В поисках своего ковчега

Проснулся рано на рассвете, едва солнце выбросило из-за горизонта первые острые лучи. Отяжелевшая от утренней влаги трава лениво качалась со стороны в сторону. Шершавой ладонью путник вытер крупные капли росы со своего лица и поднялся на ноги. Помолившись, он отыскал в траве свою сумку, перекинул ее через плечо и снова двинулся в путь. Ногам стало идти легче, но тело все ныло от неудобного сна. Резкое дуновение ветра донесло до него какие-то странные звуки, как будто бы кто-то жалобно пел или плакал. Вахак огляделся по сторонам, всматриваясь в каждый куст, в темные тени между деревьями. Вроде бы никого. Но пение продолжалось. Жалобное. Прерывистое. Постояв немного и определив откуда доносятся звуки, Вахак, крадучись, стал осторожно пробираться через густые заросли орешника. Он старался ступать неслышно, но попавшаяся под ноги сухая ветка звучно хрустнула. Пение оборвалось. Монах раздвинул густо сплетенные между собой ветки – прямо на него смотрело испуганное, изъеденное оспой широкое лицо турка. Сидя на пятках, незнакомец замер в этой позе, и только его маленькие, как у затравленного зверька, глаза беспокойно метались со стороны в сторону. Вахак опустился рядом с ним на мокрую от утренней росы траву, и некоторое время пристально глядел на чужака. Он был жалкий и худой, с большим голым черепом, обтянутым коричневой кожей, казавшейся такой же огрубевшей, как и его грязные лохмотья. Монах тихо вздохнул и снял с плеча сумку. Турок втянул голову в плечи и насторожился.

– Голоден, наверное, – сказал спокойно Вахак. Он извлек из сумки остававшуюся половинку лепешки и протянул ее незнакомцу. Тот повалился ничком наземь и, жалобно всхлипывая, залепетал что-то на своем языке.

– Бери, ешь! – снова предложил монах.

Турок поднялся с земли и, покосившись недоверчиво на протянутую ему лепешку, быстро схватил ее своими костлявыми коричневыми руками. Ел он торопливо, с жадностью изголодавшегося животного, почти не пережевывая. Вахак достал из сумки флягу с вином, сделал пару глотков и протянул ее бродяге.

– На-ка, хлебни немного. Так сытнее будет. – Сказал с тоской монах, глядя, как быстро съедается его лепешка. Это была вся еда, что оставалась у него, и он рассчитывал прокормиться ею день. – Ничего, – успокаивал он свой возмущенно заурчавший от голода желудок, – этому бедняге она нужнее.

Съев весь хлеб, турок снова ударился лбом о землю, бормоча непонятные Вахаку слова.

– Молится, – монах посмотрел на распластавшееся тело турка. – Люди ревностны в своих молитвах, но непримиримы в сердцах своих. По сути, – говорил сам себе монах, – любовь к Господу должна примирять людей, а она, выходит, разъединяет, заставляет их враждовать друг с другом. Какая же тогда это любовь? Как мы все еще далеки от своего Бога, если даже в любви к нему не можем примириться!

Он выбрался из зарослей орешника и спустился по откосу к тропе. Над верхушками гор уже показалось солнце, яркое и горячее. Миновав неглубокую ложбину, разделявшую два хребта, путник вошел в лес. Корни деревьев выпирали из-под земли, переплетаясь между собой громадными лапами. Это был очень старый буковый лес. В его темном чреве таилось что-то гнетущее. Сквозь плотный лиственный покров пробивались лишь редкие лучи солнца. Вахак шел быстрыми шагами, но вскоре запыхался и вынужден был остановиться, чтобы немного передохнуть. Ему показалось, что между толстыми стволами старых буков скользнула чья-то тень. Он насторожился. Неприятный холод прошел по спине. Но вокруг было тихо. Даже как-то безжизненно. Он уже был готов согласиться с тем, что ему это померещилось, но едва сдвинулся с места, как совсем где-то рядом треснула ветка под чьей-то неосторожной ногой. И снова тишина. Вахак двинулся, ускоряя шаг. Неприятное чувство, что кто-то крадется за ним, гнало его вперед. Лес все тянулся и тянулся. Его слух обострился до такой степени, что иногда, как казалось ему, он слышит шорох шагов и чье-то тяжелое дыхание. Стоило ему остановиться, как шаги замирали. И снова нигде ни звука. Это не дикий зверь, подумалось ему.

Дорога по-прежнему шла вниз, но лес стал редеть. Появилось больше солнца. Теперь уже его лучи свободно проникали между деревьями, покрывая траву золотистыми брызгами. Яркий солнечный свет лился и на путника. Вместе с теменью рассеялось и неприятное ощущение чьего-то постороннего присутствия. Он больше не напрягал слух и полностью отдался своим мыслям. Наконец дорога вышла из леса. Перед ним открылась широкая долина, поросшая кустарником. Становилось жарко. По уклону вниз длинной гладкой лентой устремлялся ручей. Путник пошел по течению ручья и вскоре достиг дна ущелья. Впереди виднелась река.

Вахак наклонился к воде, чтобы умыться и охладиться от жары. Почти у самого берега, поблескивая серебристыми боками, пряталась между камнями крупная форель. Вот и обед! Чтобы не бросать на воду тень и не спугнуть рыбину, он лег на живот и осторожно подполз к самой кромке воды. Форель лежала головой против течения, слегка покачиваясь на волнистых струях. Он не спеша погрузил руку в холодную прозрачную воду и медленно провел ею против течения. Рыба не шелохнулась, словно крепко спала. Затаив дыхание, Вахак осторожно подвел одну ладонь под ее брюхо, а второй – накрыл сверху. Форель забилась в его руках, пытаясь выскользнуть, но он держал ее крепко. Вытянув рыбину из воды, он ударил ее головой о камень и бросил на берег. Радуясь удачному улову, монах наносил сухих веток и разжег костер тут же у воды. Распоров форели брюхо и выпотрошив внутренности, он нанизал ее на длинный прут и стал поджаривать на костре.

Все это время за ним из кустов следили два черных глаза. Едва только пошел от костра аромат жаренного, как прятавшийся в кустах человек вышел из своего укрытия и мелкими несмелыми шагами начал подбираться к берегу, где сидел Вахак.

– Так это ты крался за мною всю дорогу? – Вахак узнал турка. – Иди, коль так, садись. – Пригласил он, указывая на место возле себя.

Незваный гость жадно косился на тлеющий костерок, где поджаривалась рыба, и в нерешительности топтался на месте. Вахак дружелюбно покивал головой: мол, не бойся, иди. Тот, наконец, решился и осторожно подойдя, опустился на землю рядом с монахом, поджав под себя остроносые рваные башмаки. Они оба уставились на румянящиеся бока форели в предвкушении сытного обеда. Рыбина была крупной. Больше фута в длину. Разделив ее вдоль пополам, Вахак дал одну половину своему гостью, вторую с аппетитом принялся съедать сам. Краем глаза он наблюдал за турком. Ел он теперь неторопливо, словно стараясь насытить каждую клеточку своего истощенного тела. От удовольствия его глаза исчезли в щелках, а медно-красное изрытое оспой лицо выглядело по-детски довольным.

– Не оставил нас Господь без обеда, – закончив трапезу, монах перекрестился, – если угодно будет Господу, то и живы будем. – Он лег на спину, закинув руки за голову, и стал глядеть на плывущие в небе отары белых облаков. В его голове проносились самые разные мысли, но отрадной была мысль о ковчеге. Он закрыл глаза и в сотый раз представил себе затерявшийся в вечных снегах Арарата громадный корабль, который, как думалось ему, снова станет спасительным, знаменуя миру одну истину, одну веру, одного Бога.

Тем временем его новый знакомый, которого, как удалось с трудом выяснить, звали Али, стоя по колени в реке, полоскал рот, промывал нос, мыл уши и шею. Он энергично черпал пригоршнями воду, фыркал и забавно мотал головой. После умывания турок упал ниц на землю и долго молился.

Солнце достигло середины неба и начинало палить. Затоптав дотлевающий костер, Вахак повесил сумку на плечо и огляделся по сторонам. Увидев, что тот собирается уходить, турок забеспокоился. Он заговорил на своем языке, указывая рукой то на себя, то на монаха, то в направлении гор. Вахак, конечно, не разобрал ни слова, но догадался, что тот хочет пойти с ним.

– Не могу я тебя взять с собой, – покачал он отрицательно головой, – мой путь не приведет тебя туда, куда тебе нужно. – Али смотрел на него умоляющим взглядом. – Как же тебе объяснить-то? – Монах немного поразмыслил. – Ну да ладно, пойдем, раз у тебя нет своего пути, – сказал он с некоторым колебанием, – вдвоем-то оно, может, и веселее будет.

Шли они молча. Вахак ступал широким твердым шагом, всматриваясь пристально вдаль. Али семенил за ним следом, косясь по сторонам, словно чего-то опасаясь. Дорога, пролегавшая по скалистым уступам гор, становилась все хуже и хуже. Она бестолково путалась между громадными, вросшими в землю каменными глыбами. Чем дальше, тем беднее выглядела растительность. На крутых обнаженных склонах изредка мелькала то жидкая поросль низкорослого дубняка, то наполовину усохшие кустарники можжевельника. Дорога устремилась вниз. Вечерело. Впереди между расступившихся скал показалось ущелье. На его каменистом, испещренном водными потоками дне, виднелось небольшое селение, издали походившее на груду камней, скучившихся у подножья скалистой горы. В предвечерних сумерках оно казалось таким же неприветливым, как и обступавшие его скалы. Тесно гнездившиеся одна над другой каменные трущобы, хмуро глядели зияющими отверстиями из-под нависших плоских крыш.

– Здесь и заночуем. – Вахак указал рукой своему спутнику на селение, но тот испуганно замотал головой. – Ты чего-то боишься?

Али упал и, катаясь по земле, колотил себя кулаками в грудь.

– Боишься, что будут бить? – Догадался Вахак.

– Бить…бить… – заплакал Али.

– Ладно, оставайся здесь и жди меня. – Монах, как мог, объяснил жестами, что он скоро вернется. Али сел, обхватив руками колени, и недоверчиво исподлобья поглядел на своего спутника.

Перескакивая через бьющие из-под камней потоки, Вахак, наконец, добрался до жилищ. Убогое селение с прохудившимися крышами хлевов и построек, со скудной растительностью говорило о бедности здешних обитателей. По склону горы редкими лоскутами, где только есть клочок плодородной земли, был засеян хлеб. Чахлые деревья и жидкие кустарники одиноко торчали среди серых глыб, наводя уныние своей сиротливостью.

«Видать, опасность загнала людей в это глухое бесплодное ущелье, – подумал Вахак с тоской, – от одних врагов скрылись, других – малоземелье и нужду – обрели. Вряд ли у этих бедняг найдется лишний кусочек хлеба». И все-таки он решился заглянуть в несколько трущоб. Внутри они имели такой же жалкий вид, как и снаружи. Темные тесные конуры с земляными полами и небольшими, скупо освещающими пространство очагами. На полу возле огня копошились грязные, полунагие ребятишки. Завидев незнакомца, они облепляли его как саранча, пожирая любопытными взглядами и цепляясь худыми ручонками за края одежды. Женщины с истощенными уставшими лицами отгоняли окриками детишек и печально покачивали головами. Вахак уходил ни с чем. Только в одном месте ему удалось раздобыть сухую лепешку и несколько жареных каштанов, выменяв все это на свою шапку.

Быстро темнело, и монах поспешил вернуться к каньону, где оставил своего спутника. Али сидел на том же месте, подперев голову руками. Завидев возвращавшегося Вахака, он вскочил на ноги и увлек его к скале. У самого ее основания чернела широкая расщелина – должно быть, вход в пещеру. Они направились туда. Пещерка оказалась не глубокой, но довольно просторной. Внутри стоял запах птичьего помета. Под ноги попадались кости животных и клочки шерсти. Похоже, что пещера служила зимней ночлежкой для зверей и убежищем от непогоды для птиц. Теперь она была пустой. Лишь только летучие мыши, потревоженные незваными гостями, с писком сорвались со стен и потолка. Покружив по пещере, они ринулись наружу, задевая пришельцев своими холодными кожаными крыльями.

– Заночуем здесь, – сказал Вахак, сбрасывая сумку на землю.

Они наломали прутьев с засохшего можжевельника и развели небольшой костерок. Слабое пламя осветило пещеру, отбрасывая красные тени на их уставшие лица. Монах извлек из сумки лепешку и каштаны, разделил все поровну. Они ели и глядели на огонь. Тонкие ветки быстро перегорали, и вскоре в пещере стало совсем темно.

Вахак проснулся на рассвете. Солнечные лучи едва пробивались в расщелину и тонули в ее глубине. Турка в пещере не было. Монах вышел наружу и огляделся по сторонам. В ущелье еще стоял полумрак, но небо уже просветлело. Первые лучи едва коснулись верхушек гор. Далеко по ущелью разносилось птичье: «уууль-ууль-фью-уть-ююу».

– Али! Али! – Позвал Вахак, но ему ответило только эхо.

Он прошелся по каньону, умылся в роднике, поискал взглядом по склонам гор. Турка нигде не было. Высоко в небе он заметил маленькую точку, которая быстро приближалась и вырастала прямо на глазах. Орел закружил над долиной, смело выписывая спирали. Он двигался легко и уверенно, широко расправив свои мощные крылья. То взметался под самые облака, теряясь в первых солнечных лучах, то опускался так низко, что, казалось, вот-вот коснется земли. Вахак заворожено следил за его полетом. Орел все кружился над ущельем, опускаясь ниже и ниже, его движения становились плавными и неторопливыми, он как будто что-то высматривал в камнях. На какое-то мгновение завис в воздухе, словно о чем-то задумался. Потом встрепенулся и в мгновение ока кинулся стрелою вниз. Вахак не успел опомниться, как орел захлопал огромными крыльями о землю невдалеке от него, и, схватив сильными когтистыми лапами извивающуюся кольцами змею, поднялся с ней высоко в небо. Вскоре монах потерял его из виду.

– Али! Али! – Снова позвал он.

Вокруг ни звука, только тихое журчание ручьев между камней. Монах окинул взором уже знакомое селение, видневшееся на противоположной стороне ущелья. В утреннем зареве солнца оно казалось еще печальнее, чем в вечерних сумерках. Оно как бы окаменело, слившись с громадными скалами. Ни одного яркого штриха, ни одной отрадной картинки.

Вахак побродил по ущелью еще какое-то время, но турка нигде не было. Он уже было подумал, что тот ушел без него, но на самом краю уступа горы вдруг показался человек. Это был Али. Он что-то нес. Издали Вахак не видел, что это было, но когда турок подошел совсем близко, он с удивлением обнаружил в его руке крупную, размером с хорошего гуся, куропатку.

– Как тебе удалось поймать такого жирного улара?

– Али поймать! – Он бросил добычу на камни, его маленькие глаза гордо блестели. С тех пор, как они вместе двинулись в путь, турок всячески старался угодить Вахаку. Али был кроток и услужлив, и монах не чувствовал в этом никакого ни лукавства, ни притворства.

Горы сменялись равнинами, дикие скалы уступали место зеленым холмам, а путники все шли и шли, лишь изредка делая привалы, чтобы отдохнуть и утолить свой голод. Временами им чудилось, что горы, расступаясь и снова наваливаясь, движутся вместе с ними, и этому движению не будет конца. Иногда они теряли ориентиры, сбиваясь с пути, и тогда приходил страх, коварный и навязчивый. Вахак подавлял его разговорами о своей жизни и вере, и, конечно же, о заветном ковчеге. Это отвлекало и успокаивало. Али не понимал всего того, о чем говорил монах, хотя за то короткое время, что они провели вместе, турок уже несколько освоил речь своего спутника. Почти всю дорогу монах обучал его необходимым словам. На удивление, Али оказался способным учеником.

– Ты быть мой господин, – заявил он однажды Вахаку, принеся в очередной раз к обеду куропатку. Али научился ловко ловить дичь, бесшумно подкрадываясь к камням, где прячутся улары, и подбивая палкой крылья самой неповоротливой птице. – Али служить тебе.

– Да какой я тебе господин, Али?!

– Хороший господин. Ты не бить Али, не ругать Али. Ты жалеть Али. Другой господин быть плохой. Он отдавать Али янычары. Али не хотеть убивать гяуров. Али бежать. Али хотеть служить господину.

– Служить нужно Господу, а не господам, Али.

– Ты служить Господу? Али служить Аллаху!

– Бог у нас один, Али, только разумеем мы его по-разному.

– Мой господин тоже служить Аллаху?

– Почему Аллаху? – Вахак призадумался.

– Ты сам говорить, что у нас один Бог.

– Один. Просто ты его называешь Аллахом, а я зову Господом своим.

– Нет другой Бог! Аллах есть Бог! Ты не служить Аллаху, у тебя нет Бог!

– У меня есть Бог, тот же, что и у тебя, но я даю ему другое имя.

– Нельзя давать Аллах другой имя! Аллах рассердится на тебя!

– Почему рассердится?

– Аллах создал человек, чтоб они молиться Аллаху! Чтоб они угодить Аллаху! Кто угодить, того Аллах любить!

– Нет, Али! Бог создал людей не в угождение себе, а по любви своей! И мы должны стремиться к единению с Богом в его любви к нам.

– Аллах не любить человек, кто не служить Аллаху.

– Ты ошибаешься, Али. Бог любит всех: и мусульман, и христиан, и иудеев, и язычников, и даже безбожников. Это мы между собой не любим друг друга. А он, Отец наш Небесный, любит всех.

– И плохих человек?

– И плохих, и хороших, и праведников, и грешников…

– Ты говорить неправду. – Али нахмурился и недоверчиво покосился на монаха. – Аллах не может любить всех. Аллах не любить гяуров.

– Бог доказал свою любовь. Иисус, Сын Божий, умер за нас грешников.

– У Аллаха нет ребенок. Иса наби Аллаха. Иса не умер. Аллах спасать Ису. Убили другой человек. Ису не убивать. Ты говорить неправду.

– Вот видишь, Али, – Вахак тяжело вздохнул, – мы говорим с тобой вроде бы об одном Боге, но Боги у нас выходят разные. Даже меж нас двоих нет согласия. А что уж говорить о целых народах. Каждый убежден, что его вера мудрее. Ненавидит и проклинает веру другого. Мы ходим под одним небом, питаемся одной пищей, нам светит одно солнце. И спросят с нас одинаково за наши деяния. Разве этого мало, чтобы примириться между собой? Разве Господь не учит любви и единодушию? А где они? Вместо этого бесплодные раздоры. Мы делим неделимое. Мы сделались ревнивыми в своей вере.

Близился к закату еще один день пути. Солнце садилось за горизонт, а они все еще шли вперед, совершенно не беспокоясь о том, где настигнет их ночь. Путники не заботятся о мягкой постели, она нужна лишь тем, кто никуда не идет. В дороге достаточно найти ночлег. И он был везде: в глубокой пещере, в зарослях кустарника или просто в траве у обочины дороги.

– Здесь и остановимся, – сказал Вахак, усаживаясь под старой развесистой грушей, ветки которой доходили почти до самой земли, образуя живой навес.

Он поставил у ног котомку и раскрыл ее. Турок с любопытством наблюдал за тем, как из нее начало появляться всякое добро. Вначале монах выложил на траву две большие лепешки, головку сыра, несколько крупных луковиц. Затем извлек одеяло из овечьей шерсти. Все это ему удалось раздобыть в одной из деревень, отчитав молитвы у постели больного.

– Вот видишь, Али, не оставил нас Отец наш Небесный в пути! Хоть мы с тобой и не одной веры, но любит он нас одинаково.

На западе еще алела красная полоса заката, но все вокруг уже погрузилось в сизый мрак. Путники, завернувшись в одеяло, улеглись под деревом. С горных вершин сползал густой туман, заполняя собой сонные лощины. Вахаку не спалось. Чем ближе он приближался к своей цели, тем больше его охватывали сомнения.

– Быть может, померещился пастухам корабль, – думал монах, – может это только призраки гор? – Он гнал от себя сомнения, лелея мысль все же отыскать спасительный ковчег. Он был искренне уверен в том, что явив его миру, можно опрокинуть все преграды, разделяющие ныне людей; примирить бесконечно враждующих; слить в единую веру все разноверия. – И христиане, и магометане бьются и погибают за свою правду, окропляя кровью имя Бога. Но не все ли они Его дети? Разве не в одно Царствие Небесное войдут и христианин, и магометанин, и иудей, и язычник?

– Куда мы идем, господин? – Спросил Али, которому тоже не спалось. До сих пор он послушливо следовал за Вахаком, не задавая ему никаких вопросов.

– На гору Арарат, – ответил монах, задумчиво глядя в звездное небо.

– Там твой дом?

– Нет, Али.

– Тогда зачем господин туда идти?

– Чтобы увидеть ковчег!

– На Арарат нет ковчег! Ковчег на Джуди Даги!

– Ты видел его там?

– Нет. Так Аллах говорить. Ковчег приплыть к горе Джуди!

– Я отыщу его, – сказал Вахак, не желая больше вступать в спор с Али.

На двадцатый день могучие горные хребты остались позади, и глазам путников открылась широкая равнина. Стоя на плоской вершине холма, Вахак смотрел вдаль, куда зигзагами убегала дорога. Он обвел взглядом горный кряж, нисходивший к долине. Горы сменялись рядами голых, почти безжизненных холмов. Только по бокам протекающих между ними ручьев виднелись жалкие полоски посевов. Остальное – каменистая, кишащая змеями пустошь. Он перевел взгляд с холмов дальше на долину. Опоясывая ее серебристой лентой, между обрывистых глубоких берегов неслась полноводная река. По сравнению с угрюмыми холмами, раскинувшаяся долина выглядела приветливо, лаская глаз щедрой зеленью. Всего на расстоянии нескольких верст от голых скал, которые потянулись далеко на запад, расстилались засеянные поля, пестрели цветами луга, дымились среди садов деревни. По другую сторону долины врезался в небесную глубину своими пиками двухголовый седой Арарат. В фиолетовой дымке его ровные склоны казались словно отточенными, ни одного выступа, ни одной неровности. Сердце Вахака учащенно забилось. Где-то там, в его глубокой ложбине между двух вершин покоится спасительный ковчег!

Глава 4. В ОКРУЖЕНИИ ГОР

Два часа по горному перевалу показались Крону несколькими минутами. Всю дорогу он не мог оторвать глаз от живописных изгибов лесистых гор, открывающих то справа, то слева, с каждым новым витком серпантина, неповторимые пейзажи. Сидевший за рулем старенькой «газели» Бичико, худощавый смуглый паренек с горящими черными глазами, пытался занимать своего спутника беседой на ломанном русском языке, но тот едва слушал его. Это была первая дальняя рабочая поездка, ставшая впоследствии для Крона судьбоносной. В глубине зеленых долин то тут, то там виднелись маленькие домики, казавшиеся сверху игрушечными. По дну ущелий, перепрыгивая через камни, пенясь и воркоча, неслись мутные реки. Некоторые дома прилепились на отвоеванных у гор уступах, высоко над дорогой, и напоминали Крону птичьи гнезда. Как должно быть хорошо в таком месте, думал он, близко к небу, где к облакам, скачущим по кочкам горных вершин, можно почти дотянуться рукой. Одно громадное облако внезапно закрыло солнце своим рыхлым белым телом, и рассеявшиеся лучи поползли по склонам гор, прячась в их мягких складках. Забыв обо всем на свете, Крон залюбовался бесконечной чередой горных хребтов, встающих один за другим, как гигантские волны океана.

– Ну и горы! – Не удержался он.

– Андро, это не самые высокие горы, – засмеялся Бичико, сверкая белыми зубами, – ты даже себе не представляешь, какие в Грузии есть горы. Вай мэ!

– Знаешь, Бичико, я прожил почти полжизни, но так и не понял зачем. Все чего-то ждал, что-то искал, на что-то надеялся. А жизнь – вот она! Вся перед тобой. Обидно, что столько времени потеряно напрасно.

– Э-э-э, не говори так! Еще много в твоей жизни будет хорошего! Ты правильно сделал, что приехал в Грузию.

– Почему правильно, Бичико?

– Как почему? – Искренне изумился он. – Тебе ведь нравятся наши горы?

– Нравятся. И не только горы. Все нравится.

– Вот видишь! – Его лицо расплылось в довольной и слегка смущенной улыбке. – Все нравится!

Крон незаметно тоже улыбнулся, продолжая сосредоточенно смотреть по сторонам. Вот она, сокровенная грузинская любовь к родине! Сакраментальный патриотизм! Не кричащий, не пафосный, не навязчивый! Тихая внутренняя радость от всякой похвалы, скромная, почти конфузливая, гордость за все свое. Так радуется всем сердцем мать, когда восторгаются ее дитем!

Впереди между гор на одном из зеленых холмов показалась каменная церковь. Бичико притормозил и неспешно перекрестился. Крон не раз замечал, что очень многие здешние жители, от мала до велика, проходя мимо храма, замедляют шаг и накладывают на себя крест. Сам-то он креститься не умел и не мог, всякая попытка почему-то всегда вызывала в нем чувство неловкости. Правда, иногда бывало, он заходил в церковь, даже не зная зачем, ставил свечки и подолгу рассматривал на иконах лики святых. В нем не было твердой уверенности в том, что Бог есть, однако существование некоего высшего Разума он все-таки не отрицал, как и не отрицал того, что мир возник не случайно, но на этом, к сожалению, его вера и заканчивалась. Если Бог есть, и он всесилен и справедлив, думал Крон, то почему в мире нет порядка, почему в нем проливается кровь, почему властвуют безбожники и страдают невинные? Это, пожалуй, был единственный неразрешимый вопрос, который держал душу Крона между верой и неверием.

И вот горы остались позади, словно их и не было, и дорога пошла по холмистой равнине. Какое-то смутное чувство, чем-то сродное сожалению, овладело Кроном. Как будто бы душа, увидевшая со стороны величие и красоту рая, затосковала об утерянной благодати. Он жил как иудей, скитающийся по аравийской пустыне и нигде не находивший себе места под солнцем. Куда бы ни забрасывала его жизнь, везде и все уже было занято и поделено другими. Даже женщины, которых ему доводилось когда-либо любить, были уже чьими-то и никогда не становились его целиком и полностью. Все, чего он достиг, казалось мелким и несущественным, но даже и это теперь было потеряно. Не оставалось ничего, что можно было бы продолжить или хотя бы попытаться воскресить. Он ничего не принес с собой из прошлого, ничего такого, на что можно было бы теперь опереться. Ничего, кроме разочарований и сожалений. Но как ни странно, впервые за многие годы Крон чувствовал себя свободным, он больше никому и ничего не был должен, даже самому себе.