скачать книгу бесплатно
После того, как тот, прибывая в растерянном и изумленном состоянии, закостенелыми руками взял свиток, нотариус достал точно такой же документ из своей сумки, поднялся с кресла, обогнул стол и вручил его мне.
– И все?! – потрясенно прошептал Винченцо, невидящим взглядом уставившись в нотариуса. – После всего отец оставил ему судёнышко и жалкую горстку монет? – тихо спросил он скорее себя, чем кого-то.
– Согласно завещанию моего покойного клиента, да, – деловито-строго подтвердил нотариус. – Могу быть свободен? – обратился он ко мне.
– Да, благодарю, – невнятно пробормотал я, не отрывая глаз от брата. Тот тупо смотрел на свиток и казался растерянным.
Синьор Ломбарди вышел в дверь.
Я и Винченцо остались одни в комнате. Повисла неуютная тишина. Речь вернулась к брату через мгновение, а в след за ним и прежнее состояние. На его лице снова отразился отпечаток надменной брезгливости.
– Ты не удивлен? – охрипшим от жажды голосом поинтересовался он.
– Нет, – спокойно ответил я.
Винченцо встал со стула и подошел к графину с вином промочить горло.
– И не раздавлен? – недоверчиво приподняв одну бровь он окинул меня оценивающим взглядом.
– Нет, – бесцветно произнес я.
– Нет, – непонимающе повторил Винченцо и отхлебнул вина, не отрывая от меня прищуренных глаз. – В чем дело? Отец оставил тебе что-то еще? – он сделал еще глоток, – Что-то значительное, о чем не сказано в завещании? – спросил он, отрываясь от бокала.
– Нет, – чувствуя раздражение солгал я.
Я смотрел на брата и не понимал. Я ожидал увидеть на его лице радость, удовлетворение, облегчение или хоть немного благодарности своему родителю, но не видел и намека на это. Заверщание отца вызвало в нем лишь разочарование и недовольство, словно он получил меньше, чем рассчитывал или не получил положенного вовсе.
– Я знал о завещании, – с печалью в голосе пояснил я. – Отец рассказал мне незадолго до смерти.
– Вот как? Отчего же он поступил так с тобой? Ты ему чем-то не угодил? – при последних словах он саркастично усмехнулся и одним глотком осушил бокал.
– Я не знаю, – холодно процедил я. – Он вызывал тебя к себе перед смертью, что бы рассказать все и попросить прощения. Вот и спросил бы у него… – раздражаясь больше произнес я.
– Извинится?! – мгновенно вспыхнул Винченцо, словно услышал нечто оскорбительное.
От неожиданности я вздрогнул, сделав шаг назад. По телу мимолетной волной прокатились мурашки.
– За что?! За то, что не любил меня?! – гневно вскрикнул он.
– Это не правда!.. Он любил тебя! – дрогнувшим голосом возразил я.
– Любил?! – злобно выплюнул тот. – Меня сослали в пансион едва ты родился, дабы придаваться любовным утехам со своей служ…
– Не смей так говорить о моей матери! – вскипел я, но тот меня не слышал.
– Он даже на похороны не явился! Он вернулся в дом, не сожалея о ее утрате! Меня отправил с глаз долой, а комнату моей матери… – обвинительно продолжал он, не переставая сверлить меня испепеляющим взглядом, – ее комнату он переделал уже спустя месяц! Не оставил ничего, что бы могло напоминать о ней! Мне пришлось просить ее портрет у деда, что бы иметь хоть какую-то память о маме! Отец не жаждал и моих приездов, не встречал меня, не обнял ни разу… – задохнулся он от возмущения. – Ты это называешь любовью?!
В глазах брата сверкали молнии, а в голосе слышалась такая ненависть, что я неожиданно почувствовал жалость к нему. Я наблюдал, как с другого конца комнаты он яростно размахивал пустым бокалом.
– Он оставил тебе все… этот дом… свое дело, – в попытке усмирить брата, возразил я. – Это ли не его любовь? Это ли не его раскаяние за скупость чувств к тебе?
– Он оставил это все потому… – Винченцо вдруг замер на месте и, словно пытаясь вспомнить что-то, устремил взгляд в потолок. – Как там было? – Внезапно он бухнул бокалом об столешницу, при этом я снова вздрогнул, схватил завещание, которое в порыве гнева бросил на стол отца, сорвал ленту и развернул свиток. – Так… Где же?… А, вот! … что бы тот сохранил их и древние традиции благородной семьи Алигьери. Ха! Благородной?! Связавшись с твоей матерью, он все предал! А когда появился ты, все стало еще хуже! Я стал совсем не нужен! – вновь отбросив завещание в сторону стола, почти кричал он от злости.
– Однако в поездки он брал тебя! Не меня, – настаивал я, хоть в глубине души и знал, что бессмысленно.
– Как помощника, не как сына! – жестко парировал тот. – Говори, что такого оставил тебе отец?! – потребовал брат, угрожающе нацелив на меня указательный палец зажатой в кулак руки.
– Он оставил мне судёнышко и жалкую горстку монет! – язвительно процитировал я слова брата. – Тебе мало? Что ты хочешь еще? – пытаясь сохранить в себе смелость, отбивался я.
Я никогда не видел его таким. Откровенно говоря, я вообще ни разу в жизни даже не слышал, что бы Винченцо даже голос повысил. Ярость, выливающаяся наружу сейчас, видимо, копилась в нем годами, сдерживаемая неизвестно какой силой. Смерть папы прорвала плотину чувтсв в нем, и вся ненависть бурным потоком устремилась наружу. В этот момент до моего сознания начал доходить смысл поведения Винченцо. Я вдруг понял, что брат испытывал к отцу вовсе не ненависть. Это была ревность и обида за то, что тот любил меня больше. Он видел теплоту отца ко мне даже в том, что он не оставил мне ничего. Винченцо чувствовал, что отец принял такое решение не с проста и не из прихоти – папа сам так мне сказал, и это злило Винченцо, хоть он этого и не слышал.
Мне вспомнился один момент из прошлого, когда я провожал отца в очередное плавание. Мне тогда было тринадцать. Стоя на пристани, я махал уходящему вдаль судну. На палубе стоял отец и махал мне в ответ. Вдруг к нему подошел Винченцо и обнял, а отец непроизвольно положил ему руку на плечо. В этот миг я испытывал зависть к брату за то, что это он, а не я сейчас обнимаю отца, стоя на судне, уносящем их в очередное приключение. Я испытывал ревность каждый раз, провожая их, пока судно не скрывалось за горизонтом. А потом с пустотой, быстро заполняемой чувством одиночества и ненужности в сердце, плелся обратно домой.
Видимо, мы оба чувствовали одно и тоже в данный момент. Мы оба завидовали друг другу, мы оба ревновали.
На какое-то время снова воцарилась тишина. Мы смотрели друг на друга без вызова и, мне показалось, что в глазах брата промелькнуло понимание, но лишь на краткий миг. Потом с ноткой обычного высокомерия он произнёс:
– Через два месяца я перевезу сюда семью. Пожалуй, этого должно хватить на подготовку и сборы.
Он оторвался от своего места и направился к двери.
– Они в подвале, – тихо сказал я ему в след.
– Что? – на мгновенье задержавшись, растерянно спросил брат.
– Вещи твоей матери. Они в подвале. Он не уничтожил их. Вещи там, – виновато пояснил я.
Брат отстраненно задержал на мне взгляд прежде, чем покинуть комнату, а затем вышел, не закрыв за собой дверь. Мне было не понятно, благодарен ли он мне за эти слова или ему все равно.
Когда Винченцо покинул дом, я спустился в подвал. При свете свечи я рассматривал многочисленные свертки, коробки и сундуки, картины, укрытые тканью, покрытые многолетним слоем пыли забытые вещи и думал, как бы я чувствовал себя на месте Винченцо. Злился ли? Переживал? Хотел бы отомстить?
Когда моей мамы не стало, я испытывал ужасающий страх перед завтрашним днем. Я боялся будущего без нее, без ее любви, заботы и поддержки. Отец, показал, что мне нечего боятся. Он пытался компенсировать нехватку ее любви, заполняя пустоту в моей душе своей любовью, своим общением, своим теплом. С Винченцо было не так. Он остался один, без поддержки и понимания, один со своим горем, один со своим страхом и теперь, наверняка, злился на меня за то, что я отобрал у него отца, отобрал другое, возможно, более счастливое будущее.
Я ходил вдоль стен от коробки к коробке, пытаясь понять, какой была мать Винченцо. Возможно, если бы она не умерла, отец бы не влюбился в мою мать, и Винченцо не был бы так одинок все годы. Возможно, отец испытывал бы к нему большую привязанность.
«В чем вина Винченцо? Только ли в том, что его родила не та женщина и не в той семье? Почему у отца с Кармелой не сложилась семейная жизнь? Любил ли отец вообще когда-нибудь эту женщину?» – мысленно я задавал себе вопросы, на которые не мог найти ответ.
Под одной из пыльных тканей я нашел портрет Кармелы Моретти. С потускневшего от времени холста на меня смотрела худосочная бледная женщина с узким вытянутым лицом и острыми чертами. Ее волосы цвета выцветшей дубовой коры были собраны лентами на затылке в изящную серебряную сеточку, расшитую жемчужинами, а в ореховых глазах играл холодный блеск, подбородок горделиво устремился вверх. На ней было расшитое золотыми нитями темно-зеленое парчовое платье, скрывающее тело почти целиком. Из разрезов длинных рукавов выглядывали лишь бледные запястья с костлявыми длинными пальцами рук.
Удивительно, как Винченцо был похож на свою мать. Те же волосы, только немного темнее, те же черты лица, та же худосочность, тот же взгляд и манера одеваться. Он предпочитал носить темные цвета и всегда, что я его видел, был застегнут на все пуговицы. Необычно что сегодня, в отличие от своей привычной молчаливости и замкнутости, он был слишком эмоционален.
И так же, как Винченцо походил на свою мать, точно так же я был похож на отца: среднего роста, не худой, не полный, с четкими и одновременно мягкими чертами лица, с густыми бровями, только вот не так низко посаженными, как у него; с карими глазами, черными волосами до плеч и бакенбардами, доходившими до среднего уха. И хоть внешне мы были схожи, все же, его силу и притягательный характер я, к сожалению, не унаследовал. По части замкнутости и привычке держать свои мысли при себе, я был не многим лучше Винченцо.
Видимо, завещание вывело его из себя, а меня вывела из себя его реакция на решение отца. Я не ожидал встретить в лице Винченцо соперника, но его обида на родителя, судя по всему, была слишком глубока и сейчас, в виду отсутствия папы, безусловно, распространялась на меня.
Я знал Винченцо лишь поверхностно и мог лишь догадываться, что он чувствует и что может сделать на самом деле. Представив это, мне вдруг стало страшно. Глядя на вещи вокруг, я на мгновение предположил, что брат, возможно, захочет отомстить отцу, и уничтожить все, что делало его счастливым, убить воспоминания о той, которую он истинно любил. Судя по его реакции сегодня, я мог это ожидать. Только вот папа об этом уже не узнает. Удар придется принять мне. Я буду наказан за отцовскую ласку, и Винченцо, наверняка, воспользуется возможностью, что бы показать мне, какого это, быть ненужным, какого, когда на твоих глазах разрушают дорогие сердцу вещи, хранящие воспоминания о любимых людях. За свою невольную откровенность в кабинете, приоткрывшую его уязвимость, он ударит побольнее. Мне стало противно находиться среди этих вещей, и я, схватив принесенную свечу, немедленно поспешил покинуть подвал, ставший могилой памяти о матери Винченцо. В этот момент внутри меня поселилось гнетущее чувство тревоги.
Глава 2
Как я полагал, так и произошло. Уже спустя три дня брат появился на пороге дома в компании архитектора Паскуаля Гирландайо. Тот являлся человеком низкорослым, плотным и чрезвычайно уверенным в себе. Едва пройдя в гостиную, архитектор пробежал беглым оценивающим взглядом вокруг и тут же начал сыпать предложениями по ее уничтожению, заменяя это словом "исправить".
Винченцо же казался отстраненным и не слушал его. Архитектор рядом с ним напоминал гигантского жука, не перестающего раздражающе жужжать. Мне даже подумалось, что для брата не имеет значения, каким станет дом впоследствии, важен был сам процесс уничтожения обидных воспоминаний.
Заметив меня, стоящего затаив дыхание на вершине лестницы, ведущей в спальни, он чуть заметно кивнул в знак того, что заметил меня, вовсе не приветствия, а затем повернулся к Гирландайо и решительно произнес:
– Я хочу переделать здесь все! Этот дом уж больно пахнет древностью. Хочу, так сказать, – его высокомерный взгляд мимолетно пробежал вокруг, на мгновенье, ехидно сверкнув, задержался на мне и вновь обратился к архитектору, – смахнуть пыль! Изгнать духов прошлого!
Кровь отхлынула с моего лица, а во рту пересохло.
– О, – восторженно затрепетал архитектор, – согласен с вами абсолютно! Я повторюсь, этот стиль уже давно не моден! Могу лишь уточнить…
– Бюджет не имеет значения! – деловито перебил брат.
– Отлично! Превосходно! – восторженно закивал синьор Гирландайо.
– Начнем, пожалуй, с кабинета! – кольнув меня легким подобием улыбки, пропитанным надменным самодовольством, воодушевленно продолжил брат.
В этот момент вниз живота мне упало нечто тяжелое так, что колени задрожали. Я, как мог, сильнее вцепился в перила.
Винченцо уверенно, подобно армии-победителю, вступающей на захваченную территорию, направился в кабинет, за ним на сколько позволял рост широкой походкой следовал архитектор.
Какое-то время я стоял неподвижно, прислушиваясь к голосам, доносившимся из комнаты, где еще недавно любил находиться я. При каждом произносимом предложении по "исправлению" кабинета мое сердце болезненно вздрагивало и замирало, и с каждым, произнесенным этим маленьким человеком словом, я начинал все больше его ненавидеть. Брата же это, казалось, забавляло. Он нарочито громко продолжал терзать меня вопросами, адресованными архитектору:
– А что вы предложите сделать с этим или тем предметом или стеной?
С невозможностью вытерпеть подобное, я вернулся к себе в комнату, которую пока еще мог занимать, и не покидал ее до тех пор, пока брат не ушел. Последовавшие полтора часа, после того как брат с архитектором прошли в кабинет, стали для меня пыткой. Я слышал шаги, уверенно мерявшие дом, громкие голоса за стеной, и меня мучали дурные предчувствия. В какой-то момент доносившиеся звуки стали громче и отчетливей. Я понял, что Винченцо привел архитектора наверх, и сейчас они стояли прямо у двери в мою комнату.
– Что вы планируете сделать там? – поинтересовался синьор Гирландайо.
Мое сердце пропустило удар. Я инстинктивно замер, прислушиваясь.
– Там погодя, когда подрастет, будет жить один из моих сыновей, но о ней чуть позже. Человек, который сейчас ее занимает, скоро покинет нас, вот тогда и займемся ей, – ответил брат, намерено скрывая наше родство и подчеркивая нежелание видеть меня в теперь уже только его доме.
Мне стало не по себе. Я понимал, что Винченцо умышленно остановился у моей двери и говорил так четко, что бы я точно смог расслышать каждое слово и понять, что речь идет обо мне и моей комнате. Пульс с бешеной скоростью возобновил свой такт, болезненно отдаваясь в голове. Мне было страшно осознавать его намерения относительно меня, но вместе с тем, пришли раздражение и обида. Мне захотелось ответить ему тем же и остаться в доме насколько это будет возможно, по крайней мере, до конца ремонта. Ведь не выгонит же он меня насильно? По крайней мере, мне хотелось в это верить. Была и другая причина, я был не в состоянии расстаться с домом, да и не знал куда идти, что дальше делать, я все никак не мог примириться со своим положением и начать жить дальше. Мне было страшно и неуютно, но там, за родными стенами было еще страшнее. Я, подобно улитке, настолько врос в этот дом, что, казалось, сами его стены стали частью меня, моей кожей, а все что наполняло его изнутри – наполняло меня.
Наконец, мучительный осмотр закончился, и брат оставил дом в покое. Я наблюдал из окна, как он обсуждает что-то с Гирландайо во внутреннем дворе. Однако, не смотря на странную живость Винченцо в моем присутствии, сейчас он не выглядел довольным. Сдавалось мне, что и ему подобное обсуждение не доставляло удовольствия, а непрерывное жужжание архитектора время от времени проявляло на лице брата признаки раздражения.
Через несколько дней, я уверился в этом. Мой сводный брат оставил сцену казни родных стен для моих глаз, так больше и не появлявшись. Мне одному предстояло пережить еще одну утрату, после смерти отца, – похороны воспоминаний, запечатленных в вещах, наполняющих этот дом.
После появления Винченцо с архитектором, я несколько дней блуждал по комнатам, пытаясь сберечь в памяти дом, каким он был. Каждый уголок его был родным, каждая трещинка знакомой, а запах, витающий в воздухе, всегда наполнял мое сердце спокойствием и умиротворением. Только сейчас умиротворения не было. Воздух прорезало чувство неминуемой потери. По крайней мере, таким я видел его будущее.
Дом был не новым и располагался в самом старом районе города. Здесь жили древние уважаемые семейства, с богатой родословной и огромными состояниями. Дом семьи Моретти – семьи первой супруги отца – к слову, находился всего в трех домах от нашего, на улице, пересекающей улицу Роз перпендикулярно.
Улица Роз, на которой стоял дом, была узкой и вымощенной булыжниками, с затертыми от времени и присыпанными бурой пылью, от чего при движении под ногами поднимались пыльные облака. Обычно здесь было тихо и малолюдно и улица, словно дремала в знойной неге и приятной тени деревьев. Из пышных садов, скрывающихся за массивными каменными заборами, поросшими плющом и идущими вдоль всей ее длины, над улицей нависали гроздья винограда и оливы, ветви акаций и колючие лапы розовых кустов, увитых огромными пунцовыми цветами. Казалось, стены не в состоянии сдержать красочного буйства спрятанной за ними природы и вот-вот лопнут, давая свободу зеленой реке.
Наш сад не отличался от остальных. Изобилие растений, деревьев, разнообразных кустов, кустарников, всяческих культур и трав заполняло все его пространство. Тысячи роз, разбавленные пряными нотками лавровых листьев и сладким запахом цветов акации, наполняли благоуханным дыханием его тенистые уголки и затопленные солнечным зноем лужайки. Плутающие дорожки, выложенные камнем, сквозь который пробивалась трава, переплетаясь, блуждали по саду. В глубине же его, застенчиво прикрываясь ветвями длинноволосой ивы, свесившей свои ветви до самой земли, пряталась белокаменная куполообразная беседка. Неподалеку журчал ручеек, впадающий в искусственно сотворенный небольшой круглый пруд, по берегу поросший вереском и камышом. Здесь, укрывшись в ночной тишине и прохладе под бездонным сверкающим мириадами звезд бархатно-черным небом, мы вели затяжные беседы с отцом. Здесь он рассказывал мне о своих путешествиях и делился самыми сокровенными и волнующими его мыслями. И если сердцем дома я считал кабинет отца, то в этом месте, несомненно, витала его душа.
Этот пруд отец велел выкопать и преподнес вместе с беседкой в качестве подарка моей матери в год, когда назвал ее своей женой. Круглое небольшое зеркало воды, увенчанное беседкой, своего рода, напоминали кольцо, которое дарят невесте, как символ любви и верности. Здесь родители признавались в любви друг другу, давали клятвы и обещания, здесь была запечатлена их вечная любовь. Здесь навсегда останется и часть моего сердца. Как больно было осознавать, что я вскоре этого не увижу.
Я нежно прикоснулся к охлажденной ночным воздухом колонне. Больше всего я любил бывать здесь после заката, когда небо озаряла луна, и весь дом и все вокруг погружалось в глубокий спокойный сон. Серебристая гладь воды, едва ерошимая легким ветерком, отражала игривые блики на колоннах, перилах и куполе этого места. В эти моменты оно казалось мне таким романтичным.
Мое сердце забилось быстрее: "Какова вероятность того, что мой брат пощадит это место? Вдруг он удовлетворится домом, а сад не тронет?"
То, что это место было создано для моей мамы родители скрывали, и знали об этом всего несколько человек. Винченцо не входил в их число. То есть, он знал, что родители любят здесь проводить время, но не то, что это подарок моей матери. По крайней мере, я так думал, надеялся на это, иначе бы он начал не с кабинета, а отсюда.
Я крепко вцепился в колонну, обвив ее руками: "Нельзя допустить! Я не смогу пережить этого! Пусть я покину дом, пусть уйду, но как смогу жить с мыслью о том, что у любви моих родителей нет могилы? У всего есть могила! Я не допущу! Он не должен узнать!" – мысленно я поклялся, что сделаю все, но сохраню это место, хоть и не был уверен в том, что удастся сдержать обещание, однако не попытаться я не мог.
С тяжестью в сердце, но решительностью в душе я лег в ту ночь спать, а утром продолжил прощание с домом. В сад я старался больше не выходить.
Меня подогревала мысль: "Если Винченцо будет думать, что мне дорог только дом, есть шанс, что он не тронет сад."
Упросить его оставить все, как есть, я даже не надеялся.
Словно читая молитву в ожидании утраты, я бродил по дому, мысленно готовясь к расставанию с родным гнездом. Каждое прикосновение к нему пробуждало во мне теплые и грустные одновременно воспоминания о людях, о событиях, о пережитом в его стенах. Покинуть дом было сродни прыжку с высокого дерева, когда матери-птицы учат своих птенцов летать, только вот не мамины ласковые руки заставляли меня прыгнуть, а залезший поживиться оставленными без присмотра яйцами хорек. Наверно, к такому просто невозможно подготовится. Так и я не мог расстаться со знакомыми с детства стенами.
Дом представлял собой прямоугольное трехуровневое здание, построенное в античном стиле начала XV века с полукруглыми арками и ордерами , отделанное светлым камнем, с замкнутым квадратным внутренним двором и черепичной крышей с небольшим уклоном и сильно выдающимся вперед карнизом. Окна первого этажа прикрывали решетки, так как дом хранил в себе множество дорогих и старинных вещей. Изнутри же он был довольно прост. Прямоугольные комнаты, идущие цепочкой вдоль основного фасада, на нижнем уровне имели более высокие потолки, нежели на верхних этажах. Нижние помещения и комнаты перекрывались сомкнутыми, напоминающими монастырские, сводами , которые в столовой, гостиной, а также парадной зале, предназначенной для больших приемов, украшали росписи и орнамент из гипса. Высокие стены покрывали дубовые филенчатые панели, а в парадной зале и столовой фрески с мотивами виноградной лозы. В гостиной на стенах было развешано множество картин с изображением предков Алигьери, а также имелся огромный гербовый гобелен с орнаментальным обрамлением.
На втором и третьем этажах, а так же в кабинете отца, потолки были деревянные подшивные, а все двери украшали наличники с треугольными фронтончиками.
Полы были отделаны плиткой с геометрическим повторяющимся орнаментальным рисунком, по большей части с простой шахматной разбивкой.
Во всех комнатах и зале уютно расположились камины с шатровыми увенчаниями. В спальных комнатах имелось много драпировок из синего или зеленого бархата, усеянного золотыми или серебряными линиями, и по несколько сундуков на ножках в виде львиных лап.
Большая часть мебели, в основном из тёмного ореха, размещалась у стен. Лишь кровати в спальнях с легкими балдахинами на тонких резных стойках с задергивающимися занавесками, и стол в столовой были расположены посреди.
В доме имелось бесчисленное количество медных светильников и подсвечников, а на подоконниках заняло свое место множество фаянсовых ваз, в которых были высажены разнообразные растения, создавая впечатление словно природа шагнула в дом.
После того, как Винченцо с архитектором покинули дом, наступило затишье, не предвещающее ничего хорошего, так бывает перед штормом. С каждым днем проведенным в родном доме мне становилось все страшнее. Спустя неделю я настолько устал от ожидания худшего, что даже стал желать скорейшего наступления неизбежного. Я устал бояться, устал в отчаянии просиживать в отцовское кресле в его кабинете. Мне хотелось, что бы все началось скорее и так же быстро закончилось. Может быть тогда, я наконец смогу принять реальность такой какой она есть и смогу понять, как жить дальше.
Спустя еще неделю ничего не изменилось, жизнь в доме текла своим обычным чередом, ко мне потихоньку начало возвращаться спокойствие, усыпляя мои чувства и бдительность. Я начал думать, что возможно ничего и не изменится вовсе. И как только я начал забывать о грядущем – это было спустя три недели после ухода брата, я сидел в кабинете, завтракал как обычно, в моей голове начала потихоньку поселятся мысль о том, что возможно Винченцо передумал переселяться в этот дом и самая глупая надежда, что он решил оставить дом мне – объявился архитектор. Он вновь ворвался в размеренную жизнь дома так внезапно и стремительно, как неожиданно налетает ураган на спящий морской берег.
Мой слух вдруг уловил громкий шум, наполненный цокотом копыт, чьей-то многочисленной тяжелой поступью и неизвестными голосами. В какой-то момент я смог различить самый громогласный из них.
– Сюда! Давайте сюда! Аккуратнее, это очень дорогая древесина! – восклицал Гирландайо.
Мое сердце вздрогнуло, аппетит стремительно улетучился. Я опустил ложку на тарелку, так и не донеся ее до рта и поспешил во двор, откуда доносился шум.
В момент, когда я вышел на крыльцо, шествие во главе с архитектором уже вкатывалось во внутренний двор. Множество повозок, нагруженных деревом, мрамором, гипсом и другими материалами. Десятки рабочих, потных и в затасканных робах вносили гигантские балки, не вмещающиеся в повозки, на плечах.
– Что здесь происходит?! – неуверенно вскрикнул я, сбегав по ступенькам к процессии.
– По распоряжению синьора Алигьери сегодня мы начинаем работы, – деловито пояснил архитектор – Но я не разрешал, – растерянно возразил я.
– По распоряжению Винченцо-Карло Алигьери, – холодно поправился тот, и громогласно добавил, – хозяина столь благородно доверенной мне собственности! С его позволения я имею право вносить в данное помещение и его окрестности любые исправления.
– Но вы не можете… Я не хочу… – побелев задохнулся я.
– Прошу прощения, синьор, но ваши желания не учитываются, – понизив тон, сухо процедил Гирлондайо. – Я преследую цель доставить удовольствие лишь господину Винченцо.
