скачать книгу бесплатно
– Ничего ты на них не сделаешь, если не прекратишь говорить такие вещи. Тейлу бдит над нами, однако месть его страшна! – Голос второго мальчишки звучал благоговейно и испуганно.
– Чего, опять в церкви заночевал, да? К тебе вся эта религия липнет, все равно как ко мне блохи!
– Я те щас руки узлом завяжу!
– Твоя мамка дает за пенни!
– Маму мою не трожь, Лин!
– За железный пенни!
К этому времени я успел проморгаться и теперь видел, что Пайк присел на корточки посреди переулка. Он завороженно глазел на лютню. Мою прекрасную лютню! Он крутил ее своими немытыми лапами, и вид у него был мечтательный. Сквозь пелену страха и боли меня мало-помалу начал пробирать ужас.
Голоса у меня за спиной становились все громче и громче, а внутри меня разгорался жаркий гнев. Я напрягся. Драться с ними я не мог, но знал, что, если схватить лютню и добежать до толпы, я, возможно, смогу от них отделаться и снова оказаться в безопасности.
– …А она все равно трахалась! Только теперь ей платили всего по полпенни за раз. То-то у тебя и головка такая слабая. Хорошо еще, что вмятины не осталось! Не расстраивайся – потому-то ты у нас теперь такой религиозный! – торжествующе закончил первый мальчишка.
Я чувствовал, как напрягся противник справа. Я тоже напрягся, готовясь к рывку.
– Но спасибо за предупреждение! Я слышал, Тейлу любит прятаться за всякими навозными кучами и…
И внезапно обе мои руки оказались свободны: один мальчишка впечатал другого в стену. Я пробежал три шага до Пайка, схватил лютню за гриф и рванул было прочь.
Но Пайк оказался то ли проворней, чем я рассчитывал, то ли сильнее. Он не выпустил лютню из рук. Я вынужден был остановиться, а Пайк – подняться на ноги.
Мои разочарование и гнев хлынули через край. Я выпустил лютню и кинулся на Пайка. Я, как бешеный, вцепился ногтями ему в лицо и в шею, однако он был ветераном слишком многих уличных драк и не дал мне дотянуться ни до чего жизненно важного. Мой ноготь оставил у него кровавую царапину от уха до подбородка. А потом Пайк налетел на меня и принялся теснить, пока я не налетел на стену.
Голова у меня ударилась о кирпичи, и я бы упал, если бы Пайк не втискивал меня в ветхую, крошащуюся стенку. Я набрал воздуха в грудь – и только тут осознал, что все это время вопил.
От Пайка воняло застарелым потом и прогорклым маслом. Его руки прижимали мои руки к бокам, он все сильней вдавливал меня в стенку. Я смутно осознал, что лютню мою он, похоже, бросил.
Я снова набрал воздуха – и бешено забился, снова ударившись головой о стену. Я обнаружил, что мое лицо вдавилось в его плечо, и укусил что было мочи. Я почувствовал, как лопнула под зубами кожа, и ощутил вкус крови.
Пайк заорал и отшатнулся. Я перевел дух и поморщился от рвущей боли в груди.
Не успел я шевельнуться или подумать о чем-то, как Пайк сгреб меня снова. Он шваркнул меня об стену – раз, другой. Моя голова болталась взад-вперед, отлетая от стены. Потом он ухватил меня за горло, развернул и швырнул об земь.
Тут я услышал треск, и все вокруг как будто остановилось.
С тех пор как погибла моя труппа, мне временами снились родители. Они были живы и пели песни. Во сне смерть их была ошибкой, недоразумением, новой пьесой, которую они репетировали. И на несколько секунд я освобождался от огромного горя, что непрерывно давило на меня тяжелым одеялом. Я обнимал их, мы вместе смеялись над моими дурацкими тревогами. Я пел вместе с ними, и на миг все становилось чудесно. Просто чудесно.
Но я всегда просыпался один в темноте у лесного озера. Что я тут делаю? Где папа и мама?
И тут я все вспоминал – будто рана открывалась заново. Они мертвы, а я – один, в жутком одиночестве. И тяжкий груз, приподнявшийся всего на мгновение, обрушивался на меня вновь, тяжелей прежнего, потому что я был к этому не готов. И я лежал на спине, глядя во тьму, и в груди у меня ныло, и дышать было тяжко, и в глубине души я понимал, что теперь уже никогда ничего не будет в порядке, никогда и ничего.
Когда Пайк швырнул меня на землю, тело мое почти утратило чувствительность, и я даже не заметил, как ломается подо мной отцовская лютня. Но звук, который я услышал, был как умирающий сон, и от него у меня в груди снова заныло и сделалось тяжко дышать.
Я огляделся и увидел, что Пайк тяжело дышит и держится за плечо. Один из мальчишек стоял, упираясь коленкой в грудь другого. Они уже не дрались – оба ошеломленно смотрели в мою сторону.
Я тупо уставился на свои руки, окровавленные в тех местах, где щепки поранили кожу.
– Этот пащенок меня укусил! – тихо сказал Пайк, как будто поверить не мог в то, что случилось.
– Слазь с меня! – сказал мальчишка, который лежал на спине.
– Говорил же я тебе, нельзя говорить таких вещей! Видишь, что вышло?
Рожа Пайка исказилась и побагровела.
– Укуси-ил! – взревел он, и со всей дури пнул меня в голову.
Я попытался увернуться, не повредив при этом лютню еще сильнее. Его пинок пришелся мне в почки, и я снова распростерся на обломках, расплющив их больше прежнего.
– Видал, что бывает, когда насмехаешься над именем Тейлу?
– Да заткнись ты со своим Тейлу! Слезь с меня и забери эту штуку. Может, Дикен за нее все равно хоть что-нибудь даст.
– Погляди, что ты наделал!!! – орал на меня Пайк. Пинок угодил мне в ребра и развернул меня набок. В глазах начало темнеть. Я был почти рад этому, это меня отвлекало. Но глубинная боль никуда не делась, никуда не ушла. Я стиснул окровавленные руки в саднящие кулаки.
– Вот эти шишечки вроде целы. А они серебряные такие, зуб даю, они тоже денег стоят!
Пайк снова занес ногу. Я попытался было вскинуть руки, чтобы защититься, но руки только бессильно дернулись, и Пайк пнул меня в живот.
– Хватай вон ту штуковину…
– Пайк! Па-айк!
Пайк еще раз пнул меня в живот, и меня слабо стошнило на камни мостовой.
– Эй, а ну, стоять! Городская стража! – заорал новый голос. На мгновение воцарилась тишина, потом – шарканье и топот убегающих ног. Секунду спустя мимо протопали тяжелые сапоги и тоже исчезли в отдалении.
Помню, как болело в груди. А потом я потерял сознание.
Из тьмы меня вытряхнул кто-то, кто выворачивал мои карманы. Я попытался было открыть глаза, но безуспешно.
Я услышал голос, бормочущий себе под нос:
– Как, и это все, что я получу за то, что спас тебе жизнь? Медяк и пара шимов? Выпивка на один вечер? Вот бестолковый ублюдок!
Он гулко закашлялся, меня обдало перегаром.
– И верещал еще! Кабы ты не верещал, как девка, я бы и не стал так торопиться!
Я попытался было что-то сказать, но у меня вырвался лишь стон.
– Ну, хоть живой, и на том спасибо.
Я услыхал кряхтение – человек встал, тяжелый топот его башмаков удалился прочь, и настала тишина.
Через некоторое время я обнаружил, что могу открыть глаза. Перед глазами все плыло, и нос, казалось, раздуло больше головы. Я аккуратно его ощупал. Сломан. Вспомнив уроки Бена, я ухватился за нос с двух сторон обеими руками и резким рывком вправил его на место. Стиснул зубы, сдерживая болезненный вскрик, и глаза наполнились слезами.
Я проморгался и с облегчением обнаружил, что улица уже не выглядит такой размытой, как только что. Содержимое моего мешка валялось на земле возле меня: полмотка бечевки, тупой ножичек, «Риторика и логика» и остатки той краюхи, которой накормил меня крестьянин. Как давно это было!
Крестьянин… Я подумал о Сете и Джейке. Теплый хлеб с маслом. Песни на телеге. Они предлагали убежище, новый дом…
Внезапное воспоминание вызвало приступ тошнотворной паники. Я огляделся по сторонам. От резкого движения заболела голова. Я принялся рыться руками в отбросах, и нащупал ужасно знакомые щепки. Я немо уставился на них, а мир вокруг тем временем незаметно начал темнеть. Я бросил взгляд на узкую полоску неба над головой и увидел, что оно лиловеет. Смеркалось.
Сколько же уже времени? Я поспешно собрал свои пожитки, обойдясь с книгой Бена бережней, чем со всем остальным, и захромал туда, где, как я надеялся, находилась Приморская площадь.
К тому времени как я отыскал площадь, на небе угасали последние отсветы заката. Несколько телег лениво расползались посреди немногих припозднившихся покупателей. Я, хромая, метался из угла в угол площади, точно безумный, разыскивая старого крестьянина, который меня подвез. Разыскивая те уродливые, шишковатые тыквы.
Задыхаясь и спотыкаясь, я наконец нашел книжную лавку, напротив которой остановился Сет. Сета и его телеги нигде не было. Я рухнул на пустое место, где раньше стояла телега, и враз ощутил боль всех травм, на которые до сих пор заставлял себя не обращать внимания.
Я ощупал их одну за другой. Несколько ребер очень болело, но я не мог определить, сломаны они или хрящ порван. Если резко повернуть голову, накатывало головокружение и тошнота – вероятно, сотрясение мозга. Нос у меня был сломан, а ушибов и ссадин было просто не сосчитать. И еще я был голоден.
Последнее было единственной проблемой, с которой я мог что-то сделать. Я достал то, что оставалось от сегодняшнего хлеба, и съел его. Хлеба было мало, но все-таки лучше, чем ничего. Я напился из конской колоды. Мне достаточно сильно хотелось пить, чтобы не обращать внимания на то, что вода солоноватая и несвежая.
Я подумал было уйти из города, но в моем нынешнем состоянии мне потребовалось бы несколько часов ходьбы. К тому же за пределами города меня не ждало ничего, кроме многих миль крестьянских пашен. Ни деревьев, за которыми можно спрятаться от ветра. Ни хвороста, чтобы развести костер. Ни кроликов, на которых можно ставить силки. Ни кореньев, которые можно нарыть. Ни папоротника для постели…
Я был так голоден, что желудок стянуло тугим узлом. Тут, по крайней мере, откуда-то пахло жареной курицей. Я пошел бы на запах, но голова слишком сильно кружилась, а ребра болели. Может, завтра кто-нибудь даст мне что-нибудь поесть… А сейчас я слишком устал. И хотел только одного – спать.
Мостовая уже успела остыть после дневного солнца, поднимался ветер. Я перебрался на порог книжной лавки, чтобы укрыться от ветра. Я почти уже уснул, когда хозяин лавки отворил дверь и пнул меня, велев убираться, а то он стражу кликнет. Я поспешно захромал прочь.
Потом я отыскал в переулке несколько пустых ящиков. Я свернулся за ними, избитый и усталый. Зажмурил глаза, стараясь не вспоминать, каково это – выспаться в тепле, рядом с людьми, которые тебя любят.
То была первая ночь из почти трех лет, которые я провел в Тарбеане.
Глава 21
Подвал, хлеб и ведро
Время было послеобеденное. Точнее, оно было бы послеобеденным, если бы мне было чем обедать. Я клянчил милостыню на Купеческом кругу. Пока что день принес мне два пинка (один от стражника, один от наемника), три тычка (два от погонщиков, один от матроса), одно новое ругательство, описывающее анатомически маловероятную ситуацию (тоже от матроса), и брызги слюны от довольно неприятного старикашки неопределенных занятий.
И один железный шим. Это я приписывал скорее законам вероятности, чем людской доброте. Даже слепая свинья нет-нет, а желудь отыщет.
Я провел в Тарбеане почти месяц и накануне впервые попробовал воровать. Начало было не слишком многообещающее. Я сунул руку в карман мяснику и попался. Это стоило мне такой затрещины, что сегодня у меня кружилась голова всякий раз, как я пытался резко встать или начать двигаться. Первая проба сил в воровстве меня не особо воодушевила, и я решил, что сегодня буду просить милостыню. Милостыню подавали в целом как обычно.
Живот сводило от голода, а если купить черствого хлеба на один шим, это все равно особо не поможет. Я уже подумывал перейти на другую улицу, когда увидел, как какой-то мальчишка подбежал к нищему младше меня на другой стороне улицы. Они о чем-то взбудораженно потолковали и побежали прочь.
Разумеется, я последовал за ними, влекомый бледной тенью своего былого жгучего любопытства. Кроме того, то, что заставило их посреди дня сорваться с насиженного места на углу оживленной улицы, наверняка заслуживало внимания. Может, тейлинцы опять хлеб раздают. Может, лоток с фруктами опрокинулся. А может, стража кого-нибудь вешает… В общем, потратить на это полчаса было не жалко.
Я следовал за мальчишками по извилистым улочкам и наконец увидел, как они свернули за угол и сбежали по лестнице в подвал сгоревшего дома. Я остановился. Слабая искорка любопытства затухла под давлением благоразумия.
Вскоре они появились снова. У обоих в руках было по ломтю черного хлеба. Я смотрел, как они прошли мимо, хохоча и толкаясь. Младший, лет шести, не больше, увидел, что я смотрю, и махнул рукой.
– Там еще осталось! – крикнул он с набитым ртом. – Но ты лучше поторопись!
Благоразумие мое тут же развернулось обратной стороной, и я осторожно спустился вниз. Внизу лестницы было несколько гнилых досок – все, что осталось от выбитой двери. Внутри я увидел короткий коридорчик, ведущий в тускло освещенную комнату. Девочка с колючим взглядом протиснулась мимо меня, не поднимая глаз. У нее в руках тоже был кусок хлеба.
Я переступил через обломки двери и очутился в холодной, сырой темноте. Сделав десяток шагов, я услышал глухой стон и застыл на месте. Стон был почти звериный, но слух подсказал мне, что он исходит из человеческих уст.
Не знаю, чего я ждал, – во всяком случае совсем не того, что нашел. В двух старых лампах горела ворвань[2 - Китовый жир, используемый в основном для освещения.], отбрасывая тусклые тени на черные каменные стены. В комнате стояло шесть топчанов, все были заняты. Двое ребятишек, почти младенцы, делили между собой одеяло, расстеленное на каменном полу, и еще один свернулся на груде тряпья. В темном углу сидел мальчишка моих лет, привалившись головой к стене.
Один из мальчишек слегка пошевелился на топчане, словно ворочался во сне. Однако в движении этом было что-то странное. Напряжение какое-то. Я пригляделся – и понял, в чем дело. Он был привязан к топчану. Все шестеро были привязаны.
Он натянул веревки и снова издал тот звук, что я слышал из коридора. Теперь он был отчетливей: низкий, стенающий вой.
– А-а-а-а-а-аба-а-а-а-а!
В первый момент я только и мог, что вспомнить сразу все истории, какие я когда-либо слышал о герцоге Гибейском. О том, как он и его люди двадцать лет похищали и мучили людей, пока церковь не вмешалась и не положила этому конец.
– Что такое, что такое! – отозвался голос из другой комнаты. Интонация была странная – как будто это был не вопрос.
Мальчишка на топчане задергался в веревках.
– А-а-а-а-а-бе-е-е-е-е!
В дверях появился человек, отряхивающий руки о подол своей потрепанной рясы.
– Что такое, что такое! – повторил он все тем же странным, невопросительным тоном. Голос у него был старческий, усталый по краям, но в центре его было терпение.
Терпение тяжкого валуна, или кошки, которая возится с котятами. Совсем не такой голос, какой ожидаешь услышать от герцога Гибейского.
– Что такое, что такое! Тише, Тани, тише. Я не ушел, я в соседней комнате. Вот, видишь, я вернулся.
Его ноги шлепали по голому каменному полу. Человек был бос. Я ощутил, как напряжение мало-помалу покидает меня. Что бы тут ни происходило, вряд ли это было что-то столь мрачное, как я воображал.
Увидев приближающегося человека, мальчик перестал рваться.
– И-и-и-а-а-а! – сказал он и снова натянул веревки.
– Что такое? – на этот раз то был вопрос.
– И-и-и-а-а-а!
– А?
Старик оглянулся и только тут увидел меня.
– А! Привет.
Он снова перевел взгляд на мальчишку на кровати:
– Какой ты у нас сегодня умница! Тани меня позвал сказать, что у нас гости!
Лицо Тани расплылось в жуткой усмешке, и он издал резкий, хриплый выдох. Как ни мучительно это звучало, было очевидно, что Тани смеется.
Босой человек обернулся, посмотрел на меня и сказал:
