скачать книгу бесплатно
Я вообще не знаю, как себя вести и что делать. Я хочу пить. Это сейчас самое сильное мое желание.
Сглатываю. Во рту все еще дико сухо.
Вдруг чувствую влагу на губах. Кажется, какая-то марля прикасается к ним. В рот попадает буквально пару капель воды. Мало. Чертовски мало.
– Оближи губы. Пока достаточно.
Голос грубый, командный, но я слушаюсь.
Становится чуть лучше, но все равно до дикости пить хочется.
– Спасибо.
Блин, когда этот наркоз уже выветриться? Чувствую себя как нельзя отвратительно.
В следующую секунду снова ощущаю прикосновение, но теперь уже к запястью. Не больно, но так…как-то волнительно.
Открываю глаза. Этот доктор. Кирилл Александрович. Я вижу его силуэт. Ого, что-то он очень сильно высокий, и широкий в плечах. Сейчас без маски, но в этой полутьме его лицо плохо видно.
Он взял мою руку, и зачем-то приложил палец к запястью. Да он же…пульс мой считает, смотря себе на часы на правой руке. Такие, черные и строгие. Бликами переливаются.
Замираю, когда мужчина прикасается к моей нежной коже теплыми пальцами. Губу только прикусываю и, наконец, могу выдохнуть, когда он молча отпускает мою руку.
Поднимаю на него сонные глаза.
– Кирилл Александрович, я помню, что не спала на операции. Я ничего лишнего не говорила?
– Нет, Джульетта. Нормально все. Отдыхай.
Даже в этой полутьме я замечаю блеск его глаз, а еще, кажется, у него темные волосы и короткая щетина. И красивый он, кажется.
Ой, голова что-то вообще не соображает, и я устало прикрываю глаза.
Надеюсь, врач прав, и я не говорила под наркозом ничего дурного. Я вообще-то воспитанная девочка, и не стала бы нести всякую чушь. Ну, теоретически.
После этого мужчина выходит, а я, кажется, засыпаю, отчаянно надеясь на то, что мне просто приснилось, будто я доктору этому в любви признавалась прямо на операционном столе.
***
Эта ночь кажется мне очень долгой. Просто таки не невозможности. На этот раз я просыпаюсь резко. От жгучей, невыносимой боли в ноге, которая кажется, отдает мне прямо в мозг.
Слезы мгновенно подступают к глазам. Хочу встать, но не могу. Тело уже вроде бы не такое парализованное, и я чувствую свои ноги, но подняться все равно не могу.
– Больно…Мне больно!
Всхлипываю. Говорю это вслух, но рядом никого нет.
Двери моей палаты закрыты. Сквозь полупрозрачное стекло я только вижу свет, доносящийся из коридора. Датчики над моей головой периодически пищат, но сейчас мне не до того совсем. У меня нога болит. Сильно. Господи, не могу, не могу терпеть.
– Медсестра! Подойдите.
Мой слабый голос разрывает ночную тишину, но никто не откликается. Осматриваюсь по сторонам. Это похоже на небольшую одиночную палату и крохотным окном. Рядом со мной куча каких-то проводов и трубок. Я лежу на кровати, и испытываю просто огненную боль в этот момент.
– Помогите! Ну, хоть кто-нибудь.
Сил на то, чтобы кричать громче, просто нет, а мой слабый голос, кажется, никто не слышит.
Боль в ноге постепенно усиливается. Я сцепляю зубы и терплю, проваливаясь в дремоту, но, кажется, уже через час снова просыпаюсь и чувствую себя хуже. Больно. Не могу терпеть. Это невыносимо просто.
Начинаю плакать в голос. Какая же я дура. Ну как, как можно быть такой идиоткой, чтобы свалиться со сцены, и сломать себе ногу? Почему я голову себе дурную не сломала, глупая. Теперь вот, мучайся. А до вступительных экзаменов месяц остается, всего месяц!
Пальцами нащупываю прохладную простынь. Не пойму уже, то ли холодно мне, что ли жарко. Ощущение такое, будто мою ногу каждую секунду пронзает тысяча острых ножей. Жуткое ощущение, врагу не пожелаешь.
Дышать становится труднее. Почему, ну почему оно не проходит. Мамочка.
Слезы катятся по щекам. Всхлипываю в голос, кажется, теперь уже кричу и реву. Наверное, громко, но мне плевать. Мне, и правда, сейчас очень плохо.
Замечаю, как открывается дверь, но сил на то, чтобы даже посмотреть, кто там зашел, просто нет. Мне больно, больно, больно!
Из глаз стекают слезы. Странно, я ведь не пила, а слезы есть.
Вздрагиваю, когда ощущаю прикосновение теплой руки к своему лбу.
– Что такое, чего ты кричишь на всю реанимацию?
Снова этот голос. Хриплый, грубый. Его голос.
– Кирилл Александрович…
Датчики над моей головой почему-то начинают пищать чаще. Боль. Она просто убивает меня.
– Болит…Нога болит. Сильно. Я звала. Никто не подходил. Мне больно, больно!
Что-то я совсем раскисла, но в таком состоянии, на самом деле, мало что контролируешь.
Наверное, я сейчас выгляжу просто ужасно. Вся красная и зареванная, расстроенная, но сделать ничего не могу. Это сильнее меня. Это невыносимо.
– Все. Тише. Сейчас пройдет.
По руке разливается какой-то холод. Этот доктор. Он вколол мне что-то. Кажется, это было обезболивающее.
От слез я не вижу его. Всхлипываю только, кажется, в голос. С силой сжимаю простынь пальцами дрожащими. До скрипа, до хруста костей.
Пусть пройдет, пожалуйста, пусть пройдет эта жуткая боль…
И она проходит. Отпускает через минуту, и мне становится намного легче.
Вымученная, вымотанная и жаждущая воды, я засыпаю, замечая, как доктор выходит из моей палаты.
Глава 5
– Ромашкина, солнце уже встало.
Приоткрываю уставшие веки, зажмуриваюсь от яркого счета. Что, уже утро наступило…
Поднимаю голову, и вижу пожилого мужчину в белом халате. Не знаю, даже, сколько ему лет. Похоже, что где-то шестьдесят, судя по седым волосам, и отчетливой сетке морщин у глаз.
Стойте…Я помню его. Он смотрел мои рентгеновские снимки, как только я поступила в больницу.
– Как самочувствие, были боли?
– Были. Чуть не умерла от них.
Потираю рукой глаза, и встать пытаюсь, но не тут-то было. Острая боль в ноге пробирает меня всю, и я невольно шиплю. Как же больно…
– Не спеши пока вставать. Рано. Давай, перевязку сегодня я делаю, а начиная с завтра, уже медсестры сами будут.
Тон этого врача, точно как у военного, не дает и шанса возразить. Интересно, все медики такие холодные сухари? Похоже, что да. Это у них, наверное, еще в медицинском институте прививается вместе с отказом от жалости и сострадания к больным.
Киваю и вижу, как этот врач проталкивает вперед какую-то тележку. На ней стоят разные бутыльки, и выложены стерильные перевязочные материалы.
– Как вас зовут?
– Климнюк, Геннадий Петрович, заведующий травматологического отделения. Я тебя оперировал вместе с Загорским и Семеровым. Буду твоим лечащим врачом. Медикаменты уже тебе назначил. Первые дни будут антибиотики и анальгетики, дальше посмотрим. Родители есть? Препараты дорогие, сразу скажу, ну и надо, чтобы тебе кто-то помогал. У нас питание здесь не очень.
– Нет. У меня бабушка только. Да я сама справлюсь, а за препараты….поняла. Подругу помочь попрошу.
– Хорошо. Разберемся. Значит так, Ромашкина, ногу беречь. Не мочить. Не наступать пока. Костыли тебе выдадут. Ходить осторожно, не падать, а то сустав второй раз я точно собирать тебе не стану.
Климнюк говорит жестко, без всяких там церемоний, и я только успеваю запоминать, что меня теперь ждет.
Поджимаю губы. Становиться до невозможности стыдно и еще неловко. Кажется, я припоминаю, что без умолку просто говорила во время операции. Это никому не нравилось. Вот блин.
Судя по недовольному тону моего врача, Геннадий Петрович тоже это помнит.
– Скажите, когда я смогу вернуться к тренировкам? Когда вы выпишете меня?
– Не так быстро, Ромашкина. Дай время ране зажить, потом рентген назначу. Месяц точно. Хочу увидеть, как будет кость срастаться.
– Что? Какой еще месяц?! Вы что, у меня же поступление, у меня планы, балет…
Сердце пропускает пару ударов. Я не могу так долго ждать. Просто не могу.
– У тебя два перелома со смещением. Связки тоже повреждены. Вручную вчера с Семеровым собирали твой сустав, как пазл. Травма тяжелая. Сразу скажу.
– Боже, нет…
Слезы подступают к глазам. Звучит как приговор для меня, но я не верю. Все заживет. Я восстановлюсь. Я же балериной хочу стать. Очень.
– Так, давай, ногу показывай.
Тон Геннадия Петровича очень строгий. Ему явно не до сантиментов, и уж точно не до моего балета.
Быстро вытираю слезы ладонями. Что-то я раскисла. Надо собраться и побыстрее.
Медленно опускаю одеяло и вижу, что я голая. Совсем голая! Накидка сползла до самой талии, а трусов на мне нет.
Мои глаза, наверное, по пять копеек становятся. Сердце ускоряет ритм. Вцепляюсь в это одеяло пальцами намертво, и смотрю на врача.
– Нет, мне полностью не надо одеяло снимать. Подними, чтобы доступ был к лодыжке.
Сглатываю, чувствуя невероятное облегчение.
Медленно тянусь к одеялу, и с помощью Геннадия Петровича открываю вид на перебинтованную ногу. Она в какой-то гипсовой лангете до колена, и туго перемотана белыми бинтами, из которых торчат трубки дренажей. Кое-где кровь проступила уже. Что там под повязками этими, даже представить страшно.
Замираю, когда хирург надевает перчатки, берет ножницы и начинает срезать бинты.
Делает это очень быстро, хватко, и без особых церемоний.
– Ай, ай!
– Так, а ну не дергайся. Что ты, как маленькая.
К глазам подступают слезы от его тона, но это ерунда по сравнению тем, что предстает моему взору. Не могу сдержать всхлипа, когда врач снимает все бинты, и я вижу свою горемычную лодыжку.
Ох, бедная моя лапка. Отечная, тщательно измазанная йодом. Прикусываю губу. Да уж. На пуанты сейчас точно не встану с такой ногой.
Длиннющий шрам вдоль ноги унизан черными нитками. Даже не знаю, сколько тут швов. Наверное, не меньше двух десятков. Мамочки.
Прикладываю руку ко рту, роняя слезы, и смотрю на эту вот “красоту”.
– Господи…
– Господь тут не причем.
Уже в следующий миг хирург начинает обрабатывать мою рану какими-то жгущими жидкостями, от которых у меня одно только что глаза не вываливаются из орбит.
– Ай, жжет, жжет больно!
– Ну, а как ты хотела? Операция была непростой, но считаю, что удачной. Посмотрим на снимки. Пока ждем, чтоб зажило. Давай, через три недели первый снимок сделаем. Потом видно будет.
Прикусываю щеку изнутри. Этот врач строг, но кажется, справедлив. Мне неловко с ним, но я так понимаю, вариантов нет. Надеюсь, что Климнюк говорит правду, операция была успешной, и у меня очень быстро все срастется.
Мысленно скрещиваю пальчики. За это время я должна восстановиться, а там уже догоню. Я должна поступить. Обязательно должна, так как шла к этому, сколько…Двенадцать лет!
Балет – это моя жизнь. Это все, что есть у меня, ну и бабушка, конечно тоже, но она вообще вне конкуренции.
Бабульчик одна меня растила. Родителей не стало рано, и она делала все, чтобы заменить их. Теперь болеет, едва ли ходит, и мне уж точно тут разлеживаться нельзя. Я ей должна помогать, а не она мне.
