скачать книгу бесплатно
– Стражник, – с трудом прохрипел я. И снова почувствовал вкус крови.
– Ты же замерзнешь! – сказал Энканис и принялся растирать мне руки и ноги, стараясь восстановить кровообращение. – Тебе придется пойти с нами…
Рога пропели снова, уже ближе. Вместе с ними до нас долетел смутный шум толпы.
– Ну что за глупости! – сказала демоница. – Он не в том состоянии, чтобы бегать по городу!
– Он не в том состоянии, чтобы оставаться здесь! – отрезал Энканис. Он не переставал растирать мне руки и ноги. К ним мало-помалу возвращалась чувствительность – жгучий, колючий жар, который казался пародией на ту уютную теплоту, что я ощущал минуту назад, засыпая. Каждый раз, как он натыкался на ушиб, меня пронзало болью, но тело мое было слишком измучено, чтобы отдернуться.
Демоница в зеленой маске подошла и положила руку на плечо своему спутнику:
– Геррек, надо идти! Не волнуйся, о нем найдется кому позаботиться. – Она попыталась утащить своего приятеля прочь, но у нее ничего не вышло. – Послушай, если нас тут застанут с ним, все решат, будто это мы сделали!
Человек в черной маске выругался, кивнул и принялся шарить под рясой.
– Смотри, не ложись больше! – настойчиво приказал он. – Спрячься под крышу. Куда-нибудь в тепло.
Шум толпы приблизился настолько, что я уже различал отдельные голоса, топот конских копыт и скрип деревянных колес. Человек в черной маске протянул руку.
Мне потребовалось время, чтобы разглядеть, что он мне дает. Серебряный талант, толще и увесистей того пенни, что я потерял. Такие деньги, что я себе просто и представить не мог…
– На, бери!
Он был воплощением тьмы: черный плащ с капюшоном, черная маска, черные перчатки. Энканис стоял передо мной, протягивая блестящий серебряный кружок, сверкающий в лунном свете. Это напомнило мне сцену из «Деоники», где Тарсус продает душу.
Я взял талант, но рука у меня так онемела, что я его не почувствовал. Мне пришлось опустить глаза, чтобы убедиться, что мои пальцы действительно сжимают монету. Мне померещилось, что по руке у меня разливается теплота, и я почувствовал себя сильнее. Я улыбнулся человеку в черной маске.
– На вот, и перчатки тоже возьми!
Он стянул с себя перчатки и прижал их к моей груди. Потом женщина в зеленой демонской маске утянула моего благодетеля прочь, прежде чем я успел его поблагодарить. Я проводил их взглядом. В своих черных одеяниях они походили на клочья отступающей тьмы на фоне темно-серых стен тарбеанских улиц, озаренных лунным светом.
Не прошло и минуты, как из-за угла показались факелы приближающейся процессии. Сотни голосов, поющих и кричащих, мужских и женских, накатывали на меня, точно волны. Я принялся пятиться, пока не уперся спиной в стену, потом стал пробираться вбок, пока не добрался до глубокого дверного проема.
Из этого удобного места я смотрел на проходящую мимо процессию. Толпа с криками и хохотом катилась мимо. Тейлу, высокий и горделивый, стоял на повозке, запряженной четырьмя белыми лошадьми. Серебряная маска сверкала в свете факелов. Его белые одежды были безупречно чисты и подбиты мехом на вороте и манжетах. Вокруг повозки шагали священники в серых рясах, звеня в колокольчики и распевая. Многие были в тяжелых железных цепях кающихся. Гул голосов и звон колокольцев, пение и лязг цепей сливались в некую музыку. Все глаза были устремлены на Тейлу. Никто и не заметил меня в тени дверного проема.
На то, чтобы они все прошли мимо, потребовалось минут десять. Только после этого я выбрался из дверного проема и осторожно потащился домой. Идти было тяжело, но мне придавала сил монета, которую я держал в руке. Через каждые десять шагов я проверял, на месте ли мой талант, чтобы убедиться, что онемевшая рука его не выронила. Я хотел было надеть перчатки, которые мне дали, но боялся, что монета выпадет и потеряется в снегу.
Не знаю, сколько времени у меня ушло на обратную дорогу. От ходьбы я слегка согрелся, хотя ноги по-прежнему были одеревеневшие и бесчувственные. Оглядываясь через плечо, я видел, что каждый второй мой след отмечен кровавым отпечатком. Это меня, странным образом, успокаивало. Кровоточащая нога все-таки лучше, чем отмороженная.
Я зашел в первый же трактир, который знал, – «Смеющийся человек». В трактире гремела музыка, песни, там праздновали. Я миновал главный вход и свернул в переулок. В дверях черного хода болтали две девицы, увиливающие от работы.
Я дохромал до них, опираясь на стенку. Девицы меня не замечали, пока я не оказался к ним вплотную. Та, что помоложе, подняла на меня глаза и ахнула.
Я сделал еще шаг в их сторону.
– Вы не могли бы принести мне еды и одеяло? Я заплачу!
Я протянул руку и сам испугался, увидев, как она трясется. Рука была перемазана кровью, оттого что я хватался за лицо. Во рту саднило. Говорить было больно.
– Пожалуйста!
Они смотрели на меня в ошеломленном молчании. Потом переглянулись, и старшая из двоих махнула второй, чтобы та шла в дом. Младшая девушка исчезла в дверях, не говоря ни слова. Старшая, которой было лет шестнадцать, подошла ближе и протянула руку.
Я протянул ей монету и тяжело уронил руку. Девушка посмотрела на нее и исчезла в трактире, прежде смерив меня еще одним долгим взглядом.
Сквозь распахнутую дверь до меня доносились теплые, суматошные звуки переполненного трактира: гомон множества голосов, прерываемый взрывами хохота, веселый звон бутылок, глухой стук деревянных кружек о столы…
И, нежно пронизывая весь этот шум, на заднем плане звенела лютня. Звук был слабый, почти теряющийся в трактирном гаме, но я слышал его, как мать слышит плач своего младенца даже за десять комнат. Музыка была словно память о семье, о дружбе, о теплом чувстве, что ты свой, что ты не один. Внутри у меня все перевернулось, даже зубы заныли. Руки ненадолго перестали болеть от холода и затосковали по знакомому ощущению струящейся через них музыки.
Я сделал шаг. Медленный шаг вдоль стены. Подальше от дверного проема, так, чтобы музыки было больше не слышно. И еще шаг, пока руки вновь не заболели от холода и ноющая боль в груди не осталась лишь болью в переломанных ребрах. Эта боль была проще, вынести ее было легче.
Не знаю, сколько времени прошло, пока не вернулись девчонки. Та, что помладше, держала одеяло, в которое было что-то завернуто. Я прижал одеяло к ноющей груди. Ноша выглядела какой-то чересчур тяжелой для своих размеров, но, с другой стороны, руки у меня тряслись даже от собственного веса, так что сказать наверняка было трудно. Старшая девушка протянула мне маленький, туго набитый кошелек. Я взял и его тоже и стиснул до боли в обмороженных пальцах.
Девушка посмотрела на меня:
– Можешь посидеть в уголке у огня, если хочешь.
Младшая закивала:
– Натти будет не против!
Она шагнула вперед и потянулась, чтобы взять меня за руку.
Я отшатнулся и едва не упал.
«Нет!» – хотел крикнуть я, но у меня вырвался лишь слабый хрип.
– Не трогайте меня.
Голос у меня дрожал, я не мог понять, от злости или от страха. Я пошатнулся, привалился к стене. Мой голос звучал как-то невнятно:
– Со мной все будет нормально.
Младшая из девушек расплакалась, бессильно уронив руки.
– Мне есть куда пойти. – Голос у меня сорвался, я повернулся и заторопился прочь.
Я старался идти как можно быстрее. От чего я убегаю – я и сам не знал, от людей разве что. Это был еще один урок, который я вызубрил как нельзя лучше: люди – это боль. За спиной у меня слышались сдавленные всхлипы. Казалось, миновало ужасно много времени, прежде чем я свернул за угол.
Я забрался в свое убежище, там, где крыши двух домов сходились вместе, а над ними нависала третья. Сам не знаю, как я ухитрился туда вскарабкаться.
В одеяле обнаружилась целая бутылка вина с пряностями, каравай свежего хлеба и индюшачья грудка, величиной с два моих кулака, даже больше. Я закутался в одеяло и спрятался от ветра. Сухая метель сменилась снегом с дождем. Спину мне грела теплая кирпичная труба. Это было чудесно.
Первый глоток вина обжег мне рот огнем там, где губы были разбиты. Но второй уже не так щипался. Хлеб был мягкий, индейка еще теплая.
Проснулся я в полночь, когда во всем городе разом ударили в колокола. На улице бегали и орали. Семь дней высокого скорбения остались позади. Средьзимье миновало. Наступил новый год.
Глава 23
Пылающее колесо
Всю ночь я провел в своем тайном убежище и на следующий день, проснувшись, обнаружил, что мое тело превратилось в сплошной комок боли. Поскольку у меня еще оставалась еда и немного вина, я предпочел остаться, где был, чтобы не рисковать свалиться, когда стану спускаться вниз.
День был пасмурный, дул сырой ветер, который все никак не утихал. Ко мне под крышу задувало снег с дождем. Труба за спиной была теплая, но не настолько, чтобы как следует просушить одеяло и изгнать липкую сырость, которой пропиталась моя одежда.
Вино и хлеб я прикончил быстро, а потом проводил время, грызя индюшачьи кости и пытаясь растопить снег в пустой бутылке, чтобы напиться. Ни от того, ни от другого особого толку не вышло, и в конце концов я принялся горстями есть мокрый снег, от чего меня прошибла дрожь и во рту остался привкус смолы.
Несмотря на свои травмы, во второй половине дня я уснул. Пробудился я глубокой ночью. Мне сделалось очень тепло. Я откинул одеяло и отодвинулся подальше от трубы, которая теперь раскалилась, чтобы пробудиться снова на рассвете, дрожащим и промокшим насквозь. Чувствовал я себя странно: голова кружилась, и все было как в тумане. Я снова прижался к трубе и провел весь день то просыпаясь, то снова проваливаясь в беспокойный, лихорадочный сон.
Как я спустился с крыши, в лихорадочном бреду, весь избитый, – этого я совершенно не помню. Не помню я и того, как прошел три четверти мили через Свечники и Дощаники. Помню только, как свалился с лестницы, ведущей в подвал Траписа. Кошелек с деньгами был крепко зажат у меня в руке. Я лежал, дрожа и потея, и услышал тихое шлепанье босых ног по каменному полу.
– Что такое, что такое! – мягко сказал он, поднимая меня. – Тише, тише…
Трапис ходил за мной все то время, пока я валялся в лихорадке. Закутывал меня в одеяла, кормил, а когда сделалось ясно, что сама по себе лихорадка не пройдет, купил на деньги, что я принес, сладко-горькое лекарство. Он протирал мне лицо и руки влажной тряпицей и терпеливо, мягко приговаривал: «Тише, тише! Что такое, что такое!», пока я рыдал от бесконечных горячечных снов. Мне снились убитые родители, и чандрианы, и человек с пустыми глазами.
Очнулся я с ясной головой и нормальной температурой.
– У-у-у-у-у-ри-и-и-и-и! – громко сообщил привязанный к топчану Тани.
– Что такое, что такое! Тише, Тани, тише! – сказал Трапис, укладывая одного младенца и беря на руки другого. Ребенок по-совиному водил большими, темными глазами, но головку, похоже, не держал. В комнате было тихо.
– У-у-у-у-у-ри-и-и-и-и! – повторил Тани.
Я откашлялся, стараясь прочистить горло.
– На полу рядом с тобой стоит чашка, – сказал мне Трапис, гладя по головке младенца, которого держал на руках.
– У-у-у-у-у у-у-у-у-у-ри-и-и-и-и и-и-и-ха-а-а-а-а!!! – взревел Тани. Его крик прерывался странными вздохами. Шум взбудоражил еще нескольких мальчишек, они заметались на топчанах. Сидевший в углу мальчик постарше схватился за голову и застонал. Он принялся раскачиваться взад-вперед, поначалу еле-еле, потом все сильней и сильней, так, что когда он наклонялся вперед, то стукался лбом о голую каменную стену.
Трапис очутился рядом с ним прежде, чем мальчишка успел причинить себе серьезный вред. Он обнял раскачивающегося мальчика:
– Тише, Лони, тише! Тс-с-тс-с!
Мальчик слегка притих, но совсем раскачиваться не перестал.
– Ну что же ты, Тани, ну зачем же ты так шумишь? – сказал Трапис, серьезно, но без упрека. – Зачем ты устроил такой переполох? Лони же может ушибиться!
– У-у-р-ра-а-хи-и… – негромко отозвался Тани. В его голосе мне почудилось нечто вроде раскаяния.
– По-моему, он хочет послушать историю, – сказал я и сам удивился.
– А-а-а-а! – подтвердил Тани.
– Ты ведь этого хочешь, да, Тани?
– А-а-а-а!
Трапис помолчал.
– А я не знаю никаких историй, – сказал он.
Тани упрямо молчал.
«Ну ведь все же знают какую-нибудь историю! – подумал я. – По крайней мере одну историю знает всякий».
– У-у-у-у-ри-и!
Трапис окинул взглядом притихшую комнату, словно искал повода отвертеться.
– Ну-у, – нехотя сказал он наконец, – мы ведь уже давно историй не рассказывали, да?
Он посмотрел на мальчика, которого обнимал:
– Хочешь послушать историю, а, Лони?
Лони энергично закивал, едва не ударив Траписа затылком в щеку.
– А ты будешь хорошо себя вести и посидишь тихо, пока я буду рассказывать?
Лони прекратил раскачиваться почти тут же. Трапис медленно разжал руки и отступил. Приглядевшись к мальчику и убедившись, что тот уже не расшибется, он, медленно ступая, вернулся к своему стулу.
– Ну что ж, – тихо проговорил он себе под нос, наклоняясь и беря на руки младенца, которого только что положил, – есть ли мне, что рассказать?
Трапис говорил очень тихо, глядя в широко раскрытые глаза малыша.
– Нет, пожалуй, что нечего. А могу ли я что-нибудь припомнить? Ну, ничего не поделаешь, придется.
Он довольно долго сидел и что-то мурлыкал младенцу, которого держал на руках. Лицо у него было задумчивым.
– Ах, ну да, конечно! – Он выпрямился и сел прямее. – Ну что, будете слушать?
Это старая-старая история. Из тех времен, когда никого из нас еще и на свете не было. И даже наших отцов еще не было. Случилось это давным-давно. Может… может, лет четыреста назад. Да нет, даже больше. Наверное, тысячу лет назад. А может, и не тысячу, а поменьше.
На свете тогда жилось очень плохо. Люди голодали и болели. То голод, то великий мор. Бывали в те времена и многочисленные войны, и всякие прочие беды, а все оттого, что остановить это было некому.
Но хуже всего то, что по земле в те времена бродило множество демонов. Некоторые были мелкие и вредные – твари, что портили лошадей и заставляли скисать молоко. Но были и другие, намного хуже.
Были демоны, что вселялись в тела людей и заставляли их болеть или сходить с ума, но и это было еще не самое худшее. Были демоны наподобие огромных зверей, что ловили и пожирали людей живьем, не обращая внимания на их вопли, но и это было еще не самое худшее. Иные демоны похищали человеческую кожу и ходили в ней, будто в одежде, но даже и эти были не худшими.
Ибо был один демон, что возвышался над всеми прочими. Энканис, всепоглощающая тьма. Куда бы он ни шел, лицо его скрывалось в тени, и ужалившие его скорпионы погибали от той порчи, которой они коснулись.
Тейлу же, творец мира и владыка всего сущего, взирал на мир людей. И видел он, что демоны играют нами, убивают нас и пожирают тела наши. Иных людей он спасал, но лишь немногих. Ибо Тейлу праведен и спасает лишь достойных, а в те дни мало кто поступал даже во благо себе, не говоря уж во благо остальным.
Увидев сие, исполнялся Тейлу скорби. Ибо он создал мир благим, дабы жили люди. Но церковь его подверглась порче. Они обирали бедных и не жили по законам, им дарованным…
Нет, погодите. Церкви же тогда еще не было, ни церкви, ни священников. Просто люди, мужчины и женщины, и некоторые из них знали, кто такой Тейлу. Но даже они были злыми, и потому, когда они взывали к Господу Тейлу о помощи, не испытывал он желания им помогать.
Много лет смотрел Тейлу и ждал, и вот наконец узрел он женщину, чистую сердцем и духом. Имя ее было Периаль. Мать взрастила ее так, чтобы она знала Тейлу, и Периаль чтила его, насколько могла при своей скудной жизни. И, хотя жилось ей самой тяжко, молилась Периаль лишь о других и никогда – о себе самой.
