Кыхма

(Громкий смех в студии.)

– Лучше заткнись и отвечай на вопрос. Стыдно тебе? Совесть у тебя есть?

– Я, простите, хотел бы только заметить, что родители Бориса Паруса совсем не богатые люди. Они сами с трудом сводят концы с концами. И тем не менее, насколько мне известно, после той истории в общежитии института они приехали, чтобы как-то все уладить, и дело не было возбуждено.

Понимаете, возможно, не стоит огульно обвинять их во всем, наклеивать, так сказать, ярлыки, возвращаться к тем временам, когда…

– Хорош врать! Надоело слушать эти россказни! Прибереги такие истории для своих хозяев. Вот вы, уважаемые телезрители, всё спрашиваете: «Откуда у нас берутся такие родители? Откуда у нас берутся такие родители?» А вот откуда! Ну, вообще ничего святого нет у людей! Пошел вон из моей студии! Еще раз тебя здесь увижу, пеняй на себя. А мы послушаем мнение другого человека, того человека, которым страна может гордиться. Уважаемый Борис Парус, расскажите нам, пожалуйста, какие еще непростительные поступки продолжали совершать ваши так называемые родители?

– Положение Бориса Паруса, то есть меня, ухудшилось с приходом идиотской повестки. Так называемые родители окончательно распоясались. И все же великий человек был уверен, что место его проживания у бабушки останется неизвестным сотрудникам военкомата.

– Конечно. Откуда им знать? Они в жизни не догадаются.

– Но они все узнали.

– Невозможно. Каким же образом?

– Это был донос. Великий человек уверен, что его родственники поставили в известность так называемый военкомат. А ведь они могли просто промолчать. Могли сказать, что не знают, сказать, мол, давно нет никаких известий, мол, куда-то уехал, могли спросить, что передать, обещать, что поставят в известность при первом удобном случае. Все так делают. Но нет! Они выбрали предательство.

– Чудовищная история в нашем эфире. Отец и мать предают собственного сына, а бабушка выступает как соучастник. Семья – Иуда. Возможно ли такое, отец Михаил?

– Враги человеку домашние его.

– Таково мнение нашего эксперта. Вернемся к нашему гостю – что же теперь скажет народная артистка России, лауреат государственной премии, член совета по культуре Виктория, которая и так всем известна по замечательным актерским работам в отечественном кинематографе?

– Козлы человеку домашние его!

– Вы видите, в нашем обществе достигнут консенсус по одному из важнейших вопросов. А высококвалифицированный жокей из Краснокаменска Иван задает следующий вопрос: какое отношение к вооруженным силам сформировалось у великого человека в результате прохождения срочной службы в так называемой армии? Что же ответит Ивану Борис Парус?

– Великий человек быстро понял, что это вообще не его.

Вот некоторые у нас думают, что армия – решение проблем, она-де спасет от дурных привычек, отучит от одного, приучит к другому, избавит от зависимости, улучшит, воспитает, перевоспитает, доделает и переделает. Великому человеку тоже довелось выслушать подобную чушь от так называемого отца и так называемой матери!

– Какая глупость! Ахинея! Просто бред сумасшедшего!

Стыдно думать так в двадцать первом веке!

– Совершенно с вами согласен. Казарменная казенщина, унылая муштра, отвратительное питание, грязная речь и томительное одиночество в потной толпе сослуживцев – вот что представляет собой так называемый курс молодого бойца.

Великий человек, который даже студенческое общежитие считал тюрьмой, должен был жрать какие-то помои в солдатской столовой. Все окружающие персонажи были написаны плохо.

Характеры не проработаны, сюжетные мотивировки неубедительны, реплики однообразны и лишены остроумия. Вся фабула происходящего тоже выстроена из рук вон плохо. Добавьте к этому бедность предметного окружения. Великий человек воскликнул: «Я этого не писал! Это бездарно написано, совершенно бездарно!» Как знаток и ценитель изящного слова Борис Парус счел себя глубоко оскорбленным. Как можно было предлагать ему вооруженные силы – это отвратительное чтиво, этот дешевый продукт массовой культуры?! Разве мог он допустить, чтобы его, то есть мое, имя значилось на обложке этой постыдно сфабрикованной халтуры? Решительно отказавшись от авторских прав на так называемую военную часть и всех ее героев, великий человек лишний раз продемонстрировал тонкий художественный вкус. Он выбрал эстетику и свободу!

– Его можно понять. И что же он предпринял – не терпится узнать всем нашим телезрителям.

– Он принял решение.

– Какое? Ради Бога, не томите. Что он решил?

– Дело было так. Однажды великий человек в окружении группы неудачников, не сумевших избежать воинской повинности, стоял на так называемом плацу. У всех было то особенно тупое выражение лица, какое бывает у обычных людей в особенно торжественные моменты их никчемной жизни.

Впрочем, надо признать, что даже великий человек был далеко не столь ярок и блистателен, как ему свойственно. Каждый бедолага из этой компании по очереди выходил вперед, делал несколько шагов, ударяя подошвами сапог по бетонному покрытию, потом, как цапля на болоте, на одной ноге разворачивался и снова по прямой топал по направлению к небольшой статуе, изображавшей так называемую Родину-мать. Эта самая мать всегда стояла с поднятой рукой и напоминала Ленина. Здесь говорились слова самой глупой клятвы на свете.

Сказал эти слова и великий человек. Но про себя он подумал:

«Все замечательно, все просто прекрасно. Родина-мать зовет.

Но дело, видите ли, в том, что я – сирота. Круглый, как луна в полнолуние, сирота». И ближайшей ночью Борис Парус покинул ряды вооруженных сил.

– Удивительная история. Какое беспримерное мужество – Борис Парус самовольно покинул расположение воинской части. Это – настоящий подвиг. Мы все гордимся вами, Борис Парус! Только представьте – ночью, один, в безлюдной степи шел великий человек навстречу своему будущему.

Когда-нибудь, я уверен, эту степь назовут вашим именем.

– Давно пора. А пока великий человек самостоятельно вышел в отставку и в бескрайнюю степь.

– Вот пример истинного героизма великого человека! Мы хотели бы приветствовать вас стоя.

(Все в студии встают и долго аплодируют Борису Парусу.)

– Спасибо, спасибо, а пока дайте дорассказать.

(Все садятся на свои места.)

– Какая удивительная скромность. Это не жизнь, а настоящий приключенческий роман. Как получилось, что о Борисе Парусе еще не сняли фильм? Что же произошло дальше?

– А произошло то, что, когда рассвело, великий человек остановил на дороге рейсовый автобус, сел в него и доехал до станции.

– Рейсовый автобус? В степи? На дороге? Потрясающе! Мало кто способен придумать такое!

– Здесь он и остался на некоторое время. Местом его проживания стал плацкартный вагон на тупиковом пути, где можно было проживать без документов, если подрабатывать на станции разнорабочим. «Он приехал на перрон, сел в отцепленный вагон», – как сказал поэт.

– Удивительная находчивость. Великий человек нигде не пропадет. И как вам понравилось в этой глухомани? – спрашивает Варвара, старшая переплетчица из Барнаула.

– Всюду жизнь, Варвара, всюду жизнь. Везде мы встречаем злобу и зависть окружающих. Великий человек не делал ничего предосудительного, он никому не причинял вреда, вел жизнь законопослушного гражданина, но однажды он узнал, что им интересовался так называемый участковый. Этот персонаж, видите ли, приходил и интересовался. Интересно ему! Хотя в вагонах на тупиковых путях – там ни у кого документов не спрашивали.

– Ну, разумеется, зачем про них спрашивать? А что, собственно, этому оборотню в погонах было надо?

– Великий человек так и не смог этого выяснить. Он заподозрил здесь происки некоторых персонажей, по рассеянности лишившихся части своего так называемого имущества. Чтобы оправдать собственное разгильдяйство, они обвиняли во всем Бориса Паруса, то есть меня.

– Жалкие отговорки. Надо было смотреть за своими вещами.

– Они сами во всем виноваты. Однако великий человек был весьма мудр, он не хотел встречи с персонажами, связанными с так называемой правоохранительной деятельностью.

Борис Парус, то есть я, просто покинул станцию, оставил обжитое место.

– Блестящее решение, хотя и вынужденное! Значит, снова в путь? На поиски новых приключений?

– Снова в путь, только идти было некуда.

– Кстати, данная тема волнует и Аристарха, ветерана флористики из Находки. Куда же Борис Парус направил свои стопы на этот раз? – спрашивает Аристарх.

– Недалеко. Опуская ненужные подробности, скажу лишь, что Борис Парус, то есть я, после утомительных мытарств и блужданий повстречал некоего ничтожного персонажа по прозвищу Беда. Этот тип вечно норовил восстановить справедливость, хотя был совершенно не способен ни в чем разобраться.

– Жалкое создание, не заслуживающее внимания.

– Совершенно верно. И еще более жалок был другой персонаж, получивший наименование Капитан. Он по большей части молчал, никогда не улыбался, а пьяный проклинал каких-то якобы обокравших его воров – просто пародия, карикатура на настоящего капитана.

– Какое убожество. Как низко могут пасть люди.

– Эти двое бездельников, перебивающихся случайными заработками на станции, и приютили на время великого человека в своем убогом жилище в заброшенном поселке. И что самое смешное – совсем рядом, за сопкой находится военный полигон. Борис Парус, то есть я, покинул вооруженные силы, а теперь он периодически слышит, как разрываются так называемые боеприпасы.

– Ха-ха-ха! Я давно так не смеялся. Вместе с нами смеется и Джессика, почетный оленевод из Москвы. Сквозь смех Джессика спрашивает…

Но тут экран невключенного телевизора внезапно гаснет, как будто кто-то нажал красную кнопку невидимого пульта.

Борис Парус снова топчется в середине землянки, боязливо поглядывая на стол, и потертые армейские брюки колышутся на исхудавших бедрах, словно дрожит тощая, стариковская задница.

* * *

– Отыдь!

И Парус отбегает, освобождая проход. Прижимается к стене возле криво висящих полок, шмыгает носом, улыбается, что-то бормочет.

Понятно. К столу медленно движется сам. Глаза Паруса светятся надеждой, он трепещет от готовности сорваться с места по первому слову, даже раньше, чем оно будет произнесено вслух. Хозяин шагает медленно. Он хром, ставит левую ногу криво, с наклоном, переносит на нее вес грузного тела и лишь затем делает следующий шаг. Он невысок ростом, но в нем – необоримая тяжесть. Он – металлический идол, выкованный древними демонами степей в тайных подземных кузницах возле глубоко залегающих руд. Он движет себя к столу в землянке, как к алтарю своего капища. Лишь так, медленно, шаг за шагом, может он нести свое чугунное тело. А другим не сдвинуть его вовсе. Он опирается на кирпичи давно остывшей печки, затем – на спинку стула, и стул скрипит, или сама земля стонет под бременем этого властелина. Руки, широкие, как человеческий торс, придавливают вещи, заставляют признать свою власть, склонить выю.

Воссел, облокотившись на грязный стол, смотрит в сторону двери. Яркая жилетка, вся расшитая угловатым узором из желтых и красных линий, трещит, того гляди лопнет, не выдержав напора могучего пуза, прожорливой, волчьей утробы исконного обитателя этих мест. Он – ненасытный богатырь. Обглодает мясо и сломает баранью кость, как спичку, чтобы с чмоканьем высосать красными, мясистыми губами вкусный костный мозг – дочиста, ни капли не оставив. Прихватит соседа за шею, пригнет вниз и не спеша, с усмешкой ткнет лицом в стол – мол, знай свое место.

Генералиссимус степей не обращает внимания на Паруса, не замечает его. А тот не знает, что делать, нервно потирает руки, всем своим видом являет ожидание приказаний.

Но Бацеху сейчас интересуют лишь вещи, расставленные на столе. Он внимательно, не торопясь, как рачительный хозяин, осматривает унты – сначала один, потом второй. Короткие, толстые пальцы мнут, теребят, выворачивают то так, то сяк высокое меховое голенище. Мех не истрепанный, гладкий. Подметки совсем не стертые. Бравые унты. Здесь обычно говорят «бравый» вместо «хороший». Молча ставит унты на пол рядом со своим стулом. Не трожь. Мое. Тонкая линия черных, маслянистых усов как будто прочерчена сажей на желтом, обрюзгшем лице. Теперь эта линия повторяет улыбку крупных, ярких губ. Почти невидимая улыбка выделена этой черной, шелковой полоской. Кошачий взгляд раскосых глаз кажется мутным, подернутым полудремой. Но лукавая сонливость скрывает за туманной поволокой хищную жадность охотника. В двух темных агатах то и дело пробегают желтоватые с прозеленью искры, блестит веселая, кошачья жестокость.

Дверь землянки распахивается снова. Появляются два закадычных друга, два свирепых ангела, неотлучно сопровождающих грозное божество степей. Они занимают свои обычные места за столом, и теперь вся троица явлена взору Паруса, суровая, властная, словно ниспосланная в мир, дабы карать с библейской непреклонной безжалостностью всякую своевольную тварь.

По правую руку – Скок. Худосочный товарищ тучного богатыря. Этот все время норовит потрафить хозяину, но нагл и задирист с другими. Любит подначивать, умеет дразнить и подзуживать, а стоит где-то вспыхнуть ссоре, вскидывается и разражается заливистым лаем крошечной собачонки: «Да как ты это терпишь?! Да за кого они тебя держат?! Да я бы за такое…» А сам на всякий случай жмется поближе к Бацехе.

Сейчас Скок жмурится, причмокивает сморщенными, сухими губами. Покрасневшие глаза не видят ничего, кроме коньячной бутылки.

– Баце, Баце, смотри, какой коньяк для нас ары сделали.

И рассказывает к слову, как были у них на зоне один ара и один айзер. А разницы вообще никакой. У обоих носы торчат. Он им носы правил. Сначала одному сломал, потом – другому. Скок смеется, сотрясаясь всем щуплым тельцем, и показывает невидимым врагам мелкий, костистый кулак. На маленьком мышином лице – выражение победного торжества. Он страшно гордится своими ходками. Трижды попадался на глупых кражах. Зато теперь ему есть что вспомнить, всякий день он развлекает Бацеху своими историями. Все его истории про то, как он, Скок, кого-то избил, изломал, изувечил. Всю зону в кулаке держал, пикнуть при нем боялись.

По левую руку от Бацехи – Копыто. Этот – молчун. Вот и сейчас как воды в рот набрал, но по роже видно – не верит ни одному слову. Эта рожа, бугристая, вся в красных пятнах, словно вылеплена из сырого фарша. Для бесконечных рассказов Скока у него только брезгливая усмешка. Он кажется медлительным и неповоротливым. Рядом со стрекочущим, ерзающим, дерганым дружком он – полуфабрикат, недожаренная котлета. Только с ним надо полегче, поосторожнее. Кривая ухмылка, пустой, отсутствующий взгляд, немногословные ответы, хруст туго сплетаемых пальцев могут в любой момент смениться приступом дикой, звериной ярости. В эти моменты не остановится ни перед чем, не пощадит никого. Такой не сядет за мелкую кражу, тут подойдет разве что разбой и убийство с особой жестокостью. Он будет стоять, молчать, наклонять голову, смотреть куда-то в темный угол, но потом взорвется, как переполненный паром котел.

Скок это хорошо усвоил. Конечно, когда подвернулся случай, он не мог устоять и попытался стравить Копыто с Бацехой. Только Бацеха и смог спасти незадачливого провокатора, вырвав его, полумертвого, из цепких рук. Налившиеся кровью глаза могли стать последним, что придушенный Скок увидел в своей жизни. Хотя потом он и рассказывал на станции, что, если бы не Бацеха, – ох, и досталось бы Копыту, мать родная не узнала бы.

При этом говорливый, затейливый Скок имел и явное влияние на своего друга. Он как-то мог увлекать его неизменно дурацкими замыслами. Не так давно они вместе украли и привезли в поселок тяжелый двигатель от моторной лодки. Как они вдвоем дотащились с ним на мотоцикле до самого поселка, не мог понять никто, но Скок уверял, что в таких двигателях есть ценный металл. Ничего ценного там не нашлось, и разобранный, бесполезный механизм навсегда остался в прихожей бывшего общежития.

Теперь, уловив на рыхлом лице Копыта первые признаки недовольства, – болтовня о лагерных подвигах задерживала дегустацию напитка – Скок прервал свои россказни и без обиняков предложил отметить успех ночного дела.

Это были те волшебные слова, которых, кажется, только и ждал топтавшийся у стены Парус. Как он засуетился! Уже ни одна часть его тела не могла пребывать без движения. Он задергался, он запрыгал от волнения, весь заходил ходуном, как деревянная марионетка, которую дергают за все нити одновременно. Отметить успех. Отметим успех. Чтобы нам отметить успех, нужна посуда. Кружки – на полке. Уже и руку протянул… Но не взял. Сначала надо чистоту навести. Рванулся к столу. Смахнул рукой. Потом к печке, там на приступке засохшая комком тряпка. Снова к столу. И давай тереть свободное место. Не прикасаясь к вещам. К вещам – ни-ни. Затем тряпку на пол и ногой под кровать. Снова к полкам. С кружками к столу. Вот они – четыре эмалированные кружки. Поставил в ряд – зеленая, белая, синяя и опять зеленая. Потом поменял местами, чтобы зеленая рядом с зеленой. Так правильно.

Бацеха открыл бутылку. Толстые пальцы сдернули крышку, не отвинчивая, одним движением, как бумажный колпачок.

Разлил на троих. Четвертая кружка, зеленая с потрескавшейся эмалью, осталась пустой.

Только что не знавшие покоя руки Паруса безвольно повисли. Взгляд сначала испуганно заметался, затем застыл.

Парус отступил к стене. Переминался с ноги на ногу. Шмыгал носом.

Одна кружка стояла пустой, как будто была лишней.

Бацеха с Копытом хлопнули сразу, как мужики. Скок расстегнул телогрейку, закинул ногу на ногу, смаковал напиток, причмокивая губами. Морщился, мол, коньяк не так чтобы очень, пробовали и получше.

Копыто перочинным ножом открыл банку тушенки.

В душе у Паруса мертвая пустота. Отсутствующий взгляд уперся в стену землянки. Вместо порывистых движений – приступы мелкой дрожи, как будто остатки неизрасходованного волнения сотрясают худое тело.

Парусу кажется, что он уже очень давно в этих краях. Совсем уже оскотинился человек, еще немного – и не станет Бориса Паруса. История известная и повторявшаяся здесь не раз. Будет отправляться на короткие заработки, потом возвращаться в поселок, где деньги у него отберут. Будет бродить пьяным, орать во всю глотку. Потом будет сидеть молча, долго глядя перед собой бессмысленным, овечьим взглядом. Станет непригоден и для случайных заработков, но сразу не загнется, будет как-то скрипеть, всем надоест своим попрошайничеством, несколько раз будет бит и наконец заснет где-то на холодном ветру среди обломков, оставшихся от колхозных строений.

А он все же нашел в себе силы. Захотел жить по-новому. Прибился к Бацехе. Все терпел, пинки и тычки не считал.

До этого он жил в маленькой землянке с Бедой и Капитаном. Эти два урода его приютили, когда пришлось со станции сматываться. С ними была не жизнь. Это не для него, это для полулюдей. А он – Борис Парус, великий человек. И он смог подняться. Узнал, где они держали свои деньги – то, что удалось скопить хитростью, то, что не отобрали. Купюры были у старой. Храните деньги в сберегательной кассе! Сдохнуть от смеха… Она живет в бывшей общаге. Он рассказал Бацехе и двум другим. Скок с Копытом пошли, и старая все отдала, повинилась, отпираться не стала. Беда и Капитан остались без всего, но они в любом случае должны были все потерять. Все знают, что Беда несколько раз хотел навсегда покинуть поселок, но каждый раз возвращался пустым. Так было бы и в этот раз. А Парусу разрешили жить при Бацехе. Даже жрать давали. А вчера взяли с собой.

В Кыхме нельзя работать. Парус давно это понял. Беда и Капитан то и дело промышляли мелкими приработками. Втягивали и его. Но даже от такой временной работы перестаешь быть человеком. Кто работает, тот – дерьмо.

Эта степь – однообразная, одноцветная, тоскливая – многократным повторением самой себя она говорит об отсутствии всякого смысла. Однако степь имеет одно оправдание: это пространство существует ради овец. Люди и овцы здесь постепенно сливаются воедино. Люди становятся овцами.

Военная часть – бетонный загон, где сбиваются в гурт военнообязанные овцы. Они блеют хором, стучат на плацу копытами кирзовых сапог. Одинаковые, они повторяют друг друга в бесконечном строю, неразличимые овцы вооруженного стада. А гражданские в своих хозяйствах, на своих отарах, раскиданных по склонам одинаковых сопок, все – бесправные, бессмысленные, шумные, как скот у кормушки.

Наниматься в работы – значит идти к овцам, втягиваться в овечью жизнь, превращаться в овцу.

Парус успел насмотреться на эти овечьи труды. Теперь они проходят перед его глазами нескончаемой чередой.

Весной – стрижка. Тонкорунные породы дают ценную шерсть. Она стоит денег. И вот из длинного ангара выбегают блеющие твари. Прежде они казались мягкими и тучными, они медленно шли по своим пастбищам, склонив морды к поросшей скудной зеленью земле. Теперь они вдруг отощали и стали напоминать каких-то странных, уродливых собак. Они перепуганы – наверное, не узнают друг друга. Их шкура кровоточит, покрыта мелкими порезами. Грубо, не церемонясь, у них отняли накопленное за год богатство. Как у Беды и Капитана – у них тоже забрали все. Их ни о чем не спросили, не стали ничего объяснять. Их должно резать или стричь.

Парус помнит, как болят по вечерам руки от вибрации машинки на длинном металлическом шнуре. После каждой овцы в ведомости – отметка, а в конце дня – деньги. Для умелых рук снять овечью шерсть – дело десяти минут. Беда и Капитан ловко орудовали у своего верстака. А новичок будет возиться с час и даже не отобьет казенных обедов. И еще – крики, жужжание машинок, блеяние изрезанных в кровь овец, тяжелая, навозная вонь. Скорее, давай, давай! Отару нужно пропустить за день. Завтра чабаны пригонят следующую. Гонят овец – гонят людей.

То, что бывает осенью, называется сакман. Овцы плодятся, чтобы наполнить пространство загонов. Ведь люди тоже плодятся, чтобы не пустовали их загоны – военная часть, тюрьма, станция и заброшенный поселок в степи.

Когда появляются ягнята, отару делят на небольшие группы с пометом примерно одного возраста в каждой, иначе – как у людей – молодняк покрупнее будет отбивать молоко у тех, кто поменьше. Подросшие ребята будут отталкивать от матерей своих более слабых сородичей. Пасти эти временные группы нужно отдельно, следя, чтобы овцы – они, как и люди, любят сбиваться в стадо – не воссоединились. Поэтому осенью чабаны нанимают сакманщиков.

Зимой, когда выжить в поселке особенно трудно, трудно и найти работу. Можно разве что податься на отару к каким-нибудь старикам, чьи дети давно переехали в город, и пасти овец на холодном зимнем ветру за еду, а если повезет, за совсем небольшую плату. Многие согласны и на такую жизнь.

Но когда двуногие вернутся в свой хлев – тут-то самое интересное – денежки у них не задержатся. Бацеха, Скок и Копыто чуют купюры сразу, им стоит разок взглянуть на человечка, чтобы понять, где он припрятал свой заработок. А возвращаться без денег – хуже всего. За такое могут и убить. Пошел на заработки – приходи с заработком.

Разве овца может сберечь свою шерсть? Придет время, она лишится и мяса. Она – баранина, ее дело – шашлык. Можно еще наняться отары на бойню перегонять. Там конвейер целая бригада обслуживает. Конвейер движется – крюки движутся. По кругу, по кругу. Один добрый молодец подвешивает овцу головой вниз, проколов ей крюком задние ноги. Конвейер движется. Следующий перерезает кривым ножом горло – внизу есть желоб для крови. Запах плоти, приторный, сладкий, теплый. Конвейер движется. Большой короб для овечьих голов. Мутные, бессмысленные глаза, размазанные красные пятна на блестящем металле, тягучая слизь. Движется. Распарывают брюхо, вытаскивают потроха. Вонь утробного кала.

Движется. Несколько надрезов, и шкуру снимают быстро, как пальто в гардеробе. Движется. Здесь готовая туша, а там уже новую овцу за ноги подвешивают. Вечный круговорот крюков на мясокомбинате.

Парус иногда представлял такой же конец людей. Люди заслужили крюка. Они не любят Бориса Паруса.

Сейчас троица в землянке расслабилась. Они устали за ночь – теперь время отдыха, время удовольствия. А Парус здесь чужой. Бацеха уже разлил по второй. Три кружки. На дно четвертой не упало ни капли. Тяжелое уныние, монотонное, как степь, со всех сторон окружавшая Кыхму, все больше овладевало душой Паруса. Он попытался изменить свою жизнь. Последний раз он решил отчаянно побороться. Как бездомная собака, старался прибиться то к одним, то к другим. Он никому не нужен. Но вот наконец повезло, удалось притулиться возле Бацехи. Капитан и Беда взяли Борьку с собой, готовить помещение для сакмана. Он чистил загоны. Они плотничали, отрывали прогнившие доски и приколачивали новые. Когда вернулись, он и узнал про сбережения. При первой возможности побежал и все рассказал Бацехе. Умный парень. А дальше, как это часто бывает, надежда, питаемая страстным желанием, опередила действительность. Ему чудилось, что все уже получилось. Предвкушение успеха было слаще, чем сам успех. Он с насмешкой смотрел на лица вчерашних друзей. Вот Беда, вечный энтузиаст, борец за правое дело, ему не то что спешить, ему вообще идти некуда, а он спешит, торопится, деловой такой, гад, озабоченный. А вот долговязый дурак Капитан. Капитан-капитан, улыбнитесь!