Прах человеческий

– Перед смертью у Тора Гибсона случился удар, – сказал я. – Он забыл, где находится. Считал, что на Белуше.

Услышав название планеты-тюрьмы, Арриан быстро сморгнул.

– Примат, для схоласта вы чересчур эмоциональны.

Огромные затуманенные глаза снова заморгали.

– Схоластов много, – произнес Арриан. – Я не знаю настоящих имен и биографий каждого.

– Вздор, – без тени сомнения возразил я. – Вы примат Имперской библиотеки. Он был вашим архивариусом.

Схоласты были обучены запоминать колоссальные объемы информации. Мастерски владели мнемоникой. Нелепо было пытаться убедить меня, что он не знал о прошлом Гибсона.

Положив руку на стол, я слегка наклонился:

– Я понимаю, что мой запрос противоречит традициям. Но также знаю, что ответ на него не нарушит правил Предписания. Прошу вас, Арриан. Тор Гибсон был мне… как отец. Я хочу узнать его настоящее имя. Только и всего.

Тор Арриан снова перемешал бумаги и, кряхтя, поднялся. Для глубокого старика он был весьма проворен; его ноги в тапочках быстро зашуршали по тавросианскому ковру, расстеленному на гладком каменном полу. Из ниши над столом выглядывал бюст Зенона. Примат молча подошел к высокому сводчатому окну, выходившему на четырехугольный двор, коих в атенеуме было множество.

– Лорд Марло, вы знаете, что собой представляет наш орден? – спросил он, сцепив за спиной узловатые пальцы.

Я не ответил, почувствовав, что не должен мешать стариковской речи.

– Это канава, куда великие дома сливают свои нечистоты, – сказал Тор Арриан, опустив голову.

Я остолбенел. Я готов был услышать от примата что угодно, но не это.

– На одного из нас, наставленного имперскими лордами на вечное служение, приходится десяток бесполезных. В этих стенах заключены сыны и дочери Империи, кого родители сочли недостойными. Те, кто оказался непригоден править, непригоден служить в легионах, непригоден стать священником… те, кого не смогли выгодно женить или выдать замуж.

– Как это? – спросил я, повернувшись к нему в кресле.

Труд схоласта требовал предельной дисциплины, многолетних занятий и тренировок, чтобы усвоить информацию, объема которой хватило бы на несколько библиотек.

– Спросите совета у кого-нибудь из братьев-кухарей, и они лишь тупо посмотрят на вас в ответ, – сказал Арриан. – Попросите их дать оценку имперским расходам за последнюю тысячу лет или рассчитать, сколько топлива должно производиться за определенный период в конкретном галактическом секторе, и они ничего вам не скажут…

Из окна на меня уставилось отражение примата.

– Большинство из нас здесь не по своей воле и не благодаря нашим талантам, а потому что мы – обуза.

Я был ошеломлен. Не мог поверить своим ушам. Мне в юности так рьяно хотелось стать схоластом, я так об этом мечтал! Откровения о том, что сюда попадают в наказание, были для меня столь же чужды, как грязные ямы Эуэ.

– Меня заставили вступить в орден, – признался главный схоласт. – В императорском роду много отпрысков… которым запрещено иметь детей еще со времен Великой хартии.

Тор Арриан умолк и снова снял свои сложно устроенные очки.

– Вы должны понимать, – вздохнул он, – что к нам приходят люди всех сортов. Изгои. Беглецы. Преступники. Мы обучаем даже крестьян, чтобы те могли вернуться назад в деревни в качестве инструкторов и советников, хотя истинным схоластом плебей, разумеется, стать не может. Они попросту не живут столь долго.

Без причудливого созвездия линз на лице примат снова стал похож на рыжеволосую копию императора, напомнил мне прежнего молодого Арриана, с которым я встречался в тот первый визит, только похудевшего и изможденного.

– Вот и в истории Тора Гибсона нет ничего необычного.

– Расскажите, – попросил я, изводясь из-за того, что старик тянул время.

Внутри меня змеиными кольцами вдруг начала сжиматься тревога.

– Вам известно о восстании сентябристов? – спросил схоласт и повернулся спиной к окну.

Я помотал головой.

Он разочарованно вздохнул и сказал:

– Наша история слишком обширна, даже с учетом сьельсинов. У нас чересчур много планет. Скоро мы не сможем фиксировать абсолютно все. Порой я думаю, что Империя того и гляди развалится под собственной тяжестью.

Я не стал говорить, что она уже разваливается, не стал напоминать о потере Наугольника.

– Это случилось еще до сьельсинского вторжения, – продолжил Тор Арриан. – В начале шестнадцатого тысячелетия, во время правления дедушки нашего сиятельного императора. Принц Шарль Бурбон Пятьдесят Третий лишил своего старшего сына Филиппа наследства в пользу младшего, будущего Шарля Пятьдесят Четвертого, принца Веро.

– Дом Бурбонов? – пробормотал я, припоминая эту историю: принц Филипп Бурбон был отцом лорда Августина.

– Принц Филипп организовал покушение на брата. Оно не удалось, и тогда он переманил на свою сторону часть младших домов, присягнувших на верность Бурбонам. Почти двадцать лет шла пойна, пока сын Филиппа, ныне покойный лорд Августин, не сдал отца людям принца Шарля в обмен на собственную жизнь и свободу…

Одна линза сложных очков Арриана переместилась выше, вероятно отреагировав на слабую перемену в освещении.

– …Не удивлен, что вы не знакомы с этой историей. Она случилась за несколько веков до вашего рождения, а Веро весьма далеко от Делоса. Но восстание сентябристов считается одним из худших примеров пойны за последние века.

Мои внутренности точно налились свинцом.

Я уставился в окно над головой примата и, как будто оправдываясь, ответил:

– Кое-что я о нем слышал. Но не название.

– Шарль Бурбон не отважился казнить брата. Принца Филиппа и его сентябристов сослали на Белушу. Насколько мне известно, большинство там и умерли.

– И Гибсон был одним из них, – поспешно сказал я, словно пытаясь отвести от себя тот ответ, который вот-вот должен был услышать. – Одним из сентябристов.

Теперь я решил, что зря приехал в атенеум.

Я знал, что сейчас скажет Тор Арриан.

– Нет, что вы, – произнес старый схоласт, уставившись на меня двумя зелеными лунами глаз в тон мантии. – Гибсон – это сам принц Филипп. Большую часть срока на Белуше он отмотал в крионической фуге – привилегии аристократов, знаете ли, – а потом подал прошение перевести его в атенеум Сиракуз. Принц Шарль убедил Имперский совет смягчить приговор, и его брату позволили принять Предписание и вступить в орден.

Я сжал губы и едва расслышал последние два предложения.

«Гибсон – это сам принц Филипп».

Я всегда подозревал, что Гибсон был отщепенцем какого-то знатного рода. Его долголетие подтверждало принадлежность к великим домам Империи. В детстве я фантазировал, будто он, как Арриан, был родственником самого императора. Когда отец яростно отчитывал меня или отправлял спать в холодную каморку, я успокаивался, убеждая себя в том, что Гибсон был знатнее лорда Алистера и обладал большим авторитетом.

Но такого я и представить не мог.

Знала ли Валка? Мог ли Гибсон рассказать ей?

– Гибсон был… – Я с трудом смог произнести имя: – Филиппом Бурбоном?

Я сунул руки в карманы шинели, чтобы Арриан не заметил, как они дрожат, хотя мне вряд ли стоило опасаться полуслепого старика.

– Как я и сказал, – ответил примат. – Мы изгои, беглецы и преступники. Думаете, почему мы отрекаемся от прежних имен? Принцу Филиппу было позволено прикрыться именем Тора Гибсона и доживать свои дни анонимно, занимая должность, на которой он не мог причинить вреда Империи, а Империя, соответственно, не могла причинить вреда ему.

– Вреда Империи? – Я едва не усмехнулся. Едва. – Он ведь обучал меня.

А я убил его сына.

Эта мысль пронеслась сквозь меня, как ветер в открытый шлюз, и я застыл в кресле. Веселое потрескивание в камине причудливым образом аккомпанировало неслышному реву в моей голове. Августин Бурбон пытался меня убить, сговорившись с сэром Лорканом Брааноком и самой императрицей. Они подстроили мне дуэль с наемным убийцей Иршаном и подкупили лейтенанта Касдон, чтобы та пронесла на «Тамерлан» нож-ракету. Им почти удалось разделаться со мной, а заодно и с Валкой. Я не должен был чувствовать ни ужаса, ни жалости.

Но я убил сына Гибсона.

«Зря я сюда прилетел».

Пусть Августин Бурбон был негодяем, пусть даже он предал самого Гибсона в его прежней жизни. Но я убил его, подстроил его смерть. И рассказал об этом Гибсону без утайки. Рассказал, как позвал Бандита, пока лежал, восстанавливаясь от ран, как велел Кариму любым способом избавиться от лорда военного министра. Мой учитель ни словом не обмолвился о родстве с ним, ни в чем не признался.

«Прости, мой мальчик, – сказал тогда Тор Гибсон, хотя извиняться и молить о прощении должен был я, если бы только знал. – Я хотел для тебя лучшей жизни. Этой жизни».

Он надеялся, что я стану схоластом, и сам я тоже мечтал об этом. В ордене Гибсон обрел новую, прежде неведомую свободу и желал мне той же участи.

Но из меня вышел совсем другой человек, а время невозможно повернуть вспять.

«Только прошлое неизменно».

Все по-прежнему было как в дымке, когда я вышел из главных ворот атенеума и начал долгий спуск с утеса к гостевой стоянке. Помню, в тот день солнце сияло особенно ярко и красиво, почти как на Фессе, и было белым, а не серым. Утренние дожди прошли, и к полудню тонкие облака, которые обычно прикрывали застланную туманом крепость-библиотеку и торфянистые болота вокруг, растаяли. На юге блестели бледные башни Ээи, белесыми и пепельными пальцами возвышаясь над зеленью. Внизу меня дожидался «Ашкелон», чей высоко поднятый задний плавник словно бросал вызов башням, чернея над изумрудными холмами.

Он был не один.

В небе стервятниками кружили три белых флаера, а еще шесть оцепили наш корабль на земле. Я ожидал увидеть их и потому задержался ненадолго, крепко сжав пакет, переданный мне приматом. Я выполнил обещание: рассказал старому Арриану обо всем, что со мной произошло, о том, что Содружество присягнуло сьельсинам, об объединении сьельсинов в де-факто империю, о своем побеге ценой гибели всего моего отряда.

Тор Арриан не пытался меня удержать. Он прекрасно понимал, что наше громкое прибытие к подножию горы не осталось без внимания властей. Мы оба знали, что мой дальнейший путь лежал в лапы Империи и ничто не могло это предотвратить. Когда я собирался уходить, Арриан передал мне кожаный конверт, потрескавшийся от времени. На нем не было ни марок, ни штампов, ни каких-либо отметок – лишь одно слово, выведенное поблекшими красными чернилами. Оно было написано очень давно, но почерк Гибсона нельзя было спутать ни с чем.

«Адриану».

– Мы нашли это, когда прибирались в его комнате, – объяснил примат. – После того, как островитяне сообщили о его смерти.

– И вы не стали проверять их слова, – с укоризной сказал я.

– Не было причин, – ответил Арриан. – Островитяне не давали повода подозревать их в нечестности.

Он, кажется, уже в сотый раз снял очки и протер их шелковой тряпицей, аккуратно сложенной на столе.

– …Мы не рассчитывали, что вы снова нас посетите, но сохранили письмо.

– Вы его вскрывали? – подозрительно посмотрел я на примата.

– Да вы и представить себе не можете, сколько сувениров мы храним на память о наших братьях и сестрах, – сказал схоласт, водрузив очки на орлиный нос. – Включая целую коллекцию нечитаных писем.

– Вы их не отправляете?

– Трудам схоластов – как и самим схоластам – позволено покидать атенеум только по особому распоряжению снаружи, – ответил Арриан. – Повезло, что вы прилетели.

Я собирался вскрыть пакет на «Ашкелоне», но, увидев флаеры, понял, что возможности не будет – по крайней мере, в ближайшие часы, а то и дни. Остановившись на древних, истоптанных сандалиями ступенях Нов-Белгаэра, я сломал простую сургучную печать и быстро осмотрел содержимое конверта. Внутри было письмо и какой-то предмет, обернутый в прочный долговечный пергамент.

С волнением я достал письмо, сунув пакет под мышку, чтобы удобнее было читать. «Адриану» – было написано на письме, как и на конверте. Присев на крутую ступеньку, я сломал вторую зеленую печать. Мне открылась знакомая паутина гибсоновского почерка, начертанная принятыми у схоластов зелеными чернилами.

Дорогой Адриан.

Не знаю, когда ты прочитаешь это письмо, но в галактике нет места лучше атенеума, чтобы сохранить его. Я не надеюсь, что ты вернешься сюда, когда я еще буду среди живых, но подозреваю, что однажды ты здесь объявишься. Мне не позволено отправлять тебе сообщений, поэтому придется просто написать его и ждать твоего возвращения.

Сейчас 27 октября 16607 года ИСД. Завтра я покидаю Нов-Белгаэр и отправляюсь на южные острова. Твоя подруга Сиран попросила коллегию прислать схоласта, чтобы задокументировать историю островов, и я взял эту работу на себя. Насколько мне известно, у нее теперь большая семья. Тебе может быть интересно с ними познакомиться…

Я опустил листок и улыбнулся небесам, игнорируя белые силуэты имперских флаеров, дожидавшихся меня внизу. Письмо было своего рода описательной картой с маршрутом, проложенным отсюда до Фессы и к белому куполу медицинского модуля.

– Вот же старый плут, – тихо произнес я.

Гибсон подробно описывал план путешествия на Раху через Ээю и Эгрис. Он еще немного рассказал о Сиран и ее семье, о том, как она в канун каждого нового года, когда атенеум на две недели открывал ворота для посторонних, приезжала навещать его. Мне было приятно узнать, что в мое отсутствие они подружились. Любопытно – как. Сиран встречалась с Гибсоном лишь мимоходом, когда мы впервые прибыли в Великую библиотеку. Вероятно, она вернулась сюда снова уже после того, как я оставил ее с олдерменом Лемом. Тосковала по своему героическому прошлому? Или просто из любознательности?

Я стал читать дальше.

Хотелось бы мне понимать, что с тобой происходит, но это уже за рамками моих стариковских познаний. Я не завидую твоему выбору. Часто думаю о тебе и хочу подтвердить то, что я когда-то сказал: ты весь в отца. Но я ни разу не говорил тебе иного, хотя должен был: ты всегда был мне как сын. Сын, о котором я мечтал.

Твой Тор Гибсон

Я тихо заплакал.

У греков существовало понятие катарсиса, процесса высвобождения эмоций через переживание трагедии. Я всегда представлял это так: ты разбиваешься, но не на тысячу осколков, а, наоборот, на один.

Узнав то, что узнал, я разбился.

В письме Гибсона не было признаний, не упоминалось, что он задумал заморозить себя на Фессе с помощью Сиран и что он приходился отцом лорду-министру, которого я погубил. В нем не было упреков и откровений.

Но старик – Тор Гибсон, он же принц Филипп – на этом не закончил.

Внизу был постскриптум.

К письму прилагается замена подарку, что ты так безответственно потерял во время бегства из дома. Будь внимательнее. Сомневаюсь, что мне удастся найти еще один экземпляр, если ты потеряешь и этот. Думаю, тебе пригодится.

Враз онемевшими пальцами я вытащил сверток из кожаного конверта и сломал печать. Коричневую обложку узнал мгновенно. Издание было точь-в-точь таким же, с оттиснутым изображением плачущего глаза под названием романа.

«Король с десятью тысячами глаз».

Я открыл книгу, основанную на легендах о Кхарне Сагаре, стараясь не вспоминать встречу с настоящим Кхарном, – и увидел его, вложенное под обложку, как и первое.

Рекомендательное письмо.

На конверте было выведено алым: «Примату». Зеленая сургучная печать была без оттиска, ведь поставивший ее схоласт не имел ни звания, ни титула, ни имени, за исключением того, которое он принял, когда дал клятву Предписанию и ордену.

Я не стал открывать конверт.

В этом не было нужды.

Глава 3

В реальном мире

С подарком Гибсона в руке я пересек дорогу, что вела от Ээи на север в обход библиотеки, спускаясь по пологим склонам к болотам. Значительная часть этой территории была не обжита и не обработана – пышная зеленая пустыня, покрытая мхами и чахлой травой, с редкими одинокими деревцами, проросшими из семян, случайно принесенных птицами. Спустя тысячи лет после прибытия сюда людей Колхида до сих пор представляла собой бутон, не готовый расцвести. В космосе было много таких планет, экосистема которых, несмотря на все ухищрения, веками не превращалась в подобие земной. Голые холмы Колхиды отчасти напоминали влажные пустоши Эуэ, и я, вздрогнув, приподнял воротник, чтобы защититься от ветра.

Когда я впервые побывал на Колхиде, то полюбил ее и отчасти люблю до сих пор. Но нельзя дважды войти в одну и ту же реку, ступить на одну и ту же планету. Все течет, все изменяется. Высшей целью и добродетелью цивилизации должно быть сохранение прекрасного. Ради этого мы бросаем в землю новые семена. Даже если у нас не получится сберечь деревья, мы можем возродить леса. Если Землю действительно не вернуть, то лучшее, что мы можем сделать, – это вырастить ее детей среди звезд.

Подобные мысли всегда посещали меня на пустошах вроде этих болот. Человек – садовник и эконом мироздания и несет большую ответственность. Быть может, стоит посадить здесь чуть больше деревьев – и это место перестанет напоминать проклятые пустыни и заполненные слизью ямы той холодной, сырой преисподней, что живьем поглотила моих товарищей.

Но деревьев здесь почти не было.

Передо мной возвышался похожий на наконечник стрелы «Ашкелон», высунувший тонкий хвостовой плавник из-за пологих холмов. Он выглядел бы здесь одиноко, если бы не приземистые шаттлы, припаркованные в паре сотен футов от посадочной площадки, и не красно-белые «Пустельги», кружащие в небе. По мере приближения я пересчитал легионеров, выстроившихся между шаттлами и кораблем. Их было почти тридцать.

– Стой, кто идет?! – выкрикнул солдат в безликой красной маске.

По золотым медальонам я узнал в нем центуриона.

Несколько караульных направили на меня станнеры, другие крепче взялись за копья.

– Я безоружен! – ответил я, выронив сверток на мшистую землю, чтобы показать пустые руки.

– Назовитесь! – гаркнул центурион, на ходу расталкивая подчиненных.

– Сами знаете, кто я! Где Валка?

– Здесь! – отозвалась она и вышла из люка в сопровождении двух бритоголовых солдат.

– Я сказал: назовитесь! – повторил центурион, поднимая станнер.

– Какой радушный прием! – огрызнулся я. – Лорд Адриан Анаксандр Марло, Королевский викторианский рыцарь, родом с Делоса. Опусти проклятую пушку, центурион, и прекрати строить из себя дурака!

Я сам удивился тому, что разозлился. Хотел же мирно сдаться легионерам, но страх за Валку пересилил. Много лет я провел вдали от Империи и больше не чувствовал себя здесь в безопасности.

Волнение солдат было столь сильным, что я буквально ощущал пятками их дрожь. Они неуклюже переминались, а кое-кто так опешил, что даже перестал целиться.

– Неужели и правда он? – прошептал один.

– Опустить оружие, – приказал центурион и первым подал пример.

За его красной маской не было видно ни тени эмоций.

Он направился ко мне и, остановившись в пяти шагах, произнес:

– Ушам своим не поверил, когда поступил вызов. Мне еще в детстве рассказывали, что вы погибли.

Мне пришлось напомнить себе, что этот офицер наверняка был настолько молод, что еще не родился во время нашей высадки на Падмурак. Вся его жизнь умещалась в промежуток времени от моего прыжка с фаэтона в Ведатхараде до сего дня, а может, даже от того момента, когда я проснулся во тьме в компании Северин и Сириани.

Я промолчал. Тогда центурион преклонил передо мной колено.

– Милорд, мне приказано доставить вас и госпожу к генерал-губернатору Дорру.

– Она не госпожа, – ответил я, переглянувшись с Валкой, не сдержавшей улыбки. – Она доктор.

Я наклонился и поднял сверток Гибсона с книгой и письмом.

– Центурион, мы арестованы?

Он помедлил с ответом, позволив мне многое понять.

– Милорд, вы будете гостями генерал-губернатора.

– Ясно, – ответил я. – Дайте мне немного времени, чтобы собраться. Не хотелось бы предстать перед вашим начальством в неподобающем виде.

– Конечно, милорд.

Бояться не стоило. Несмотря на напряженную встречу, солдаты были с нами обходительны, хотя и конфисковали у Валки пистолет. Мне сдавать было нечего, меч Олорина теперь покоился на морском дне у Фессы. Удивило, что на нас даже не попытались надеть наручники. Хороший знак. Мы ведь не знали, какой именно империи сдаемся. Теплилась надежда, что генерал-губернатор будет ко мне благосклонен и окажется не связан с императрицей и старыми «Львами» или, хуже того, с Капеллой. На тот момент казалось, что эти надежды оправдываются.

Группа солдат осталась, чтобы отогнать «Ашкелон» в космопорт Ээи, а нас с Валкой усадили на небольшой флаер. Сопровождающие не говорили ничего, что не было предписано протоколом. Нас высадили посреди ограниченного высокими каменными стенами двора, который, насколько я помнил, был частью губернаторского дворца.

На стенах стояли патрули в имперских красно-белых доспехах. Такие же солдаты несли караул в коридорах и на крытых колоннадах. Нас проводили внутрь без промедления. Пара попавшихся навстречу логофетов в серой униформе разинули рты, а горничная в черной юбке вытаращила глаза и выронила серебряный поднос.

– Нас считали мертвыми, – прошептала Валка на нордейском.

Я помотал головой. Не важно, считали они так или нет. Дело было в другом: для многих мы являлись персонажами сказок, мифов, легенд. Все равно что Ясон и Медея, вернувшиеся из долгого плавания, или сэр Тристан и Изольда, Кир и Амана. Они бы удивились не меньше, предстань перед ними Тор или Сид Артур.

Один старик в черном офицерском мундире отдал мне честь. Я не отсалютовал в ответ. Не хотел, чтобы он увидел мою изуродованную руку.

Кабинет генерал-губернатора был там же, где и раньше, на четвертом этаже административного крыла, и выходил на угол Передней и Солнечной улиц, где стояло здание Капеллы с зеленым медным куполом и минаретами, украшенными иконами добродетелей. Над ближайшим минаретом сияла белая статуя Великодушного Милосердия, раскинув за спиной ангельские крылья. Гранитный пол в кабинете и встроенные шкафы не поменялись с моего прошлого визита, как и громадный стол из массива черного дерева.

Сменился только человек за этим столом.

В прошлый раз генерал-губернатором была высокая невозмутимая женщина с золотыми волосами и бледными глазами. Я даже имени ее не помню. Она наверняка уже умерла – еще одна жертва мимолетного времени. Ее место занял широкоплечий мужчина с желтой бородой, одетый в белый костюм с красной перевязью. На пальцах блестело множество колец и перстней, как будто он подражал самому кесарю.

Когда мы с Валкой вошли, он резко вскочил, пораженный не меньше солдат и прислуги.

– Земля и Бог, едрить его, император, – вырвалось у него, и он тут же изобразил рукой знак солнечного диска, как будто эта мелкая набожность могла оправдать его богохульство. – Это и правда вы! Думал, ошибка какая-то. Адриан Марло… – Он потряс головой. – Подумать не мог, что доживу…

Он обошел стол и протянул мне руку:

– Велан Дорр, генерал-губернатор Колхиды.

Теперь мне было не скрыть увечья. Я с улыбкой пожал лапищу генерал-губернатора, но ничего не сказал. Если он и заметил отсутствие пальцев или шрамы на моем лице и кисти, то не выдал этого.

– Милорд, как вы здесь оказались? Зачем? Ходили слухи, что вы… погибли! – воскликнул он и, отстранившись, посмотрел на Валку и стражу, как будто ожидая от них ответа.

– Я хотел бы воспользоваться вашим телеграфом, – пояснил я. – У меня есть информация, предназначенная только для императора.

– Где вы пропадали? – спросил Дорр, отходя от первоначального шока. – Последний ваш отчет был получен во время стоянки по дороге в Содружество. Я только что перепроверил. Это же почти сто лет назад.

– Генерал-губернатор, мне как можно скорее надо поговорить с императором, – настойчиво произнес я.

Дорр и его люди казались вполне доброжелательными. Я рассчитывал, что напористость позволит мне побыстрее покончить с формальностями и оказаться в безопасном месте. Вернувшись на имперскую территорию, я совершенно не хотел сразу же докладывать о событиях на Падмураке и Дхаран-Туне. Не хотел изливать душу перед этим человеком, зная, что мне предстоят допросы Разведывательной службы легионов, Имперского совета и канцелярии.

– Невозможно, пока я не узнаю, в чем дело! – парировал Велан Дорр. – Присядьте.

Он указал направо, на красные бархатные кресла под высокими окнами с видом на Солнечную улицу. Между окнами было приколочено чучело головы афирасийского ксанарта с оскаленными зубами-кирпичами размером с человеческий кулак. Дорр сделал три шага к креслу, прежде чем понял, что я не следую за ним, и остановился.