скачать книгу бесплатно
В Центр хирургии и травматологии в тот вечер одновременно поступило три пациента. Ян Рубенс с проникающим ранением в область правого легкого, Артур со сквозным ранением левого легкого. И нападавший, кому Артур раздробил и правую ключицу, и плечо, выстрелив подряд три раза, а другой охранник прострелил правую ногу чуть выше колена, чтобы не убежал.
– С таким калибром можно было нас обоих прострелить насквозь. Как живы остались – не пойму, – говорил Артур Эльзе, когда пришел в себя.
– А ты знаешь, что это тот самый, кто на пресс-конференции задал вопрос про Панфилова? – Эльза нервно бегала по палате. – И он же звонил мне перед самым выездом за несколько дней до презентации. Я вспомнила его голос. Помнишь, когда я подумала…
– Помню, – оборвал ее Артур. – Есть предположения, кто он?
– Ни единого!
– Как Рубенс?
– Очнулся…
– Насколько тяжел?
– Врачи говорят – недели две, и будет как новенький. Все обошлось. У тебя хуже…
– Я должен завтра встать на ноги…
– Даже не думай!
– Я не буду думать, я встану… Где этот?
– Через две палаты. В коридоре два мента.
– Почему два?
– Потому что так распорядилось их начальство. Видишь ли, тут, пока вы оба спали, самый-самый сделал заявление, что Рубенс – наше национальное достояние, и я, говорит, думаю, что будет сделано все для того, чтобы… ну и так далее. Через час в больницу понаехали и люди в штатском, и куча чиновников. Кого тут только не было!
– Это сказки на ночь?
– Это события тех трех дней, что ты пролежал без сознания.
– Трех дней?
– Да. А ты думал, все вчера случилось? – Эльза вздохнула. – Еще Каретный приходил. Все радовался, что каждые два года имеет счастье навещать Рубенса в какой-нибудь больничной палате. И смех, и грех. – она всплеснула руками, – сказал, что у нашего друга самая опасная профессия в мире. И что он больше не знает людей, которым «везет» с такой завидной регулярностью… Он тоже выставил своих парней. В общем, вся больница в двойном кольце оцепления. В первом милиция, во втором – бандиты.
– Красивая картинка… Вернемся к стрелявшему. Он пришел в себя?
– Может, мне его проведать? – Эльза возмущенно вздернула голову.
– Ах, что вы, что вы, мэм! Это ниже вашего достоинства, – процедил Артур. А потом сказал очень жестко: – Узнай.
Закрыл глаза и отвернулся, насколько позволяли трубки. Завтра надо встать.
Артур встал. И пришел в палату к Яну.
– Ты доложен вспомнить, где его видел. Ты говорил, что видел его.
– Я вспомнил…
– И где?
– У Панфилова в кабинете… одиннадцать лет назад…
Очень хороший год
Эту историю кроме тех, кто в ней участвовал, знал только Каретный.
И Костя. Отмечали пятилетие знакомства и дружбы. Пентхаус Рубенс к тому времени уже выкупил, и вот, на той же огромной кухне, снова вдвоем они пили пиво, болтая о чем-то. Работал телевизор.
– О! Про геев говорят, – Костя повернулся к экрану.
– Уже не ново.
– Давай послушаем? Уж тебе-то должно быть интересно…
Человек с длинными черными волосами рассказывал о том, как он создал семь лет назад первый в стране клуб психологической помощи мальчикам, осознавшим свою нетрадиционную ориентацию.
– Тогда мы существовали нелегально, снимали подвальное помещение, прикрывались вывеской «творческий клуб», изобретали разные формулировки для объявлений в газетах: «Если ты не такой как остальные, если ищешь «своих»… «если тебя никто не понимает, и ты думаешь, что ты такой один», и давали телефон. Мы разработали Эзопов язык для телефонных разговоров, чтобы «расслышать» тех, кто звонил именно по поводу своей ориентации. И чтобы они нас расслышали. За полгода ко мне пришло около сотни школьников! Я помню, как почти каждый из них в первом же открытом разговоре со мной просто плакал. Им было очень тяжело. Всем. У нас работали психологи… Я могу сказать, что здесь, в Канаде, где я живу уже три года…
«Никита Панфилов» – прочитал Костя в титрах.
Рубенс запустил в экран бутылку. Скотина! Полетела вторая. Сволочь! Холостов вскочил и выключил телевизор. Да ты что делаешь?! Что случилось?! Ян сидел с ногами в кресле, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону. Ян! Что с тобой? Костя сел перед ним на корточки, сжал его запястья. Что с тобой? Ты его знаешь?
Рубенс его знал.
Ян был одним из тех, кто пришел семь лет назад, после окончания школы, к Панфилову – по одному из тех самых объявлений. И как-то само собой получилось, что уже через пару месяцев переехал к Никите, который с готовностью превратил свою маленькую двухкомнатную квартиру в мастерскую для нового молодого любовника. Рубенс был счастлив. Он уже не терзался своей ориентацией, не чувствовал себя одиноким, непонятым, виноватым. Рисовал много и спокойно.
Никита всегда все понимал, был терпелив к бессонным ночам Рубенса, к раскиданным рисункам, к нервозности Яна, особенно в периоды, когда задуманный образ никак не ложился на бумагу. Умел решить любую проблему. Никогда ни в чем Яна не упрекал, был немногословен и разговаривал в основном тихо. Почти никогда не кричал…
Но иногда Рубенсу казалось, что он совсем не знает этого человека. Особенно, когда в моменты ссор натыкался на абсолютно холодные глаза Панфилова и его слишком спокойный и подчеркнуто тихий голос. Как будто не его глаза, не его голос… Словно откуда-то изнутри рвался другой человек. С трудом удерживаемый… жестокий, страшный. Тогда глаза Никиты говорили: «не доводи меня».
Иногда, после таких ссор Ян подумывал уйти. Но страх остаться опять в одиночестве, среди толпы, считающей тебя изгоем и уродом, удерживал его рядом с Никитой. И когда их бури утихали, снова становилось спокойно, и можно ночью заползти под одеяло и уткнуться в теплую шею. И крепкая рука обнимала спросонья и прижимала к груди. А потом можно было и не спать до утра. И Ян опять оставался.
Роман продолжался чуть больше года.
Ян закончил расписывать стены в последнем отсеке клубного коридора, остался доволен и пошел в кабинет к Никите – поделиться радостью и позвать посмотреть, что получилось. Светы, секретаря, не оказалось на месте, и Ян открыл дверь. Уж ему-то можно!
Боже мой… как банально…
Панфилов спешно оттолкнул от себя мальчика.
– Это наш новичок, Ян, – сказал он, как ни в чем не бывало.
– Ты теперь так в клуб принимаешь? Обряд посвящения? – Ян посмотрел на мальчика мельком и только один раз. – Ему же от силы пятнадцать.
– Шестнадцать.
– Принципиальная разница.
– Поговорим дома, – все так же тихо звучал Панфилов.
– Мы не будем говорить дома.
– Ян, мы поговорим дома. Человеку наши с тобой выяснения не интересны.
– Мне плевать, что ему интересно! Мы не будем говорить дома!
– Тихо… – и вот он опять – этот намеренно едва слышный голос, этот железный тон, – Ян, закрой дверь.
– Он не первый такой, да? Не первый? – заводился Рубенс.
– Не ори. Закрой дверь, я сказал.
Ян вылетел из кабинета. Едва не сбил с ног вернувшуюся Свету, и бегом кинулся домой. Ему показалось, что Света посмотрела на него с сочувствием и сожалением. Она ведь, наверняка, всё знает и знала! Почему она такая ласковая со мной всегда? Из жалости? Из жалости! Рубенс бежал по улицам, едва успевая смахивать слезы. Соберу вещи! Уйду! Перед глазами возник образ Деда Мороза в толстых вязаных перчатках с рыжей заснеженной бородой. Он не общался с Жуковским почти год, даже не звонил, и вот ему опять нужна сказка для несчастного подростка.
Ян влетел в квартиру, почти ничего не разбирая от слез. И тут же кто-то схватил его за свитер и сильно ударил спиной об стену…
Никита уже ждал его дома.
– Ты никуда не уйдешь, – и снова стукнул о стену спиной. – Никуда ты от меня не уйдешь. Ты слышишь?
– Уйду, – с трудом выдохнул Ян. – Уйду.
– Никуда! – к удару о стену добавился кулак в грудь. Сильный удар, и вдох застрял посреди диафрагмы.
Никита был сильнее, выше, крупнее, намного старше. Он прошел армию, занимался спортом, сам тренировал мальчиков в клубе. Основами рукопашного боя владели у него все, и Рубенс тоже, но это были только основы. Применить их в реальном бою, да еще против тренера, – слишком сложно… Особенно сложно, когда слезы заволакивают глаза и чувствуешь себя девчонкой – маленькой, обманутой и беззащитной, сам себе противен, и даже не хочется сопротивляться: и пусть убьет – так мне и надо.
– Ты меня понял? – настаивал Панфилов, снова схватив за грудки и опять спечатав в стену.
– Уйду, – почти беззвучно выдавил Ян, еще не понимая, что это не последний удар, и думая только о том, куда будет складывать вещи. И еще о том, как он бездарно наивен в человеческих отношениях. Вспомнился Каретный. Он бы подсказал… Он людей чует…
Ян выдохнул, а вдохнуть не получилось. Панфилов бил в живот. Еще раз… что ты делаешь? Нет, не может быть. Ты со мной так не можешь. И снова, но уже слева. А потом Ян отлетел в другой конец коридора. Ты. От меня. Никуда. Не уйдешь. Уйду. Ян попробовал встать. Нет, мой сладкий. Голос Панфилова звучал неправдоподобно холодно и жестоко.
Сильные руки подняли его за шиворот и швырнули в комнату. Угол стола впился куда-то между ребер, что-то отчетливо хрустнуло внутри и зажгло. А тело снова поднималось над полом и опять отлетело дальше в комнату. И опять. И еще раз… Что ты делаешь? За что?! Рубенс закрывал руками глаза. Только бы не потерять глаза! Как я буду рисовать? И снова эти руки, и снова. И казалось уже, что они никогда и не были ласковы с ним, не исследовали его тело, а голос этот никогда не был нежным, не шептал на ухо ласковые слова.
Иногда Ян открывал глаза в надежде увидеть лицо человека, который его так нещадно бил. Кто-то другой… не Никита… кто это? Но он видел только линолеум в коридоре, опять палас в комнате, части мебели, пол, стены, опять пол.
Что-то падало и разбивалось, тяжело хлопнул мольберт, загремел об пол телефон, рухнула этажерка, и глухо захлопали книги. За что?! Это не я тебе изменял! Это ты! Слова не шли дальше горла, а Панфилов молчал и только резко выдыхал носом, когда поднимал уже и так безжизненно обмякшее тело для нового броска… Казалось, это издевательство длиться уже слишком долго, чтобы остаться в живых.
Ян лежал лицом вниз. Внутри справа что-то царапало, кололо, толкало и жгло. Ребра? Никита, за что ты меня так? Это не ты… И вдруг он почувствовал, что руки стаскивают с него штаны. Нет. Только не это.
– Никита! За что? – хрипел он сквозь боль. – Что ты делаешь…
И ни слова в ответ.
– Никита, мне больно… дышать… трудно – сипел Рубенс через час, когда пытка закончилась. Он не мог встать, не мог сесть, не мог пошевелиться, даже перевернуться на спину не получилось. Каждый вдох и выдох отдавались невыносимой болью во всем теле. Он чувствовал в горле вкус крови. – Вызови врача… Я же умру… – последнее слово совсем где-то потерялось…
– Алло, «скорая»? Примите вызов. Здесь избили человека. Очень серьезно. Похоже на перелом ребер и внутреннее кровотечение. Возможно, легкое порвано… Я? Друг. Пришел, а он лежит.
– Никита… что с тобой стало…
Панфилов ногой перевернул Яна на спину.
– Хватит ныть. Расплакался тут, как девка. Больно, что ли? – он проговаривал слова опять тихо и подчеркнуто четко, натягивая на Рубенса джинсы и застегивая ремень, – Ты у нас мальчик сильный, выдержишь, – и хлопнул Яна по бедру, – Чего ты смотришь так жалостливо? Тьфу! Противно. Подумаешь, порвал маленько, не рассчитал чуток. Ничего, зашьют, если что, – и он пошел мыть руки, а потом открывать дверь «скорой». Как в тумане зашептали вокруг чьи-то ноги, застучали вопросы. Кто-то наклонился над ним, проверил пульс, приподнял веко, но Ян ничего уже не видел.
Очнулся в палате – большая, белая, со всех сторон что-то постукивает и пикает. Слева и справа еще несколько коек. Реанимация? Рядом сидел человек в милицейской форме.
Сказать – кто? Нет. Скажу, что я их не знал.
Почти неделя в реанимации, трубки из носа, трубки из легких, каждые два часа уколы и унизительный катетер. А рядом – такие же полутрупы, трубки, стоны. Хрустят резиновые подошвы медсестер, звякают в эмалированные лотки использованные иголки. Звуки носятся по огромному кафельному помещению, отлетают от стен и ищут место, где приземлиться, поселяются в твоих ушах. И кажется, что все вокруг мертвы, а врачи и сестры – фантастические машины: не говорят ни слова, и выполняют, по сути, одни и те же движения, – проверяют капельницу, смотрят на аппараты над головой, заглядывают в глаза, что-то пишут в карту и уходят. Все нереально, и кажется, что ты в другом измерении, где нет ни Жуковского, ни Каретного, и вообще ни одного человека из тех, кто мог бы тебя понять. Пустота и одиночество. И думаешь, что никто никогда не придет. Опять. Как когда-то давно, посреди междугородной трассы…
Ян вообще не верил, что его когда-нибудь выпишут, и очень удивился, когда через несколько дней был переведен в общую палату. Там оказались живые люди. Реальность потихоньку возвращалась.
Дня через два под вечер пришла Света. Он ее совсем не ждал…
– Здравствуй, миленький, как ты?
– Плохо… – еле выдавил Ян.
– Я знаю, кто это сделал.
– Не говори никому…
– Янчик, светлая ты душа… Сдай ты его. Ты ведь о нем ничего не знаешь…
– Я прожил с ним год.
– И все равно ничего не знаешь…
Что Ян должен знать? Что все время был у него не один? Он уже понял. Света только вздохнула, с еще большей нежностью и нескрываемой жалостью глядя на Яна. Он смотрел на нее из-под бинтов:
– Я когда-нибудь тебя нарисую. Ты красивая.
Света слегка улыбнулась. Болезненно худая, невысокая, ярко-рыжая, и лицо все в веснушках, и глаза большие-большие, а ресницы темные. Рубенс понял, что ее лицо его успокаивает. Они долго молчали.
Боже мой, милый мальчик, как рассказать тебе теперь, что твой любимый человек продает своих подопечных? Что он устроил публичный дом из того, что должно было стать убежищем для этих ребят? А ты жалеешь его, не хочешь его выдавать… Как тебе сказать? Ты же умрешь от горя…
– Света, найди моих родителей. Пусть ко мне придет Жуковский. Я дам тебе телефон.
– Хорошо, найду.
– Только не говори ему! Скажи, что я просто подрался на улице.
– Он не поверит…
– Скажи, что их было несколько.
