скачать книгу бесплатно
Проснулся я, кашляя и задыхаясь. Все вокруг было в огне. Разумеется, это все свечи. Все еще пребывая в шоке, я принялся пихать вещи в сумку. Двигался я медленно и бесцельно. Мне было совсем не страшно. Я спокойно достал из-под своего горящего тюфяка Бенову книжку. Ну чем теперь мог меня напугать обычный пожар?
Я уложил в футляр отцовскую лютню. Ощущение было такое, словно я ее краду, но я не мог придумать, что еще взять на память о них. Ведь и он, и она тысячу тысяч раз касались ее деревянных боков!
Я ушел прочь. Я шел через лес, пока заря не окрасила восточный край небосвода. Когда запели птицы, я остановился и бросил сумку. Достал отцовскую лютню, прижал ее к себе. И заиграл.
Пальцы у меня болели, но я все играл и играл. Играл до тех пор, пока на струны не брызнула кровь из пальцев. Играл, пока солнце сияло сквозь кроны. Играл, пока не заныли плечи. Играл, стараясь ни о чем не вспоминать, пока наконец не уснул.
Глава 17
Интерлюдия. Осень
Квоут вскинул руку, останавливая Хрониста, обернулся к ученику и нахмурился:
– Баст, не надо на меня так смотреть.
Баст, похоже, готов был удариться в слезы.
– Ох, Реши! – выдавил он. – Я и не подозревал!
Квоут махнул рукой, словно рубя воздух ребром ладони:
– Тебе неоткуда было это знать, Баст, да и незачем заострять на этом внимание.
– Но, Реши…
Квоут посмотрел на ученика сурово:
– Ну что такое, Баст? Что мне теперь – плакать, волосы на себе рвать? Проклинать Тейлу и всех ангелов его? Бить себя в грудь? Нет. Все это дешевая театральность. – Его лицо немного смягчилось. – Я ценю твою заботу, но это всего лишь часть истории, и даже не худшая ее часть, и не для того я об этом рассказал, чтобы на жалость напрашиваться.
Квоут отодвинул стул и встал.
– А потом, все это случилось много-много лет назад. – Он махнул рукой. – Время – великий целитель, и все такое.
Он потер руки:
– Ну-с, схожу-ка я принесу дров, чтоб на всю ночь хватило. А то ночка будет холодная, если я хоть что-нибудь смыслю в погоде. А ты можешь пока подготовить для выпечки пару караваев да заодно попытаться взять себя в руки. Лично я не намерен рассказывать дальше, пока ты пялишься на меня этакими слезливыми коровьими глазами.
С этими словами Квоут ушел за стойку и, пройдя через кухню, вышел через черный ход.
Баст кое-как вытер глаза и проводил наставника взглядом.
– С ним все нормально, пока у него дело есть… – тихо сказал Баст.
– Прошу прощения? – машинально переспросил Хронист. Он неловко поерзал на стуле, словно хотел встать, да не знал, как повежливей отпроситься.
Баст тепло улыбнулся. Глаза у него снова сделались обычными голубыми человеческими глазами.
– Когда я узнал, кто вы, я так обрадовался, что он вам расскажет свою историю! А то он в таком мрачном настроении последнее время, и расшевелить его нечем, заняться ему нечем, только сидеть да лелеять мрачные думы. Я уверен, что, вспоминая старые добрые времена, он… – Баст поморщился. – Нет, это я все неудачно выразился. Вы уж извините за то, что утром было. Я просто не подумал.
– Д-да нет, – поспешно выдавил Хронист, – это все я, это была моя вина, вы извините…
Баст покачал головой.
– Это просто застало вас врасплох, но вы же всего лишь попытались меня связать. – На лице у него появилась болезненная гримаса.
– Не то чтобы это было приятно, надо сказать. Это все равно как тебя между ног пнули, только по всему телу. Тошнит, и слабость страшная, но это всего лишь больно. Не то чтобы вы на самом деле меня ранили. – Баст выглядел смущенным. – Ну а я-то не просто ранить вас собирался. Я бы и убить мог прежде, чем остановился и задумался.
Прежде чем повисла неловкая пауза, Хронист сказал:
– Как насчет поверить ему на слово, что оба мы безмозглые идиоты, и дело с концом?
Он улыбнулся вымученной улыбкой, которая, однако, была искренней, невзирая на обстоятельства. И протянул руку:
– Мир?
– Мир.
Они обменялись рукопожатием, куда более дружеским, чем прежде. Когда Баст протягивал руку через стол, рукав у него задрался, обнажив расцветающий на запястье синячище.
Баст стыдливо одернул манжету.
– Это когда он меня перехватил, – поспешно сказал он. – Он куда сильнее, чем выглядит. Только ему не говори. А то расстроится, а толку?
Квоут вышел через кухню и затворил за собой дверь. Оглядевшись по сторонам, он как будто удивился, что на дворе теплый осенний день, а вовсе не весенний лес из его истории. Поднял за ручки плоскую тачку и покатил ее в лес за трактиром. Под ногами шуршала палая листва.
Неподалеку от трактира в лесу стояла сложенная на зиму поленница. Множество дубовых и ясеневых поленьев образовывало высокие, кривые стены, тянущиеся между стволами деревьев. Квоут кинул два полена в тачку – тачка откликнулась приглушенным барабанным громом. Еще два полена. Движения его были точными, лицо бесстрастным, взгляд отсутствующим.
Чем дольше Квоут нагружал тачку, тем медленней он двигался, будто машина, у которой кончался завод. Наконец он остановился вовсе и на целую минуту застыл камнем. И только тогда выдержка ему изменила. Рядом никого не было, никто его видеть не мог, и все же он спрятал лицо в ладонях и заплакал беззвучно, содрогаясь всем телом от тяжких, немых рыданий.
Глава 18
Пути в безопасные места
Быть может, самая важная способность нашего разума – это способность справляться с болью. Классические мыслители учат нас, что у разума есть четыре двери, которые всякий открывает в соответствии со своей нуждой.
Первая дверь – дверь сна. Сон дает нам убежище от мира и всех его страданий. Сон подчеркивает ход времени, помогая отстраниться от того, что причинило нам боль. Раненый человек часто теряет сознание. Подобным же образом человек, услышавший горестную весть, часто падает в обморок. Так разум защищается от боли, уходя через первую дверь.
Вторая дверь – дверь забвения. Некоторые раны слишком глубоки, чтобы зажить или чтобы зажить быстро. Кроме того, многие воспоминания болезненны сами по себе, и исцеления тут нет. Фраза «время лечит любые раны» – ложь. Время лечит большинство ран. Остальные просто спрятаны за этой дверью.
Третья дверь – дверь безумия. Бывают времена, когда разуму нанесен такой удар, что он прячется в безумии. Может показаться, что это не спасение, но это оно. Бывают времена, когда реальность – сплошная мука, и чтобы избежать этой муки, разуму приходится расстаться с реальностью.
Последняя дверь – дверь смерти. Прибежище на крайний случай. Когда мы мертвы, нас уже ничто не ранит. По крайней мере так говорят.
После того как всю мою семью убили, я забрел глубоко в чащу леса и уснул. Мое тело требовало сна, и разум воспользовался первой из дверей, чтобы притупить боль. Прикрыл рану до тех пор, пока не придет подходящее время для исцеления. Ища спасения, значительная часть моего разума просто перестала работать – уснула, если угодно.
Пока разум мой спал, многое из мучительных впечатлений предыдущего дня было выпровожено через вторую дверь. Нет, не полностью. Я не забыл о случившемся, однако память притупилась, и я смотрел на все как бы сквозь густую вуаль. Если бы я захотел, я бы мог вызвать в памяти и лица убитых, и человека с черными глазами. Но я не хотел вспоминать. Я отмахнулся от этих мыслей и предоставил им зарастать пылью где-то в дальнем углу моего рассудка.
Я спал и грезил – не о крови, не об остекленевших глазах, не о смраде паленого волоса, а о чем-то другом, более приятном. И боль в ране мало-помалу начала притупляться…
Мне снилось, что я иду по лесу с Лаклитом, лесным жителем с простоватым лицом, что странствовал с нашей труппой, когда я был помоложе. Он беззвучно двигался сквозь подлесок, я же производил больше шума, чем раненый вол, тянущий перевернутую телегу.
Мы довольно долго брели в уютном молчании, пока я не остановился поглазеть на цветок. Он тихо подошел и встал у меня за спиной.
– Желтобородник, – сказал Лаклит. – Вон, по исподке видно.
Он протянул руку и осторожно погладил нижнюю часть листа. Действительно, на бороду похоже… Я кивнул.
– А это вот ива. Если пожевать ее кору, она умеряет боль.
Кора была горькая и слегка хрустела на зубах.
– Это вот чесоточник, не трогай его листья.
Я не стал их трогать.
– А это воронец. Ягодки можно есть, когда они красные, но зеленые или желтеющие не трогай ни в коем случае. А если хочешь ходить бесшумно, ноги надо ставить вот так.
У меня быстро заныли икры.
– А вот так можно тихо раздвигать ветки, чтобы не оставлять следов. Вот так можно определить, где сухие дрова. Вот так можно спрятаться от дождя, когда нечем укрыться. А это отчекорень. Есть его можно, но он противный на вкус. А вон то, – он указал пальцем, – прямичник и рыженица, их никогда не ешь. А вот это растение, с маленькими шишечками, – это буррум. Его можно есть, только если ты наелся чего-то вроде прямичника. От него тебя вывернет наизнанку. А вот так делается силок, в котором кролик останется жив. А вот так – силок, который кролика придушит.
Он завязал веревку петлей – сперва так, потом этак.
Глядя, как его руки управляются с веревкой, я осознал, что это уже не Лаклит, а Абенти. Мы с ним ехали в фургоне, и он учил меня завязывать морские узлы.
– Узлы – интересная штука! – говорил Бен, не прекращая трудиться. – Узел может быть самым прочным, или, наоборот, самым слабым местом веревки. Все зависит только от того, хорошо ли он завязан.
Он поднял руки, показывая мне немыслимо сложный узор, растянутый у него между пальцев.
Глаза у него блеснули:
– Вопросы есть?
– Вопросы есть? – спросил отец. Мы рано остановились на ночлег, из-за того что встретили серовик. Отец сидел и настраивал лютню: он наконец-то собирался сыграть нам с матерью свою песню. Мы же так долго этого ждали… – Вопросы есть? – повторил он, прислонясь спиной к громадному серому камню.
– А почему мы останавливаемся у путеводных камней?
– В основном по традиции. Но некоторые говорят, будто они отмечают старые пути…
Голос отца изменился и превратился в голос Бена:
– Безопасные пути. Иногда пути в безопасные места, иногда безопасные пути, ведущие навстречу опасности. – Бен протянул руку к камню, словно чувствуя жар пламени: – Но в них есть сила. Лишь глупец станет это отрицать.
А потом Бен исчез, а стоячих камней сделалось много. Куда больше, чем я прежде видел в одном месте. Я стоял в центре двойного круга камней. Один камень лежал поперек двух других, образуя огромную арку, под которой лежала густая тень. Я потянулся, чтобы коснуться его…
И пробудился. Разум мой прикрыл свежую боль названиями сотни трав и ягод, четырьмя способами разводить огонь, девятью видами силков, которые можно соорудить из молодого деревца и бечевки, и тем, как найти проточную воду.
О том, другом, что я видел во сне, я почти не думал. Бен так и не научил меня вязать морские узлы. А отец так и не закончил свою песню.
Я перебрал все, что было у меня с собой: холщовый мешок, ножичек, моток бечевки, немного воску, медный пенни, два железных шима и «Риторика и логика» – книжка, которую подарил мне Бен. Больше у меня ничего не было, кроме одежды, что на мне, да отцовской лютни.
Я отправился разыскивать питьевую воду. «Вода прежде всего! – говаривал мне Лаклит. – Без всего остального можно прожить несколько дней». Я прикинул расположение местности, отыскал звериные тропы. К тому времени как я нашел небольшое родниковое озерцо, угнездившееся между нескольких берез, небо над деревьями начало лиловеть. Пить мне хотелось ужасно, однако осторожность взяла верх, и я выпил всего несколько глотков.
Потом я набрал сухих дров под стволами и раскидистыми деревьями. Поставил простенький силок. Отыскал несколько стеблей матушкина листа и натер соком окровавленные, сбитые пальцы. Пальцы защипало – это помогло мне не вспоминать о том, как именно я их сбил.
Дожидаясь, пока высохнет сок, я впервые огляделся по сторонам просто так. Над родником теснились дубы и березы. Их стволы образовывали узор из чередующихся темных и светлых полос под шатром раскидистых ветвей. Из озерца на восток по камням бежал небольшой ручеек. Возможно, там было красиво, но этого я не заметил. Я ничего подобного не замечал. Деревья для меня были убежищем, подлесок – источником пищи, а озерцо, в котором отражалась луна, напоминало мне только о том, как я хочу пить.
Возле озерца лежал на боку большой прямоугольный камень. Еще несколько дней назад я признал бы в нем серовик. Теперь это было всего лишь удобное укрытие от ветра, к которому можно привалиться спиной во сне.
Сквозь ветви я увидел, что на небе зажглись звезды. Значит, с тех пор как я попробовал воду, прошло уже несколько часов. Поскольку плохо мне не стало, я решил, что вода нормальная, и как следует напился.
Вода не освежила меня – я только почувствовал, как мне хочется есть. Я сел на камень на берегу озерца, оборвал листья со стеблей матушкиного листа и съел один стебель. Стебель был жесткий, горький и как бумага. Я съел все стебли, но это не помогло. Я попил еще воды и лег спать. Камень был холодный и жесткий, но мне было все равно – по крайней мере я делал вид, что мне все равно.
Я проснулся, попил воды и пошел проверить поставленный силок. В силке я с изумлением обнаружил кролика, который дергался, пытаясь освободиться. Я достал свой ножичек и вспомнил, как Лаклит учил меня свежевать кроликов. Потом я подумал про кровь, липкую кровь на руках. Меня стошнило. Я обрезал бечевку, отпустил кролика и вернулся к озерцу.
Я снова попил воды и сел на камень. Голова слегка кружилась – от голода, что ли?
Через некоторое время в голове у меня прояснилось, и я выбранил себя за глупость. Я нашел на поваленном дереве несколько грибов-трутовиков, помыл их в озерце и съел. Грибы хрустели на зубах и на вкус были как грязь. Я съел все, что нашел.
Поставил новый силок, такой, который придушивает. Тут в воздухе запахло дождем, и я вернулся к серовику, чтобы соорудить убежище для лютни.
Глава 19
Пальцы и струны
Поначалу я был почти как механический: бездумно выполнял действия, которые должны были помочь мне выжить.
Второго пойманного кролика я съел и третьего тоже. Нашел лужайку с земляникой. Нарыл кореньев. К вечеру четвертого дня у меня было все, что необходимо для выживания: кострище, обложенное камнями, укрытие для лютни. Я даже собрал небольшой запас еды, которым можно было воспользоваться в случае нужды.
У меня было кое-что еще, совершенно мне не нужное: время. Управившись с первоочередными нуждами, я обнаружил, что делать мне нечего. Думаю, именно тогда некая малая часть моего рассудка начала мало-помалу просыпаться.
Не стоит заблуждаться: я еще не стал самим собой. По крайней мере я не был тем человеком, что всего оборот тому назад. Я полностью отдавался любому делу, за которое брался, не оставляя ни малейшей части себя воспоминаниям.
Я исхудал и обносился. Я спал под дождем и на солнце, на мягкой траве, на сырой земле, на острых камнях с тем непробиваемым равнодушием, которое способно даровать лишь горе. На происходящее я обращал внимание лишь когда шел дождь, потому что тогда нельзя было достать лютню, чтобы поиграть, и это причиняло мне боль.
Да, разумеется, я играл. Это было мне единственным утешением.
На исходе первого месяца на пальцах у меня наросли каменные мозоли, и я мог играть часами напролет. Я играл все песни подряд, которые помнил. Потом я играл то, что помнил лишь наполовину, в меру своих сил восполняя забытое.
Со временем я мог играть, с тех пор как проснусь и до тех пор как усну. Я бросил играть то, что знал, и принялся сочинять новые песни. Мне уже доводилось сочинять песни; я даже помог отцу сложить пару строк. Но теперь я посвятил этому себя целиком. Некоторые из тех песен остались со мной и поныне.
Вскоре после этого я принялся играть… Как бы это сказать-то?
Я принялся играть не песни, а нечто иное. Когда солнце согревает траву, а ветерок приносит прохладу, это создает определенное ощущение. И я играл, пока мне не удавалось воспроизвести это ощущение. Я играл до тех пор, пока музыка не начинала звучать как «Теплая трава и прохладный ветерок».
Играл я только для себя, но аудитория у меня была требовательная. Я помню, как провел почти целых три дня, пытаясь уловить «Ветер, колышущий листок».
На исходе второго месяца я мог сыграть что угодно почти так же непринужденно, как я это видел и чувствовал: и «Солнце, садящееся в облака», и «Птицу, пьющую из озерца», и «Росу на папоротнике».
