скачать книгу бесплатно
В такие моменты Катерине хотелось куда-нибудь спрятаться, свернуться в клубочек, словно котенок. Когда же калейдоскоп ощущений в конце концов упорядочивался, девушка ненадолго падала в сон. Впрочем, последний обычно был до того чутким, что едва различимые шорохи или порывы ветра могли тотчас выдернуть Рудковски из мира грез.
За эти причуды девушка и ненавидела ночь как часть суток, но утро… Утро всегда означало попытку начать все заново. Оно походило на новую жизнь, несущую и возможности, и ресурсы, чтобы за них ухватиться. Магию утра Рудковски равняла с восторгом от Нового года: в душе в это время парили надежда и вера в лучшее.
Катерина часто сравнивала рассвет дня с юностью. Оба периода создают ощущение бесконечности времени впереди. Будто в юности (утром) часов, как песчинок в бескрайней Сахаре – их количество дает право замедлиться, не спешить.
Но еще больше в утреннем часе Катерина ценила возможность уединиться. Раньше, живя с семьей, она подрывалась с первым лучом солнца. Это давало Рудковски возможность расстаться с главными делами утром, а затем целый день божествить свою несравненность.
Ни единой душе не дозволено было в этот час посягать на границы девушки. Не единожды утро спасало ее от тревоги и смертной тоски.
Так и в этот раз поутру беспокойства Рудковски с большего поутихли. О случившемся девушка думала как о картинке из фильма, сцене, которую она видела задолго до и по отношению к какой оставалась лишь наблюдателем со стороны.
День, как всегда, обещал быть насыщенным. Тридцать первое декабря уже завтра, а значит, после утренних переводов Катерине предстояло докупить недостающие подарки родителям, сестре и подруге, если за таковую можно считать Карлу Армут, прогулки с которой у девушки случались реже, чем небо светилось от полной луны.
От родителей Рудковски съехала полтора года назад, когда перешла на второй курс заочного обучения. Рассчитывая впоследствии найти подработку, чтобы самостоятельно оплачивать съемное жилье, Катерина остановилась на том варианте, что не сильно стеснил бы родительский кошелек.
Зависимость от кого угодно, финансово или эмоционально, напоминала Катерине клетку, ключ от которой находился в кармане ее владельца. Насладиться свободой разрешалось, лишь угождая хозяину. Мириться с таким унижением свободолюбивая натура Катерины не стала бы. Помня про это, девушка и искала пусть и временный, но вариант поскромнее.
На счастье Рудковски, жизнь предоставила шанс познакомиться с Карлой. Ввиду нежелания принимать ответственность за свою жизнь, последняя все еще проживала с матерью, только и делая, что помогая женщине в школе.
Мама Карлы работала в начальных классах и часто нуждалась в спасительном подкреплении: то с присмотром за малышами, то с заполнением многочисленных бумажек-формальностей – словом, любая помощь была кстати.
Содействие матери не сильно обременяло Карлу, чье времяпрепровождение ограничивалось просмотром скандальных телесериалов. Оно же являлось единственным хобби девушки, так что подмога по школе вносила в жизнь Армут разнообразие.
Карла с матерью жили в довольно неплохой, с современным ремонтом квартире. Значительно хуже смотрелась отделка сдаваемого ими жилья. Оно досталось Карле в наследство от бабушки, и ввиду неидеального состояния цена на квартиру была соответствующая. Даже студент с подработкой мог оплачивать проживание и не бить себя по карману – это с лихвой устраивало Катерину.
Вдобавок к жилью шли все более частые встречи с Карлой. Впоследствии те превратились в подобие дружбы. Нельзя сказать, будто время с Армут рождало в душе Катерины энтузиазм. Но временами девушке страшно хотелось высказать те идеи и мнения, которые, как она сама считала, было кощунством не вынести на обсуждение публики.
– Карла, а что, если я скажу тебе, что я не верю в наличие у человека личности? – спросила ее Катерина, накручивая на палец заднюю прядку волос – одно из немалых чудачеств Рудковски.
– Что ты имеешь в виду? – с недоверием глянула Карла. Брови ее мгновенно подпрыгнули и так же мгновенно вернулись на прежнее, положенное им место.
– Дело в том… Я считаю, поведение человека определяют окружение и ситуация, в которые он попадает. В каждой конкретной обстановке мы ведем себя по-разному, а значит, в нас нет единого стержня. А значит, нет личности, нет и нас!
Катерина смотрела на Карлу с надеждой, будто только у этого человека имелась разгадка вопроса. На лице же у Армут читался насмешливый скепсис – единственное проявление чувств, выражать какое девушке, ввиду ее ограниченности, не составляло труда.
После долгой паузы Карла все-таки снизошла до ответа:
– О Боже, Катерина, тебе действительно интересно это?
Армут всегда выражала к Рудковски немного сочувствия, ведь последняя не разделяла ни любви к примитивным сериалам Карлы, ни ее интереса к вечеринкам для энгебуржцев.
Катерина досадливо покачала головой.
– И для кого я вообще распинаюсь?
– Ну что ты там бормочешь? – заныла Карла.
– Говорю, еще много дел и нам нужно спешить, – солгала, надевая пальто, Катерина.
Девушка думала о таких людях, как Карла, с грустью. Всю жизнь они встают по утрам лишь затем, чтобы плюхнуться на конвейер неосознанных действий. Их тела, потерявшие способность думать, то и дело включают заученные давно программы, пока те, в ком они установлены, позволяют жизни с ними случаться.
Это не люди, но существа, которые до того страшатся выбора и последующей ответственности, что позволяют чему-то извне, непонятным им силам творить их судьбу. Сами того не зная, они выбрали собственный путь – пассивность, неведение, прозябание. Кораблики без капитана, им не важно, куда их закинет шторм.
– Что думаешь? – спросила Карла, и резкость вопроса рассеяла мысли Рудковски. Она не сразу сообразила, что от нее требуется помощь с выбором статуэтки – подарка для матери. Не с ходу узнала девушка и место их нахождения. Она дошла до магазинчиками с мелочами на автопилоте – так глубоко погрузилась девушка в размышления.
«Думаю, для миссис Армут нет разницы, какую бесполезность ты купишь ей за ее деньги», – подумала Катерина, а вслух произнесла: – Та черная кошка с долларом между лап в самый раз.
– Хм, ты права. Мама всегда была без ума от животных.
Попрощавшись с Карлой, девушка заглянула в магазин сладостей и, вдобавок к приобретенным кукле и книге, купила своей пятилетней сестренке зефир в шоколаде. Родителям девушка еще месяц назад урвала билет на представление, о котором пара давно мечтала.
Довольная собственным выбором, Катерина медленно побрела домой, попутно смакуя мысли о празднике, отмечала какой она исключительно в кругу семьи. Уже ближе к полночи, лежа в кровати и грезя о торжестве, Рудковски заметно приободрилась. В этом же блаженстве духа она впервые за многие дни легко и быстро заснула.
Глава 4. И грянул гром
Утром 31 декабря Генри по обыкновению проснулся немногим позже восьми – в такое время парень вставал, когда к десяти его ждали на «пост». Перед работой он каждый день, хотя эта обязанность была только в радость, выгуливал Найду.
Несмотря на то, что сегодня Генри не ждали на смену, он не мог позволить себе роскошь сна до обеда: нельзя так безрассудно тратить минуты самого волшебного дня года. И пусть грандиозные планы на праздник отсутствовали, Генри с самого детства внушали: в дни, подобные этим, обязательно случается настоящая магия.
Все еще лежа в постели, Генри приподнялся на локти и посмотрел на подругу – та, подобно младенцу, невинно плавала в своих грезах, совсем не считая надобность спешки условием праздничного утра. Вид спящей Найды вызвал у парня улыбку. На ее фоне даже луч солнца, ласкающий холку собаки, померк и превратился в безрадостно тусклый блик.
Генри заваривал молотый кофе – теперь в этом деле у юноши не было равных – и намечал в голове детали грядущего дня, когда в дверь постучали. Найда тревожно поднялась, взбодрившись, словно от чашки тройного эспрессо. Сам парень, хотя и парализованный изнутри, выказывал хладнокровие.
В такие моменты казалось, у него нет не то что эмоций, но и представления о них. Впрочем, суровость безупречного лица скрывала от наблюдателей пылкие чувства. И узнать о них разрешалось лишь тем, кому Генри любезно дарил ключ к душе.
Парень медленно поставил чашку на кухонный шкафчик. Он понимал: ни один человек из ныне живущих не знал о его новом месте. С хозяином же квартиры они условились встречаться в определенный период каждого месяца, и в декабре эта встреча уже состоялась.
Сдержанно, не без опаски Генри пересек комнату и добрался к двери, потрепав по пути взволнованную Найду. Перед тем как позволить непрошенному гостю не просто войти, но увидеть маленький храм, юноша еще с минуту подумал.
Отворившись, дверь обнажила виновника хода дел – на пороге стоял отец парня. Мужчина выглядел, как всегда, безупречно: дорогой костюм, пошитый известным дизайнером по индивидуальным меркам, уложенные иссиня-черные волосы, которые, несмотря на возраст, не выказывали ни намека на седину и какие достались Генри в наследство. Наконец, Голдман всеми фибрами источал такую уверенность, что ей, пожалуй, не грех было захлебнуться.
Почти все внешние черты и повадки Генри перенял у отца. От матери ему достался только цвет глаз, но и те, за счет матовой бледности лица, приобрели у него гораздо более насыщенный оттенок.
– Ну, здравствуй, Генри, – в сравнении с басом Голдмана тон парня казался ему же до нелепого детским.
– Что тебе надо? – чуть более эмоционально, чем намеревался изначально, отреагировал юноша.
Голдман презрительно усмехнулся, что в аккомпанементе с его тембром голоса прозвучало невыносимо зловеще:
– Мда, не так я себе представлял встречу отца и сына после долгой разлуки.
Каждое слово было наполнено ядом ехидства, последние три – протянуты нараспев.
– Я не стану делать вид, будто между нами может состояться дружеская беседа. Говори, что тебе нужно, и уходи.
Если речь Голдмана походила на медленное, мучительное истязательство жертвы, фразы Генри приравнивались к быстрому, точному броску в цель.
– Ах, сразу к делу? Хорошо, вижу тебе, сын, все же хватило ума позаимствовать у меня хоть что-то толковое.
Даже выскочившая от напряжения вена не исказила совершенное лицо юноши. Он молчал, взглядом приглашая Голдмана продолжать.
– Ты, я уверен, прекрасно помнишь: суд через две недели и для дачи показаний твое присутствие там обязательно.
Лицо парня по-прежнему лишено было всяких эмоций, однако отец, как никто, понимал: Генри воззвал ко всей силе духа.
Между этими двумя никогда не царили теплые отношения, но такое, отравленное настроение по отношению к отцу объяснялось причиной развода родителей. Парень силился не вдаваться в подробности, но в газетах то и дело писали о компаньонке, с которой, отдыхая на острове Барбадос, заметили мистера Голдмана.
Худшее – в доказательство своих находок, журналисты любезно предоставляли фотографию молодой спутницы Голдмана. Снимок предательски выдавал возраст миловидной девчушки, и тот едва ли превосходил оный Генри.
На лице у брюнетки лишь слепой не смог бы заметить укоренившихся следов праздной, не обремененной заботами жизни. Ветер развивал ее густые, пышные волосы, длиной до неестественно узкой талии. Темно-каштановый оттенок кудрей вступал в цветовую гармонию со смуглой кожей.
На фотографии девушка с полным знанием дела обнажала свою белоснежную улыбку. Она смеялась, и Генри готов был поклясться, что слышит смех этот через тысячи километров. «Она так похожа на маму в молодости. Только тон волос в несколько раз темнее», – пришло парню на ум.
Он не знал или не хотел знать, каких усилий стоило маме переживание удара. Генри очень любил свою мать, и, хотя в ходе некоторых споров их взгляды на многие вещи расходились – так расходятся уставшие друг от друга соседи по квартире, надеясь никогда не встретиться вновь, – она всегда поддерживала сына в жизненном выборе и не смела судить за иное видение мира.
Генри не догадывался, но мать поняла его и в этот раз, когда он, не в силах больше видеть ее страдания и оттого терпеть муки собственных, сбежал от затхлой и опостылевшей ему атмосферы конфликта. Уже не просто семейного, но вынесенного на суд жадной до сплетен публики.
– Так вот, хочу тебе напомнить, – продолжал Голдман, – что все наследство, которое тебе грозит получить, принадлежит не Алисии, но мне. И от моего решения зависит, достанется оно тебе или нет.
Генри, кажется, начинал понимать, к чему клонит отец, и не хотел, но убеждал себя выслушать речь до последнего слова. Парень тайно надеялся: возможно, он страшно неправ, если мыслит дурное в отношении планов отца.
– Генри, ты умный парень и точно знаешь: скандал, учиненный строчилами, и без того доставил мне кучу хлопот, потрепал репутацию. Сейчас же, когда я намерен баллотироваться в мэры, утрата поддержки среди людей тем более не сыграет мне на руку, – он замолчал, то ли давая себе время передохнуть, то ли надеясь, что сын додумает окончание мысли сам. Парень упрямо не отзывался.
– Что ж, прелюдия подошла к концу, – начал терять терпение Голдман. – Генри, мне нужно, чтобы на суде ты опроверг информацию о том, будто та леди могла иметь ко мне хоть какое-то отношение, отличное от дальне-родственного. Скажем, она моя племянница, твоя троюродная сестра. Кроме того, ты подтвердишь, что она никак не влияла на развод. Если будет угодно, изобрети нелепость о несхожести наших характеров.
Я знаю, ты достаточно горд, чтобы выполнить мою просьбу. В этом случае ты обязан понять: твой отказ станет самой серьезной ошибкой. Дороги на должности в престижных компаниях, заработная плата в цифру, тянущую за собой пару-тройку нулей, и жизненный уровень, достойный сына будущего мэра города – все эти понятия перестанут для тебя существовать прежде, чем ты вообще о них узнаешь…
Не появись в груди свинцовая тяжесть, парень свалился бы от головокружения, внезапно его охватившего. В ушах у Генри шумело. Ему стоило немало сил продолжать делать вид присутствия – в разговоре и в комнате.
– Генри, в нашей жизни все имеет конец, молчание тоже. Чем занимает тебя твоя голова, что ты не можешь удостоить меня простецким ответом?
Голдман неприкрыто раздражался, и парень выдавил из себя пару звуков. Он надеялся, будто те заимеют хоть какой-то смысл в сочетании друг с другом.
– Извини, отец. Прямо сейчас твой сын занят совершением самой серьезной ошибки в жизни, – упрямым взглядом Генри бросал ему вызов.
– Что ты сказал?
Интонация Голдмана выдавала: он не ожидал такого исхода, даже зная о непреклонности сына. Опытный бизнесмен, мужчина годами оттачивал манипуляции, и провалившиеся шантажи до сих пор застигали его врасплох.
– Ты слышал, что я сказал, – твердо повторил Генри. – Всю мою жизнь ты готовил меня к подобному выверту с твоей стороны, а потому я уже отказался от тех подачек, которые ты мог швырнуть мне. Я не стану порочить ни мать, ни… кого-то еще. Я сделал выбор и готов понести за него ответственность.
С полминуты отец рассматривал сына, словно перед ним стоял заклятый враг, после чего – уже без прежней дерзости в голосе – произнес:
– Что ж, будь по-твоему.
Голдман медленно развернулся и размеренным шагом покинул квартиру. Генри остался стоять, понимая: принципы его слишком ценны, чтобы расстаться с ними без боя.
Глава 5. Коллизия
К тому времени как Катерина вошла в дом родителей, малая стрелка часов близилась к четырем. Они жили за пределами города, хотя частный сектор начинался столь скоро и резко, что казалось, будто все еще в его черте. Девушка горячо любила – как она шутливо ее называла – деревенскую жизнь и теперь, став заложницей съемной квартиры, страшно скучала по возможности выйти во двор и предаться ласканиям солнца.
Совсем близко от домика пролегали речка и лес, и, когда погода ее баловала, а в душе у Рудковски благоухал настроенческий сад; если девушка жаждала вдохновения или, напротив, хотела прогнать угнетающие хороводы мыслей, она всегда отправлялась в маленькое путешествие. Там, на природе, душа ее превращалась в весенний цветок.
– Катерина, доченька, мы так рады тебя видеть! – встретила девушку мать.
– Ну, ты глянь, кто приехал. Мелания, беги встреть сестру, – поприветствовал девушку глава семейства.
Катерина, на чьи глаза по приезде домой наворачивались слезы радости, услышала скорый топот маленьких ножек.
Мелании едва исполнилось пять, а в этом возрасте дети, вопреки библейским законам, имеют привычку сотворять себе кумиров. Таким идолом для девочки стала старшая сестра.
Ребенок искренне восхищался ее волнистыми темно-русыми волосами, которые большую часть времени Катерина собирала в прическу, шутливо ее называемую «булочкой синнабон». Восторгалась Мелания и насыщенными серо-голубыми глазами сестры – особенностью лица Катерины, по комплиментам конкурирующей только с ямочками на щечках. Те, в свою очередь, являлись детищем обворожительной улыбки Рудковски или ее неуемного смеха. И все же больше всего Меланию очаровывал маленький, чуть вздернутый кверху носик сестренки и рассыпанные, как грибы на поляне, веснушки – они становились особо заметны на лице Катерины с приходом весны.
Сама Мелани была ребенком слегка припухлым, и эта припухлость безошибочно выдавала возраст ребенка. Свой собственный вид девочка не любила. Светлого, почти белого цвета волосы и нос картошкой до смерти удручали малютку. Впрочем, Рудковски всегда с любовью успокаивала сестру, уверяя, что в юности та станет «самым красивым пионом в саду с привычными глазу розами».
– Кэти, Кэти, – с объятиями налетела на Катерину малышка. И хотя девушка никому не позволяла коверкать свое имя, прозвища, присужденные ей Меланией и матерью, заставляли что-то в душе Рудковски бешено трепетать.
– Привет-привет, моя бусинка, – девушка крепко обняла сестренку в ответ. – Смотри, что у меня для тебя есть, – Катерина достала купленные сладости, оставляя другие подарки чуть на попозже.
На лице у Мелании заиграл щенячий восторг, и действительно: с широко раскрытыми карими глазками, именно таким стал взгляд девочки.
– Кэти, спасибо, спасибо! – не унималась малышка и обхватила сестру в еще более крепких объятиях.
– Ну, все-все, хорош сюсюкаться. Будем стоять на морозе весь день?
Манера общения у отца девочек была своеобразной. В каком состоянии ни прибывал бы мужчина: счастья, восторга или, напротив, подавленности и уныния, злости и раздражения – мистер Рудковски всегда находил к чему придраться и разговаривал таким тоном, словно он отдавал приказы.
Катерина часто размышляла о том, что эту черту – как, впрочем, и большинство других – она переняла у отца. Именно в силу невероятной схожести их характеров, конфликты между Джозефом и Катериной являлись частью рутины.
Будучи упрямой в той же степени, что и отец, девушка никогда не признавала за собой поражения и не шла на уступки, даже если для этого ей приходилось выслушивать о себе до боли обидные вещи, а в худшие дни – терпеть физическое насилие.
Однако жестокие расправы часто случались в ее далеком детстве. Чуть реже Рудковски терпела подобное, будучи подростком, а еще позже Джозеф раскаялся и прекратил разрешать конфликты примитивным и зверским способом. И хотя время до сих пор не залечило всех оставшихся с тех периодов ран, в глубине души девушка знала: она сама являлась причиной многих скандалов и их последствий, что, конечно, ничуть не оправдывало брошенных слов и «военных» действий.
Сегодня в мире этих двух господствовали любовь и гармония, чье наличие – опять-таки по вине их характеров – не признавали открыто ни один, ни другая. И лишь время от времени идиллия разбавлялась решительными разногласиями. Разница была в том, что теперь конфликт завершался принятием права на иное мнение, а в головах у обоих устаканилось понимание: каждый несет ответственность за собственные ошибки и свою жизнь.
– Как дела с работой, мам?
Элеонора Рудковски работала в крохотной компании, непопулярной настолько, что, когда кризис ворвался в двери всех предприятий подобного рода, организация взялась за сокращение штата.
– Знаешь, Кэйт, – так прозвала Катерину мать, – сдается мне, после праздничных выходных меня уволят.
Катерина прониклась сочувствием, не скрывая того на лице, хотя мать не подкрепила слова траурным тоном.
– Мам, мне так жаль, – Рудковски взяла маму за руки и вместо долгих речей, выражающих соболезнования, открыто глянула ей в глаза.
С годами у девушки развилось невероятно глубокое чувство эмпатии, и всякий раз, когда Катерина кому-нибудь сопереживала, в ее глазах образовывались два озерца из слез, словно горе случалось с ней самой. Что интересно, само лицо девушки оставалось бесстрастным. Слишком боялась Рудковски того, чтобы «слабость» ее характера обнаружили.
– Ну что ты, Кэйт, – Элеонора спешила ее утешить. – У меня появится столько времени для дома, для вас!
