скачать книгу бесплатно
В 1952 году Советский Союз безвозмездно передаст права на управление КВЖД правительству КНР. К этому времени почти все русские покинут город. Так печально закончится существование «руссейшего» Харбина.
Что же останется россиянам? Память да пронзительные строки харбинского поэта Григория Сатовского-Ржевского, умершего в сорок шесть лет от туберкулеза:
Равнодушно брожу по чужим городам,
Вечный странник без дома и связей,
Но в изгнанье запомнится слово – Аньда —
Этот русский пустынный оазис.
Поезд мчится в степи. Здесь куста не сыскать,
В этих желтых маньчжурских равнинах.
Тихой грустью внезапно пахнула опять
На перроне родная картина:
Русский стрелочник с выцветшим серым флажком,
Русский смазчик, бредущий с развальцей,
И с околышем красным, с блестящим жезлом
Вышел к поезду русский начальник.
На вокзале встречает нас русская речь,
Улыбаются русские лица,
Белокурый парнишка с лозою стеречь
Гонит в травы послушную птицу.
Точно в русской деревне, коровы бредут,
У ворот их хозяйки встречают,
И в любом из домов здесь пришельца зовут
К бесконечному русскому чаю…
Ночь. В окошках мелькают вдали огоньки,
Жаркий ветер по улицам рыщет,
Из маньчжурской пустыни наносит пески
Он к могилам на русском кладбище.
Заметает с шуршанием желтый песок
Зелень, улицы, рельсы стальные;
В жарком саване пыльном заснул уголок
Прежней, грустной, любимой России.
«В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань…»
Но вернемся из Харбина в Синьцзян, отгороженный пустыней от остальной территории Китая.
В 1931 году, когда Вера Константиновна и Григорий Михайлович строили планы на счастливую жизнь в Харбине, восстали дунгане – мусульмане Синьцзяна, и теперь жизнь каждого из мирных жителей этих мест висела на волоске. Восстание началось в Хами и перекинулось на юг до Кашгара и на северо-запад до Кульджи. Общая численность конных дунганских повстанцев составила около десяти тысяч человек. Они были вооружены тесаками, а не саблями, как принято в кавалерии, и сопровождали свое наступление страшным кровопролитием и резней «неверных».
«Неверными», или «нечистыми», дунгане считали как китайцев, так и русских – всех, кто ел свинину. Убийство «неверных», как исполнение священного завета, не считалось у них грехом. Издеваясь над попавшими в плен, дунгане сдирали с живых людей кожу, вытягивали внутренности, развешивали их по кустарникам и заборам для устрашения врагов.
Китай помнил подобное в 1862–1869 годах: тогда дунгане тоже вырезали «неверных», не щадя ни женщин, ни детей, поднимая на копья даже грудных младенцев. Погибли по разным оценкам от десяти до пятнадцати миллионов человек. Нынешнее восстание также грозило стать катастрофой для Синьцзяна.
Вот тогда-то и пригодились здесь белые, которые были храбрыми, умелыми воинами. В отличие от белых офицеров, в большинстве своем людей чести, китайские офицеры часто оказывались нечисты на руку, любили торговать и даже во время военных действий искали для себя источники выгоды. Солдаты-китайцы – бывшие мирные земледельцы – были плохо организованы, не имели ни выучки, ни хорошего оружия.
В китайской армии обычным делом считалось наказание палками для всех чинов, а пайки были настолько маленькими, что голодали и солдаты, и офицеры. В таких условиях процветало дезертирство, и даже ворота китайских воинских частей закрывались на ночь не из опасения противника, а дабы часовые не разбежались по домам.
Генерал-губернатор Синьцзяна Шэн Шицай, именуемый королем Синьцзяна, объявил себя другом советской власти и поборником марксизма, вступил в ВКП(б) и управлял округом вполне в русле традиций советских чекистов: в годы его правления самым любимым инвентарем местных судей и начальников полиции были плетки для битья по щекам, палки для битья по бедрам, колотушки для битья по щиколоткам, колодки для зажима ног, станки для зажатия голеней и инструменты для прибивания за ухо к стене.
Начальник одного из уездов Синьцзяна даже аккуратно развесил все эти орудия на стене под портретами Шэн Шицая и Сталина, прокомментировав свою наглядную агитацию: «С этим народом без палки никак нельзя».
В итоге в Синьцзяне говорили, что пятьдесят русских казаков, бывших защитников царя и Отечества, воюют лучше, чем пятьсот китайских солдат. Хорошо знали об этом хунхузы – китайские разбойники, которые, завидев папахи казаков, дружно разбегались с истошным криком: «Ламоза!»[30 - Лохматая шапка (кит.).]
Оренбургские казаки на верблюдах
За свое согласие принять участие в подавлении восстания белые потребовали у китайцев официально выделить им земельные наделы, а также открыть начальные русские школы и гимназию в Урумчи. Китайцы очень быстро согласились на все требования, и белые молниеносно собрали четыре конных полка численностью от пятисот до тысячи бойцов каждый.
Москва также не сидела без дела: советская власть не стала ждать, пока пожар войны перекинется через границу, и ввела в провинцию части регулярной Красной армии. Тогда произошло невозможное: в горах и пустынях Синьцзяна красные и белые сражались на одной стороне.
Вера Константиновна ждала ребенка, но ее супруг, Григорий Михайлович Иванов, не мог остаться в стороне от военных действий. Он возглавил один из полков, сформированный в Чугучаке, всего в двадцати километрах от советской границы. Первенец Григория и Верочки, дочка Маргарита, родилась, когда ее отец воевал с дунганами.
Кадровый офицер, Григорий Михайлович, как и другие белые офицеры, прекрасно знал устав царской армии. Строжайшая дисциплина в их полках строилась на основе этого устава. За дисциплинарные нарушения и преступления полагались строгие наказания: за грабеж – расстрел, за мелкие нарушения – порка плетями. На вооружении, кроме обычных сабель, белые имели десятизарядные английские или пятизарядные японские винтовки. Пуля из японской винтовки пробивала стекло навылет, не раскалывая его.
Выучка и храбрость белых офицеров, оренбургских и семиреченских казаков, прошедших через горнило двух войн, не шла ни в какое сравнение с подготовкой повстанцев и мародеров. К 1934 году в результате боев с русскими полками мятежные дунгане были разбиты и оттеснены на юг, за Урумчи, предводитель восставших бежал.
Погибших русских было немного. Среди них, к несчастью, оказался юный Сергей Дубровин, сражавшийся вместе с Григорием Михайловичем. Его героическая гибель стала страшным ударом для всех Дубровиных.
О подобных Сергею русских воинах писал горькие строки Николай Туроверов:
Точно жемчуг в черной оправе,
Будто шелест бурьянов сухих, —
Это память о воинской славе,
О соратниках мертвых моих.
Будто ветер, в ладонях взвесив,
Раскидал по степи семена:
Имена Ты их, Господи, веси —
Я не знаю их имена.
Китайские власти определили русским участникам войны паек: полтора пуда муки на каждого члена семьи. Это стало огромным подспорьем. Также китайцы приняли решение выделить русским воинам земельные наделы. Это было неслыханно: беженцы из Советской России обзаводились собственной землей в Китае. Однако оказалось, что сделать это не так просто: земли находились в собственности монгольских князей и прочей знати.
В 1934 году в Кульджу приехали правительственные чиновники, которые вежливо, в соответствии со всеми правилами китайской дипломатии, обратились к князьям с просьбой поделиться землей. Князья поделились, причем довольно щедро – десять гектаров на каждого русского участника Дунганской войны.
Русские очень быстро стали поднимать хозяйства, где в конюшнях красовались гладкими боками несколько лошадок, а в коровниках мычали больше десятка удоистых коров! Впервые появились бесплатные русские двухклассные школы.
Казаки
Григорию и Верочке было даровано короткое семейное счастье. Они все еще мечтали о Харбине, но как пускаться в такую дальнюю дорогу с крошкой-Риточкой? К тому же Вера Константиновна опять носила под сердцем дитя и не хотела никуда уезжать от отца, Константина Петровича, опытного доктора.
В 1935 году у молодых родилась вторая дочка – Лидочка. Вера после первого трагического брака вернула свою девичью фамилию, а когда вышла замуж за Григория Михайловича, то оба решили, что не только она сама останется Дубровиной, но и их дети будут Дубровины: фамилия известного в Синьцзяне врача обещала больше безопасности ее обладателям, чем фамилия боевого белого офицера. Таким образом, и Ритка, и Лидочка стали Дубровиными, но самим малышкам пока это было абсолютно безразлично, лишь бы расти рядом с любящими их людьми.
Мирная семейная жизнь рядом с родными, что еще нужно человеку?! Но не все шло гладко, рано было радоваться белым офицерам и казакам: после победы дружба между красными и белыми быстро закончилась – «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань…»
Советы начали все больше вторгаться в жизнь Синьцзяна: здесь было очень много полезных ископаемых и богатейшие земли. ОГПУ и Коминтерн раскинули в провинции свои страшные сети. В 1937 году начались аресты лидеров белой эмиграции: красные решили покончить с недавними союзниками и уничтожить белых в Синьцзяне навсегда.
Год Большого террора
В далекой, но родной России 1937 год стал годом Большого террора. В стране началась массовая истерия и шпиономания, отчаянный поиск и уничтожение «врагов народа и вредителей». Начальники УНКВД получали разверстки на тысячи человек и, чтобы выполнить план, выдумывали несуществующие шпионские, диверсионные и вредительские группы. Арестованных без всякой вины людей подвергали пыткам, конвейерному допросу, не давали спать и есть, а выбив признание, расстреливали.
Расстреляны были почти полмиллиона «кулаков». Одних священников было арестовано сто тридцать семь тысяч, большая часть расстреляны. Нарком внутренних дел Николай Ежов возмущался тем, что по стране до сих пор ходят живые монахи и архимандриты: «Я не помню, кто это мне из товарищей докладывал, когда они начали новый учет проводить, то у него, оказывается, живыми еще ходят семь или восемь архимандритов, работают на работе двадцать или двадцать пять архимандритов, потом всяких монахов до чертика. Все это что показывает? Почему этих людей не перестреляли давно? Это же все-таки не что-нибудь такое, как говорится, а архимандрит все-таки. Это же организаторы, завтра же он начнет что-нибудь затевать…»
Командиры и бойцы РККА в 1930-е годы
Знаменитую КВЖД продали, и в Советский Союз вернулись несколько десятков тысяч русских, работавших ранее на этой дороге. Все они проходили под кодовым названием «харбинцы». Из харбинцев арестованы были тридцать тысяч человек, к расстрелу приговорены около двадцати тысяч.
Тройки по Москве и Московской области быстро и успешно пересматривали дела инвалидов, осужденных по разным статьям на восемь – десять лет лагерей. Всех их приговаривали к высшей мере наказания по одной простой, но весомой причине: инвалидов нельзя было использовать как рабочую силу.
Всего только за 1937–1938 годы были репрессированы около полутора миллионов человек, больше половины расстреляны.
Любопытно, что НКВД помимо истребления собственного народа вполне успешно занимался самоистреблением: из тридцати семи комиссаров госбезопасности к концу Большого террора в живых осталось только двое. Прекрасным стимулом к самоистреблению НКВД стала возможность для чекистов сделать карьеру, уничтожив собственных начальников.
Один из главных организаторов Большого террора Ежов, требовавший применять пытки к арестованным, сам был обвинен в подготовке государственного переворота и расстрелян в 1940 году. В последнем слове на суде он жаловался: «На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения».
Еще 1937 год стал годом успешного завершения второй пятилетки: Советский Союз обогнал Великобританию и Францию по уровню производства чугуна, стали и электроэнергии. На очередном съезде партии Сталин гордо заявил: «По темпам роста наша социалистическая промышленность стоит на первом месте в мире». Страна рукоплескала вождю: чугун и сталь были гораздо важнее человеческих жизней.
В этом же году на Всемирной выставке в Париже успехи СССР демонстрировал русский павильон, расположенный аккурат напротив германского. Советскую мощь и динамику олицетворяла скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница» из нержавеющей стали. Сталь вообще очень нравилась коммунистам: «Как закалялась сталь», «стальные» нервы, Сталин, железный Феликс… Сталь была гораздо надежнее слабой человеческой плоти…
Скульптура «Рабочий и колхозница» на всемирной выставке в Париже. 1937 год
Архитектор Альберт Шпеер, будущий министр вооружений воинственной Германии и личный архитектор Гитлера, вызнав хранившийся в тайне эскиз советского павильона, спроектировал немецкий павильон в пику русским. Шпеер вспоминал впоследствии: «Скульптурная пара высотой в десять метров победоносно двигалась по направлению к германскому павильону. Поэтому я создал эскиз кубической массы, которая была поднята на мощные опоры. Казалось, что эта масса останавливает наступление фигур. В то же время на карнизе башни я поставил орла, который держал в когтях свастику. Орел сверху вниз смотрел на русскую скульптуру. Я получил золотую медаль выставки за павильон». Правда, он признавал: «Такой же награды удостоились и советские коллеги».
Ровно через восемь лет Альберт Шпеер станет одним из немногих военных преступников, полностью признавших свою вину на Нюрнбергском процессе. Его приговорят к двадцати годам тюремного заключения, и в последнем слове он скажет: «Диктатура Гитлера была первой диктатурой индустриального государства в век современной технологии… С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление».
Гитлер в Японии. 1937 год
Но до этого момента было долгих восемь лет, а пока немецкий орел свысока смотрел на «Рабочего и колхозницу», и безмолвная конфронтация двух держав на Всемирной выставке мистически предвещала грозные грядущие события.
Зачем эту белобандитку спасать?!
А в далеком Синьцзяне всем Дубровиным тоже грозила страшная опасность.
Незадолго до ареста в 1937 году Константин Петрович, постаревший, седой, осунувшийся, навестил любимую дочь Верочку. У Веры Константиновны и Григория Михайловича росли две дочери: пятилетняя Рита и двухлетняя Лида. Дед подошел к кроваткам спящих внучек, внимательно вгляделся в детские личики, встал на колени перед кроваткой младшей и долго молился, а затем подошел к кроватке старшей. Девочка проснулась, словно почувствовала присутствие любимого дедушки, потянулась к нему, и довольный дед взял ребенка на руки.
Смерть стояла у Константина Петровича за спиной – жить ему оставалось всего несколько суток, и душа его уже чувствовала и понимала больше, чем требуется для земной жизни. С прозорливостью стоящего на краю двух миров, Дубровин, старый врач, спасший из лап смерти множество детей и принявший бесчисленное количество родов, тихо сказал дочери:
– Верочка, я последний раз держу этого ребенка на руках. Мне очень мало остается жить, красные уже здесь. Много будет слез, многие дети останутся сиротами. Но я тебе единственное скажу: береги эту девочку – она особенная. Она сохранит и спасет все, что останется от нашей семьи.
Вера Константиновна расстроилась от непонятных слов, мурашки побежали по коже от их странной силы:
– Папа, что за странные предсказания? Чем эта малышка такая особенная? Самая обычная девочка… И почему ты такую тяжесть предрекаешь моему ребенку?
– Ей хватит силы духа.
И дед обнял Ритку, подошел к святым иконам и горячо попросил:
– Святителю отче Николае, сохрани мою внучку! Ей суждено пройти трудный путь… Не дерзаю просить тебя, чтобы ты избавил ее от испытаний и скорбей, что выпадут на ее долю, но молю: будь рядом с ней! Не допусти преждевременной гибели, буди защитником! Не позволь сломать ее силам зла, но да закалится и окрепнет она во всех скорбях! Приведи в ее жизнь добрых и сильных людей и наставь на путь спасения!
Это был последний раз, когда Ритка видела дедушку.
Через три дня начались страшные аресты. Люди исчезали по ночам: к дому подъезжал «черный ворон», врывались чекисты, шел обыск с конфискацией имущества, затем арест. Когда чекисты обыскивали дома русских – первым делом снимали иконы, топтали их, хохотали.
Дедушка Риты и ее отец, бывший командир полка, были арестованы в числе первых. Их обвинили в том, что они вывезли золото из России, и в каких-то других немыслимых преступлениях, держали в тюрьме, при допросах подвергали пыткам, мучили, избивали. Свидания и переписка с арестованными запрещались, хотя передачи принимали: их принимали, даже когда те, кому эти передачи предназначались, были давно расстреляны.
Расстреляли дедушку и отца Ритки быстро – без суда. У обоих в деле было помечено: ВМН – высшая мера наказания. Расстрелы проводили тайно, и родные долгое время ничего не знали об участи жертв чекистов.
С семьями арестованных боялись общаться, и женская половина семьи Дубровиных быстро почувствовала страшную пропасть между собой и окружающими. Впрочем, недолго им пришлось переживать эту скорбь: очень скоро, глухой ночью, к ним снова ворвались чекисты. Бабушку с Риткой и Лидочкой заперли в одной из комнат, начались обыск и конфискация.
Веру Константиновну жестоко избили, причем эту хрупкую молодую женщину били здоровенные мужчины, били не спеша, деловито, словно занимались привычной работой. Впрочем, так оно и было. Затем один из чекистов полоснул Верочку ножом по ее тонкой и нежной шее и бросил у дома, думая, что она мертва.
Под утро садовник-китаец выпустил из запертой чекистами комнаты перепуганную до смерти бабушку с детьми. Он же нашел Веру Константиновну лежащей в луже крови, но еще живой. Ритка успела увидеть мамочку и громко кричала от ужаса, Елизавета Павловна еле смогла успокоить ее.
Садовник спрятал страдалицу в церкви, затем привез к хирургу. Хирург был евреем, его звали Давид. Верочка слышала, как он сказал медсестре:
– Да зачем эту белобандитку спасать?! Ее все равно расстреляют!
Сестра милосердия ответила:
– Вы врач. Спасите ее! Не наше дело, что с ней будет потом.
Вера Константиновна выжила. У нее было чудесное сопрано, но после этого она могла только хрипеть. Как только она немного оправилась от страшной раны и потери крови – ее арестовали снова, а вместе с ней и бабушку, Елизавету Павловну, и Риту с сестренкой. Какое-то время они находились в тюрьме в Куре.
Елизавета Павловна крепилась и поддерживала дочь, но эти страшные события были для нее тяжелым ударом. Любимая Родина, посланниками которой они были долгие годы на чужбине, каким-то ужасным образом на ее глазах превратилась в нечто непонятное и враждебное и принялась уничтожать собственных детей, причем самых лучших, самых достойных из них.
Китайцы говорят: «Обзавестись домом так же трудно, как иглой ковырять землю; разорить дом так же легко, как воде унести песок». Вот и нет больше милого дома у Дубровиных, нет ни защитников, ни прибежища.
Первые воспоминания Ритки
Первые воспоминания Ритки относились к Урумчи: снежные шапки Тянь-Шаня, серебристая зеркальная поверхность большого озера, куда они, видимо, выезжали всей семьей для отдыха.
Снежные шапки Тянь-Шаня
Дальше воспоминания становились мрачными: она помнила сырую холодную камеру, в которой народу набилось так много, что невозможно было лечь – не хватало места. Наконец мамочка нашла какой-то уголок и смогла уложить Ритку и Лидочку. Бабушки не было с ними, ее поместили в другую камеру. В тюрьме свирепствовали тиф и холера. Тиф, что в старину называли гнилой или нервной горячкой, не обошел стороной и дочерей Веры Константиновны.
Эта страшная болезнь любит скопление людей – грязных, немытых, голодных людей, и тюрьма была излюбленным местом ее обитания. Коварный тиф поражает незаметно, человек может быть уже болен, но не знать об этом: признаки болезни появляются чаще всего только на седьмые – десятые сутки. Бактерии выделяются в это время уже не только с испражнениями, но даже с потом: окружающие могут заразиться смертельной болезнью в любую минуту.
Рита помнила, как мамочка сидела возле нее и клала прохладную ладонь ей на пышущий жаром лоб, – это было единственным лекарством. Жар сменялся ознобом, затем снова жаром, страшно болела голова, ломило кости, мышцы, мучила упорная рвота. Ритка уже хотела только одного – умереть, когда внезапно, под утро, на ее исхудавших ключицах и впалом животе высыпали розовые пятна. Температура спала, и больная пошла на поправку. Она еще долго чувствовала сильную слабость и заново училась ходить: ослабевшие ножки отказывались держать свою маленькую хозяйку.
Во время болезни дочери Вера Константиновна не спала, а лишь впадала в короткую дрему и тут же просыпалась. Сердце трепыхалось, она боялась: стоит ей уснуть – смерть заберет ее Риточку. Когда опасность миновала, Вера Константиновна уснула крепким сном. Она уснула сидя, прислонившись к холодной стене, и ни крик соседок по камере, ни духота, ни нестерпимая вонь от переполненной параши не могли потревожить ее сна.
Когда Вера Константиновна проснулась – оказалось, что температура поднялась у младшенькой – Лидочки. Коварный тиф дал матери короткую передышку и взялся за вторую дочь. Хрупкая Лидочка болела тяжелее старшей сестры. Около двух месяцев малышка находилась между жизнью и смертью, и только материнская молитва не отпустила ее в мир иной.
Когда обе дочери выздоровели – роскошные, густые волосы их матери от переживаний выпали клочьями, а оставшиеся редкие пряди из золотисто-пшеничных стали совершенно седыми. В тюрьме Вере Константиновне исполнилось двадцать девять лет.
Для русских начали строить, опережая фашистов, газовые печи. Начальник тюрьмы, монгол, знал Константина Петровича, поэтому давал его жене и дочери с детьми дополнительный паек, иначе бы все они умерли с голоду еще тогда. Потом этот монгол вывел Дубровиных из тюрьмы, посадил в грузовик и отправил в Кульджу. Как ему это удалось – Ритка не знала. Знала только, что их спаситель – бывший пациент дедушки. Как много добра нужно сделать, чтобы люди не просто помнили о самоотверженном докторе, а рисковали ради его близких собственной жизнью…
