Купчая

– Привет, папа!

Соломон Давидович и Ландсберг-младший обнимаются.

– Озолс? А, это с судоремонтного. Я ему лифт делал в какой-то будке, лифт под землю идёт, как шахтная клеть, от меня ещё полиция очень хотела услышать, есть ли там горизонтальный штрек. А что с такого дубины, как я, взять? Этот Озолс тоже купился – он меня на полном серьёзе идиотом считает, вызнавать через меня пытался – а что же хочет полиция? Там ещё утопленника с войны нашли. Пленного. Фашисты утопили, видимо. По тому, как этот Озолс мёл хвостом, можно было подумать, что он сам его и утопил. А что? Легионер, эсэсман, что ли?

– Стоп, стоп, стоп! – опять говорит Соломон Давидович, но руками уже не машет. На отполированной лысине дрожит суперфинишированный индустриальный блик – словно под ним гудит напряжение мысли. Он подходит к столу, где лежат украшения.

– Руками уже все трогали, все, надо полагать? – и осматривает золотые цацки с тыльной стороны.

– А-га! Понял, Арик?

Все, кто рядом, видят тёмное пятнышко, скорее, щербинку на одной из запонок.

– Ненастоящий? – раздаётся голос откуда-то с полу. Это Саша-Самвел.

– О, вы разбираетесь в ювелирном деле, разбираетесь?

Самвел берёт из рук Соломона Давидовича золотые вещицы.

– Это вот проверяли – настоящий ли. – Скребёт щербинку толстым ногтем, подносит запонку к лицу, внюхивается, раздувая ноздри. Брови, и без того сросшиеся, сдвигаются ещё теснее, кожа на лбу идёт гармошкой, складки встают восклицательными знаками. – Только что, ну, вчера или несколько дней назад. Запах не выветрился ещё. Настоящий янтарь.

– А золото?

– Не советское. Царского времени. Вот клеймо, я такое видал.

– Вы поняли, Кристина? Тут не выселением пахнет, не выселением! Вы, как я понял, решили, что этот тип, этот тип, – ну, украшения-то принёс, – банальный грабитель? А это не грабитель! Это гораздо интереснее, гораздо. Простите, я должен был бы спросить у хозяев… кажется у вас, Кристина… насколько я знаю, здесь однозначное отношение к итогам войны, к решениям Нюрнберга, однозначное?

Комната отозвалась возмущённым гулом.

– Ясно. То есть могу сказать без всякого стеснения, без стеснения: тип, про которого шла речь – очень вероятно, фашистский прихвостень. Но прежде чем бороться с фашизмом: сын, пропуск заводской, пропуск ещё у тебя?

– Само собой. Макулатуру сейчас не собирают.

Под облегчённые смешки собравшихся Ландсберг-младший лезет в карман рабочей куртки и достаёт картонные корочки. Владимир вздыхает. А Соломон Давидович спрашивает:

– Даже с собой таскаешь?

– А как же? У меня там прорва всего хранится, без той моей кандейки я бы от половины заказов вынужден был бы отказаться… Да, так товарищи! Они же господа унд панове! Кому совсем негде переждать эту хренотень – того могу приютить на заводе, там удобств нету, но полиции тоже, а вода и канализация, напротив, есть! Еда путём самообеспечения. Ну, кто со мной?

Шум, люди встают, и тут, в последнюю секунду перед тем, как всё потонет в разнобойном гомоне, как все разойдутся – Саша выпаливает:

– Озолс – это тот, который… имеет отношение к гражданству?

На минуту стало тихо. А потом резкая фраза, почти выкрик Соломона Давидовича:

– Стоп-стоп-стоп! Арик, разберись с тем, что начал, потом будет ещё одно дело!

Трамвай идёт к вокзалу. За квартал видна надпись «RIGAS VAGONAS RUPNICA». Сколь вездесущи электрички, знают все – даже младшие Сабитовы, самые юные из тех, кто едет на трамвае вместе с монтёром Ариком, бывали и в Москве, и в Ленинграде. Владимир тоже несчётно раз встречал и обгонял их и с Казанского – в сторону Черустей, и с Ленинградского – в сторону Крюкова, и от Малой Вишеры до Московского вокзала. Видывал и в Крыму, и много где ещё. Теперь Владимир знает человека, который их делал. Именно делал, потому что завод, и это известно так же неопровержимо, вот уже десять лет стоит. Кроме России, рижские электрички не нужны нигде.

А латыши там работали? – вдруг думает Владимир. На радиозаводе их было по пальцам сосчитать. То есть, выходит, правительство верно со своей кочки зрения рассудило – смятенно догадывается он, так и задумано было: закрыть все заводы и конторы, где работали русские, им будет нечего здесь делать и нечего есть, а кто цепляется – с теми будет, как с самим Владимиром или с Сашей. А что делают латыши? Ловят рыбу. Рыбу везли тоже в Россию. Ходят в загранку на торговых судах. Ну, это вроде осталось. Пашут, сеют и доят…

А ведь говорят, в Европе молоко выливают, чтоб не дешевело – то есть там и это не надо, надо тоже в основном для продажи в Россию. Или тогда как в средние века: хуторянин сам себя кормит, сам на себя ткёт и шьёт… А трактор откуда взять? На себе или на лошадёнке давно не пашут. А солярку? То есть даже хуторянину, самому что ни на есть латышу из латышей, туго будет с прокормом. Или уже туго. Городские латыши служат чиновниками, торгуют, владеют разными мелкими фирмочками, ну, там, врачи, учителя, культура, искусство – всё надо, спору нет, но работают-то, фактически работают в этих мелких фирмочках – вот монтёром Арик, шофёром Роман Гарифович. Кстати, Арик – это как? Арон? У бати был такой знакомый, но давно и не здесь. Или можно просто Ариком? Владимир решается:

– Арик Соломон’ч, мы же не толпой в центральную проходную?

– Я буду Соломоныч, когда все там будем! Гы! – победительно и хулигански регочет Арик, выставив, наверно, на полметра вперёд угластую челюсть, при виде которой агент 007, скорее всего, отдал бы концы от чёрной зависти. Полного имени так и не называет. – Естес’с’но, не толпой! – Он оглядывается на спутников, словно пересчитывая их, челюсть шевелится вправо-влево: раз-два, три-четыре, синие глаза озаряются мальчишеским, первобытной непосредственности счастьем отколоть штуку. – Значится, так: вон забор заворачивает, там мимо путей… ну, довольно далеко, но всё время вдоль стены, там будет будочка, вот к ней! Я возьму с собой одного, кто поможет мне разгрестись там – вот вы, да?

И тычет длинным, в производственных пятнах пальцем во Владимира.

В проходной Владимир старается держаться за спиной своего спутника, что при её ширине нетрудно. Арик буркает «со мной», взмахивает корочками, и они проходят через вертушку. От радиозавода вагоностроительный отличается, пожалуй, размерами зданий. Помассивнее, повыше, с огромными окнами. Из корпуса в корпус ведут рельсы. Они с Ариком идут куда-то вбок от проходной, в один корпус, проходят его насквозь – пусто, темно, все станки давно вывезены. А станки были – вот видны места, где были фундаменты под них.

Теперь фундаменты расковырены. То ли так станки стаскивали, то ли курочили их на металлолом прямо на месте – и даже бетон не пережил такого варварства. В выбоинах всякая дрянь, клочки какого-то тряпья или бумаги, многолетняя пыль. Луч фонарика, зажжённого спутником Владимира – «да будет свет, сказал монтёр» – упирается в её стену. Они выходят в какой-то переход, где света больше. Идут по коридору. Щит с надписью «УГОЛОК ПРОМСАНИТАРИИ». Ещё один: «СПОРТИВНАЯ ЖИЗНЬ ЦЕ…» – остаток слова «цех» и номер, а быть может, название цеха, отвалились. Такие же щиты были везде, и в институте, там какие-то остряки переклеили спортивную жизнь на «противную», и на заводе, только там Владимир уже не видел, чтобы ими интересовались, читали их или тем паче заполняли. Дверь, двор, рельсы. Их ещё в металлолом не сдали. Арик роется по карманам, достаёт связку ключей. Отпирает дверь в маленькую грубо сляпанную из силикатного кирпича будку, на которой висит знак «Осторожно! Высокое напряжение!»

– Растащи барахло, – командует он Владимиру, сам нагибаясь и сдвигая в угол здоровенный железный ящик.

Некоторое время они оба только пыхтят, растаскивая и перекладывая с места на место тяжёлые, замасленные, промышленно пахнущие, не всегда понятные Владимиру технические артефакты. Самые понятные – это моторы и трансформаторы. Таких типономиналов Владимир не знает, по весу они едва посильны двоим. Обрезки досок и щитов из прессованной стружки. Чемоданы с инструментом и из-под инструмента. Дверь! У будки есть другая дверь. А за дверью голоса. Арик отпирает и эту дверь. Через будку на заводской двор идут люди в заплатах. Десятка полтора мужчин и три женщины.

– Деньги там отбирали, – вполголоса говорит Владимир Арику. – И они второй день без еды.

Арик оборачивается так, как будто его ударили. Скулы обтянуты, жилистая шея напряжена. И глаза стальные.

– Врёшь?

Рядом с Владимиром оказывается Саша.

– Не говори так, пожалуйста. Он нас спас.

Арик переводит дух.

– Ну, ну, спас! Спасаться будем сами утопающие. Я просто не поверил. Никогда живых эсэсманов не видел, только очень древних, они от маразма могут ведь хвастать и тем, чего не было. А он сказал, – Арик кивает в сторону Владимира, – прямо живьём то самое… Значит, так: один остаётся там, ещё он, остальные со мной, как разместимся, те двое достанут еды!

Руки Арика летают. Так же, как у Соломона Давидовича над чаем. Сразу понятно, куда – Владимиру, куда – его предполагаемому помощнику по части достать еды, куда – остальным. Саша идёт назад в будку. В дверь, на железнодорожные пути. Арик запирает дверь.

– Подходи к проходной! – негромко кричит он вслед Саше.

А потом поворачивается всем угластым костяком к Раисе Виленовне.

– Вижу, у вас под рукой три таких помощника, вас, наверное, можно попросить отвечать за хозяйство и за ключик? – он снимает с кольца, на котором держится у него связка ключей, самый большой и ржавый ключ. – Вот этот – от будки. От той двери. А от этой, где высокое напряжение – вот этот. – Он отдаёт Раисе Виленовне ещё один ключ, значительно более обтёртый частым употреблением. – Ага?

– Это Раиса Виленовна, – представляет её Владимир. – А это Руслан, Алик и Гарик.

– Классно! Какой у нас завхоз и какая хозкоманда!

– Спас нас как раз Алик, – продолжает Владимир, – он узнал фургон и шофёра, рассказал обо всём вашему батюшке, а уж Соломон Давидович… Вот он нас спас!

– Я же говорил – дело рук всех утопающих в мире, невзирая на цвет кожи, вероисповедание и оседлость!

Они всё углубляются в заводскую территорию. Заросшие клумбы, бетонные вазы для цветов, бывшая доска почёта – надпись по-русски и по-латышски на бетонной стеле ещё сохранилась, но металлический каркас аккуратно срезан. Окна в зданиях в основном целы, но попадаются и разбитые. Ни одной брошенной железки, разломанного механизма, какого-нибудь грузовика или кара – нет, металл здесь берегут. Берегли. Сдали до последней гайки. Не для работы берегли, а до последней гайки обратили в звонкую монету – у Владимира даже звенит в ушах от ненависти, будто эти самые звонкие монеты сыплются где-то в блёкло-голубом, безвыходно перекрытом волокнистой облачностью пространстве над ним невидимо для прочих.

Старинные узорно-кирпичные корпуса кончаются, они входят в сравнительно новое здание, бетонное с огромными окнами, так выглядели почти все заводы и опытные производства НИИ, где Владимиру доводилось бывать на практике, так строили в семидесятые. Коридор не освещён, двери с обеих сторон, а окон нет. Пахнущая волглой нежилой штукатуркой, лежалостью и конторской пылью реденькая темнота после августовского солнышка кажется по-настоящему тёмной. Арик опять светит фонарём. Шаркает по слегка выбитым плитам из мраморной крошки с бетоном. Последняя дверь, прямо в торце коридора, открыта.

– Надо же, повезло, – говорит Раиса Виленовна.

– А что здесь запирать? Уже всё взяли. Гы! – снова усмехается Арик.

За дверью спортзал. У стены – «шведская стенка», пол размечен под волейбол и баскетбол, правда, баскетбольные корзины тоже срезаны – видны маленькие пятнышки копоти на стенах. А в дальнем углу маты. Гора в человеческий рост.

– Вот на этом можно спать. Сколько-то перебьётесь, это же не может продолжаться бесконечно! А там по домам. Тут рядом всё есть…

Рядом действительно есть и уборная, и действующий водопроводный кран, находятся даже ведро и тряпки. Когда Арик с Владимиром уходят, за спиной у них уже начинают наливать в ведро воду. На прощанье, обернувшись, Арик напутствует остающихся:

– Дорогу запомнили? Если нет, можно поизучать, но не всей толпой. Ту будочку без дела не отпирать, там шастают кто угодно! Еда будет там через часок, а дальше…

Успевать за его циркульными шагами непросто, но Владимир старается. Старается и кое-как запоминать дорогу. Они заходят ещё в какие-то здания, идут огромными пролётами, выводящими в ничтожные каморки. Из одной такой каморки Арик звонит куда-то по телефону. Снова идут чистенькими и зелёными заводскими дворами. По Арикову бурканью – «со мной!» – снова оказываются на улице. Уже за воротами вагоностроительного.

– Мне работать надо, – говорит Арик, – а вы дождитесь того… сына солнечного Дилижана и давайте вдвоём назад, в «Запчел». Там вам на пожрать уже собрали, но надо уточнить списки. Возьмёте там у Кристины листок, как в нём сказано, так и напишете. Не пропадёте, вами уже из-за границы интересуются.

9. Кто боится Визенталя

Мягко пропела мелодия звонка. Покосившись на часы – восьми утра нет, кому он может понадобиться в такую рань? – Озолс взял трубку.

– Доброе утро, – сказала трубка по-латышски смущённым басом. – Вы, это, помните… Монтёр я. Есть вопрос, ну, не телефонный. Вы на работе как всегда?

Что ещё надо этому сиволапому, подумал Озолс. Кое-что полезное он в прошлый раз сказал. Ежедневное – или почти ежедневное – присутствие на заводе тоже приносило свою выгоду, не материальную, само собой, но незаменимую. Так что имеет смысл. И он ответил:

– Да, как всегда, э-э-э… господин… Ландсбергс. Можем встретиться в девять у проходной.

Одевался – мёрз. До того, что пальцы на ногах скрючивало. Кофе показался бурдой, пахнул заводской столовой, железом, автоматикой для бедняков. Знал: это организм развинтился, вышел из равновесия, это то, что медики называют вегетососудистой дистонией, всё от теперешней его вредной работы, но коньяк с утра – недопустимо, голова должна оставаться ясной. Лишь в машине удалось как-то сбалансироваться, словно разогнулась, потеплела, встала на место внутри железяка, до того стоявшая колом и очень мешавшая дышать и думать. Перестраиваясь на своём «BMW» в первый ряд перед заводской автостоянкой, он заметил – попробуй такого не заметить – фигуру верзилы-монтёра, который сутулился то ли от предосенней прохлады – как-никак, сентябрь приближался, – то ли от свалившихся неприятностей. Знание его неприятностей может дать шанс избегнуть своих. Более значимых, как тогда, с лифтом. Ну какие у этого типа могут быть проблемы? Он и слова-то такого не знает. Уволят? Перебежит к другому хозяину. Посадят? Таких не сажают, потому что взять с них нечего. Сейчас расскажет, если ещё удастся понять…

– Здравствуйте, господин Озолс.

– Здравствуй. Садись.

Сиволапый идиот плюхнулся рядом с Озолсом, и «BMW» присела на правый бок.

– Господин Озолс, кто это Визенталь?

– Не знаю, – пожал плечами Озолс, притворяясь, что увидел нечто заинтересовавшее его на дороге. Он не хотел, чтобы монтёр видел его лицо, потому что при этом вопросе будто ледяной водой плеснуло вдоль спины, и понадобилось значительное усилие, чтобы не показать вдруг пробравшей дрожи. А эти-то каким образом? Это же охотники за военными преступниками времён Второй мировой. Какое там преступление? Метро строили, и что? Неужели здесь, в Риге, на земле, которую в Германии считали своей чуть не восемьсот лет, было, как это тогда называлось, гетто, трудовой лагерь для евреев? Здесь вроде бы и евреев-то не было до большевистской власти. Кто вообще видел те кальки? Валера? Проболтался где-нибудь в курилке, и теперь все рижские монтёры… Ну, нет, только не это! И вообще без паники. Паника – плохой советчик. Лучше послушать – что этот скажет.

– Приходил один. Корочки казал. Какой-то центр Визенталя. И кого-то ещё. Банкир небось? Гы! – Верзила смущённо задавил смешок и потупил взгляд, как будто понимал, что ржать в разговоре с таким собеседником неприлично.

– Корочки по-латышски были?

– Не-а. Вроде по-английски. И ещё какие-то буквы. Того… Ироглифы.

Облегчение было несказанным. Слава богу, не понимает. Ну откуда такому мордовороту знать иврит? А кстати. Ландсбергс – фамилия, которая только пишется по латышским правилам. Немецкая. При той власти он был бы Ландсберг. Он же еврей? А иначе бы с какой стати в Израиле вообще именно этим кретином заинтересовались?

– Тебя зовут-величают как? А то всё господин да господин, да по фамилии. А ведь мы достаточно давно знакомы, чтобы я мог звать тебя по имени-отчеству.

Имя он знал – Арнольд. Но вдруг назовёт какое-нибудь типично еврейское отчество. Они же все русскоязычные, обращение по отчеству должны ценить.

– Отчества у московских. А я гражданин.

И смотрит обиженно. Даже нет, не обиженно, а рассерженно. Заледенели синие глаза, испарилась куда-то телячья наивность. Кто бы мог подумать, что такой безмозглый может сердиться на хозяина, столько заплатившего. Ведь в тот раз Озолс переплатил раза в два от цены.

– Ну, ладно, Арнольд. Не обижайся. Тогда я просто Янис. У вас в «Эксцельсиоре» старых, постоянных клиентов вообще уважают?

– Скидки дают. Бонусы. Гы! – вся длинная монтёрская морда сияла от радости, что он может что-то рассказать такому важному господину.

– Ну, вот, это тебе такой личный бонус – право звать старого клиента по имени.

Тот снова гоготнул.

– А господин с корочками, с ироглифами – старый клиент?

– Первый раз видал.

– И сложней, чем моя, работа была?

– А ему, того, не по монтёрской части.

– Ты и по слесарной умеешь, я знаю. А работали в банке? Ты сказал – он банкир?

– Не, не работали. Он про вас спрашивал. Я и подумал – банкир. В банке так спрашивают, если кредит надо: работа, да зарплата, да…

– Про меня? – Озолсу не понадобилось прилагать больших усилий, чтобы удивиться натурально; он лишь постарался придать своему изумлению доброжелательный оттенок.

– Ну. Я и спросил, а чего, поручителя надо? Мало вас знаю, сказал.

– Молодец, Арнольд. Спасибо за поручительство! Видишь, а говоришь, мало знаешь! Ты такой замечательный монтёр, что знаешь всё. Самое главное сказал правильно.

– Дак могу ручаться, ну? Он, того, и про других спрашивал.

– Про других твоих клиентов?

– Не-а. С теми не работал.

– Хоть фамилии запомнил, Арнольд? Вдруг я этих людей знаю? – И Озолс постарался посмотреть верзиле в глаза так ласково, как только мог.

– Ну. Гайгал вроде. Силинь. Потом это… Веймар или Ваймар. Ещё были – не запомнил.

Подозрения оправдывались. Список на кальке каким-то непостижимым образом всплыл – не только буквально, из той затопленной шахты, но и из кроваво-мутной глубины военных времён. Арийский штат неведомой Озолсу строительной конторы Третьего рейха оказался замазан, как и все они, в чём-то таком, нехорошем. Недобросовестные приобретатели, ёкнуло у Озолса внутри. И эти люди известны за границей – значит, и там не спрячешься. Ни один Озолс не упоминался в этих списках – уже хорошо. Гайгал? Интересно. У Иманта есть родня в Германии, про это разговор уже был, и, кстати, неприятный разговор. Может, какого его родственничка тогда устроили на работу? Что же это была за работа, если центр Симона Визенталя… Наверно, они всех шерстят, связанных с лагерями, а ведь в те поры что там, что тут ни одна заметная работа не делалась без дармовой рабсилы. Вот, наверно, в чём дело. А какие, так сказать, санкции у этих предусмотрены за принадлежность к… – вот бы узнать! Тогда посмотрим ещё, в чью пользу этот список сыграет. Если удастся этим деятелям вкрутить, что Силинь и Гайгал недобросовестные приобретатели… Вот это будет всем козырям козырь!

Кретин-монтёр сопел и ворочался на сиденье. Запах горелого масла и горелого металла от его спецовки уже заполнял весь салон «BMW», которая при каждом движении этого типа переваливалась, покряхтывая. Вот тебе и немецкая техника. Против русского дурака любая немецкая техника – пшик. А этот ещё и гражданин. Ну, была не была.

– Он тебя куда вызывал, этот господин с документами от Симона Визенталя? В банк?

– Не-е, не вызывал.

– А где вы с ним встречались?

– Он пива поставил, ну. У «Старой мельницы».

Вот так вот! Озолс чуть не поперхнулся. Он представил себе респектабельного господина с удостоверением центра Симона Визенталя в кармане… а возможно, с браунингом за пазухой… или с ядом в перстне… чёрт его знает, как там у них бывает? – и этого идиота, провонявшего гарью, потом и маслом, за кружкой пива у «Старой мельницы». Глиняная кружка с лепным изображением мельницы в этих вот лапищах. Дубовая скамья скрипит под тяжестью неуклюжих мослов. Стены под старый булыжник, низкий потолок со свисающей медной люстрой – да полно, поместится ли там такая дубина? А сколько такая глотка может в себя влить! Разорится даже еврей. Ну о-очень он, Озолс, кому-то понадобился. Стоп. Стоп! Этот тип не сказал, что речь о тех самых бумагах…

– А когда следующая встреча?

Лишних знаний не бывает. Так говорил Подниекс со скорой. И объяснял – врачи не спрашивают «болели ли вы тем-то», а спрашивают «когда вы болели тем-то?» – чтобы, если подвернулась мнительная особа, так её бы не замкнуло: оказывается, есть такая болезнь, а вдруг и у меня она есть… Этого тоже надо обхаживать, как какую-нибудь баронессу. Как угря подсекать. Он выведет на такие козыри…

– Да он позвонит.

Озолс едва смог выдавить пару дежурных вежливых фраз, так ему хотелось немедленно избавиться от этого типа, обдумать всё услышанное. Кое-как отговорился работой – мол, спешить надо, он и так опоздал. Идиот-монтёр неловкими, коленчатыми какими-то движениями открыл дверцу «BMW», вывалился, «BMW» охнула всеми своими кожаными подушками – на сей раз облегчённо, и Озолс наконец-то добрался до стоянки, а там и до своего кабинета. Заперся изнутри, чего почти никогда не делал, разве только – когда приходили спрашивать про того утопленника в лифте. Невидяще уставился в окно. Предполагаемые козыри то шуршали перед ним в виде чертежей на кальке, то колко мерцали золотом с камушками, то поверх всего врывались синие глаза той, которую мерзавец Имант назвал «принцессой многоэтажника». День шёл своим чередом. На стук в дверь и звонки телефона Озолс не отвечал. К обеду он отпер замок и начал замечать окружающее – это означало, что он готов действовать.

Чай опять дымился. Опять изгибались заклинаемыми кобрами ароматные пряди испарений над огненной лавой в чашке Владимира и в чашках всей честной компании. Благоухая изысканными, терпкими ароматами Востока. Радушным хозяином снова был Соломон Давидович, а компания состояла из Владимира, Саши, медсестры Кристины с сыном Иваром и Арика.

– Кто такой Визенталь – он знает. Это раз, – говорил Арик. – Я имени не назвал. Даже нарочно путал его – сказал, что Визенталь и кто-то. И компания, типа. А он сам сказал – Симон. И то, что он отвернулся, едва я спросил – значит, не хотел, чтобы я видел его харю. Так что знает.

– Знает кошка, чьё сало съела, – тяжело, без улыбки подтвердил Соломон Давидович ход мыслей сына.

– Он проверял меня, – продолжал Арик. – Спрашивал у Эдика в «Старой мельнице», была ли встреча. Описывал ему меня. Описывал похоже, даже художественно, Эдик со смеху давился, когда мне пересказывал. Такое впечатление, что клиент путает меня с породистым конём. Гы! – И комната до самых дальних углов озарилась Ариковой победительно-зубастой улыбкой.

Владимир кивнул. Он видел Озолса за последние две недели несколько раз – его задачей было проследить за ним. Про лифт в преисподнюю и найденного там погибшего времён Великой Отечественной, да к тому же в немецкой лагерной робе, Владимир уже знал от Арика, про странную фразу Озолса насчёт «там ещё много, и никто не знает, сколько» – услышал ещё давеча от Ивара. Похоже, предположения Соломона Давидовича насчёт осознанного, расчётливого кладоискательства этого вполне обыкновенно-бескрылого, гладко прилизанного, аккуратно и даже стильно одетого, но чем-то неприятного субъекта оправдывались.

– А откуда может быть клад, молодые люди, откуда? – спрашивал Соломон Давидович. – Разве не странно, что одновременно, одновременно – и клад, и история с лифтом? Лифт построен фашистами, Арик всё видел, а при теперешней моде на всяких полицаев, при теперешней моде – этот товарищ знал, куда лезет, знал, куда лезет! Теперь мы его напугали, и он нас на них выведет. Если уж я повесил на шею вашему «Запчёлу» два десятка нахлебников – я хоть что-то полезное для вас должен сделать, что-то полезное? Если подать дело так, что вы разведали эти катакомбы, что-то там нашли – это уже не просто демагогия, не просто, это полезное для города дело. А если действительно мне ответят из посольства Израиля и тоже заинтересуются – ну так тогда это уже международного звучания акция, международного звучания!