать причины, побудившей брата при всей его неприязни к отцу, сохранить стол, но от осознания того, что память о нем останется в этом доме и после моего ухода, стало теплее на душе.

На ужин я не явился, не смог вновь вытерпеть эти взгляды. Вместо этого я отправился прогуляться. Не хватало воздуха, грудь сдавила тяжесть решения, которое мне предстояло принять.

Я вышел в сад. Родные уголки, быстро накрываемые одеялом ночи, напоенные ароматами, знакомыми с детства, ласково смотрели на меня. По одаль из-за деревьев проглядывалась блестящая гладь маминого озера и белоснежная каменная беседка. Я с радостью заметил, что ничего не изменилось, или еще не успело поменяться. Они манили меня, обещая покой, приглашая вновь пуститься в плавание по счастливым воспоминаниям. Однако, сейчас нельзя было придаваться воспоминаниям, нужно было подумать и принять решение. Поэтому, бросив любовный взгляд на мирно спавшее вокруг окружение, я отправился к воротам, а затем вышел на опустевшую улицу.

Наверно, одиноко блуждать по улице в такое время было безрассудно, но в тот момент я об этом не думал. Я просто шел вперед по улицам, вдыхая охлажденный ночью морской воздух. Я шел, разглядывая засыпавшие дома, мимо раскинувших свои лиственные лапы садов, по неровным, выложенным камнем мостовым, мимо городской ратуши, темных магазинчиков, мимо подвыпивших моряков или одиноко спешащих домой граждан. Я завидовал им, мне казалось у них есть цель, к которой они движутся, кто по делам, кто на корабль, таверну… дом. У меня же через три дня не будет дома, и цели нет.

С этим я присел на край фонтана у городской ратуши. Струи воды за спиной весело плескались, и я вновь подумал, что даже они куда-то текут, в отличии от меня. Я думал, что у всех вокруг есть определенность в жизни, меня же пугала грядущая безызвестность. Я склонился к коленям, вонзив пальцы в волосы. Мысли не приходили, я не знал, что мне делать дальше. Отец оставил мне деньги и судно, но куда я мог уплыть, я не знал, куда мог отправиться, ведь меня никто нигде не ждет, никому не нужен, да и команды не было. Так я и сидел на краю фонтана не известно сколько. Должно быть я задремал, так как из забытья меня вывели толчки. Я поднял голову с колен. Оказалось за плечо, пытаясь разбудить, меня теребил Паскаль Ломбарди. Его встревоженное лицо зависло над моей головой.

– Левино, что вы здесь делаете в такое время! Вы что спите на улице? – обеспокоенно поинтересовался он.

– Я? Я вышел прогуляться… нужно было поразмыслить… должно быть не заметил, как задремал, – бессвязно запинаясь попытался оправдаться я.

Но Ломбарди было не обмануть, он недоверчиво нахмурился.

– Вы разве не знаете, что спать на улице не безопасно? В лучшем случае вас могли принять за бродягу, в худшем же ограбить или еще чего хуже, – укорил он.

Вероятно я выглядел через чур растерянным, что тон его тут же сменился.

– Пойдете со мной! Негоже спать вот так, на улице, – с теплотой, но настоятельно сказал он.

Не зная как быть, я решил не возражать и пойти с ним.

– Синьор Ломбарди, но почему вы на улице в такое время? – спустя какое-то время по дороге, не зная куда, поинтересовался я.

– Судья Сонье при смерти, срочно потребовал внести правки в завещание, – поделился тот.

– При смерти? Но как, еще месяца два назад я видел его здоровым и бодрым! – удивился я.

– Никто не вечен, – с едва уловимой горечью в голосе сказал он, одарив меня взглядом, полным понимания.

Я лишь грустно кивнул, поняв, что он имеет в виду моего отца.

– Мне всегда казалось, что Гораций, – отца звали Меркуцио-Гораций, но синьор Ломбарди всегда называл его Гораций, – ушел слишком рано.

Я молчал.