Взяточник

Мысли снова закружились в его голове, но чем больше он думал о предложении следователя, тем неразрешимее становилась задача. Наконец, Евгений Иванович подумал, что у такого простого вопроса не может быть столь сложного ответа. Он должен лежать на поверхности и быть очевидным или хотя бы, вычисляемым. Вооружившись этой мыслью, он попытался выделить в своих рассуждениях что-то главное и не обращать внимание на второстепенные детали.

Жаль, нет ручки и листка бумаги. Записал бы сейчас все в столбик, да подвел бы внизу черту «итого». Что у нас в активе, в дебете, так сказать? В тюрьму не хочется, – это неоспоримый факт. Своя рубашка ближе к телу… цинично, но тоже, вроде, не поспоришь. Начальство –жулики и на роль невинной жертвы не подходят. Да, все так. А в пассиве? Кого я предам своей подписью в протоколе, понятно: взяточников махровых. А если откажусь, не предам ли я что-то, кроме собственного желания не сидеть? Господи, да как же не предам? А семья? Родные мои люди! Как же я их-то не брал в расчет?! Разве, не предам я, оставив их одних: жену без мужа, дочь без отца, мать без сына? Чем семья виновата, за что должна страдать?

Евгений Иванович почувствовал, что мысль его, наконец, нащупала твердую почву. Просто-то как! На одной чаше – любимая семья, родные лица, на другой – компания взяточников. Вот он, очевидный выбор! Да, у них, наверняка, тоже есть семьи. Но, разве это уже не их забота? Пусть побудут в моей шкуре, пусть переживут тоже, что пережил я. Может, им самим предложат сдать начальство рангом повыше. Пусть тоже посидят, подумают, посчитывают знаки судьбы с тюремных стен!

Сознание Евгения Ивановича успокоилось. Искомое решение обнаружилось, наконец. Было простым, ясным и непротиворечивым: таким, каким и должно быть. Но воспаленный тяжелой работой мозг не мог остановиться в одночасье, как разогнавшийся паровоз, не мог сходу затормозить. Мысли опять полезли ему в голову. Выстроенный, было, монолитный логический фундамент пошел трещинами, начал рассыпаясь на глазах: При чем здесь семья? Хорошо придумал, – прикрыть свою вину их невинностью. Что скрывать, не о них я пекусь, пытаясь подобрать себе оправдание. Свою задницу спасти хочу. Заслоняюсь ими от собственного стыда, подставляю, проще говоря. Нет, не о том эти мысли. Все вернулось к тому, с чего началось. Думал, взвешу, разберусь… не тут-то было. Снова ни один аргумент не хотел, без боя, переходить в разряд второстепенных. Подсчет закончился до подведения заветной черты. Но решить-то что-то нужно!

Все аргументы «за», носили чисто практический характер, лежали, как и положено, на поверхности и были утилитарного свойства. Аргументы «против» возникали из области морали, с которой у Евгения Ивановича было все не так однозначно. Нет, аморальным человеком он не был. Напротив, обладал тонкой душевной организацией, склонной к рефлексии. Но рефлексировал он, обычно, на темы, не касавшиеся его собственных жизненных интересов. Здесь он считал себя исключительным практиком. Теперь же, моральные аспекты вышли на поверхность из области бессознательного и, к удивлению самого Евгения Ивановича, уверенно начали теснить вполне мирские желания и устремления. Совесть вдруг стала всерьез конкурировать с желанием остаться на свободе. Да уж…

Не находя рационального ответа, Евгений Иванович решил обратиться к иррациональному: к знакам, приметам, туманному и неведомому подсознанию, которое, скорее всего, и есть жилище первых двух. Начав искать закономерности, Евгений Иванович сразу почувствовал, что они определенно есть. Он явно ощутил гротескность, не случайность произошедшего. Осталось разобраться в полученных сигналах, верно интерпретировать их. В камере ему повстречались четверо. Самого первого, увиденного вскользь, в расчет можно не брать. Что он выдал: банальное не верь, не бойся, не проси? Нет, это не явление, это недоразумение. И бани в ИВСе нету, если что.

Его Величество Арестант явился к нему в трех своих ипостасях: стукач, пацан и подвижник. И что же они, в итоге, хотели сказать ему? Чему научили?

Первый… этот не совершает преступления, он работает преступником на полставки, а потом доносчиком, на полторы. Показал, что это явление существует? Да я и так в этом не сомневался. Показал, что оно персонифицированное и имеет имя собственное? …показал, но я уже сейчас не вспомню, как его звали. Тогда что же, в чем смысл? Какие чувства он у меня вызвал? Хм… да никаких, особенно. Мерзавец, но ничего инфернального. Так может, смысл в том, что и меня никто не воспримет, как чудовище? А и правда ведь… кто возненавидит меня… да что уж, кто вообще осудит? Никто!

Второй, Коля-Николай. Этот о чем хотел сказать своим визитом? Что я не такой как он, не преступник по жизни? Нет, не в этом дело. Пацан, вечно нос по ветру… Все воспоминания и впечатления от угнанных машин, украденных кошельков, избитых прохожих. Ну, и тюрьма конечно, – дом родной. Тюрьма! Вот оно что! Коля показал, что меня ждет в тюрьме, задал вопрос, смогу ли я существовать там. И что же, каков ответ? Место неприятное, разговора нет. Но, правила там примитивные и, в общем-то, понятные. Все, с небольшими оговорками, в рамках здравого смысла… «Веди себя по-человечески и все будет нормально…» Так что, смогу я там существовать? …смогу, наверное. В смотрящие не попаду, но отсижу уж как-нибудь, переживу однозначно. И что ж в итоге? В тюрьму?

Третий, Игорь… ну, здесь, вроде, все ясно. «Я не предатель, поэтому не предам» – бери в пример и будь праведником. Посыл, вроде бы, понятен. Но копнуть поглубже: да в этом ли посыл? Где он, и где я? Ведь я, не то, что близко к этому Игорю не стою, мы как будто с разных планет прилетели. Что бы Игорь ответил на предложение, сделанное мне? Стал бы он двое суток размышлять? Идиотский вопрос. У него ответ на лице написан, и отвечать бы не пришлось, все и так ясно. Да ему, наверняка, и не предложили бы…. Нет, не способен я на такое. Даже ради собственной жены, которую безусловно люблю, и то, не уверен, что решился бы. Может и смысл был в этом: я не такой, от природы не способен, слаб… Тварь я дрожащая или право имею? вопрошал Раскольников. А я, получается, право имею, потому, что я тварь дрожащая. …А может, я тварью стану, когда признаю за собой это право?

А может, я сейчас положен в гроб на два дня, чтобы на третий воскреснуть к новой жизни …или превратиться в тлен? Может я, своими страданиями, искупаю чужие грехи, начальству своему, заворовавшемуся, даю шанс исправиться и спастись? О-нет, я точно не Христос. И здесь я – за свои грехи. И что в моем случае воскресение? Выйти отсюда на свет божий с клеймом Иуды? …или жить годами в неволе с нимбом праведника? Что Пасха для меня? Что тлен?

Набожным человеком Евгений Иванович не был. Но вера, как известно, стучится в душу, когда других посетителей там уже не ждут: Верю ли я в бога? Или нет, не так: верю ли я в него настолько, чтобы туманные заповеди пыльных богословских книг стали руководством к действию? Смогу ли разобраться в хитросплетениях религиозного догмата, угадаю ли истинный смысл библейских притч? …Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова… а я кого должен родить из себя? Святого взяточника, который сам берет, но, про других рассказывать не хочет? …или стать карающим мечом в божьей длани по заявке правоохранительных органов? Кесарево – Кесарю, божье – богу… так, может, он сами соберут свое, без меня? Много и неоднозначно учит писание тому, что нужно делать в жизни. Но, то, чего делать нельзя, указывает лаконично и без тумана: Не делай! Или гиенна огненная! Нет, святые отцы, умом я вашу доктрину понимаю, но принять ее сердцем пока не готов. Простите…

А может, смысл в том, что я вообще размышляю на эти темы? Значит, не пропащий я человек, коль не согласился сразу, а взял тайм-аут. Да… а вот, как бы не наоборот! Так на спонтанность можно было списать, а теперь, получается, что это мой осознанный выбор, обдуманный, каким бы он не оказался. …И тайм-аут не я взял, мне его дали…

Ну что, спасибо вам, высшие силы! Вновь стало понятно, что ничего не понятно.

Так, ничего не надумав, Евгений Иванович задремал. Как ни странно, никаких снов ему не приснилось.

Тюремное утро вновь застучало дверными замками, зазвенело ограничительными цепями, загавкало отрывистыми командами: «стоять!», «лицом к стене!». Ночь прошла, все ожило.

К следователю Евгения Иванович вызвали только после обеда, часа в четыре. Никто за это время к нему в камеру не подсаживался, можно было спокойно поразмыслить, но уже не получалось. От калейдоскопа событий и массы передуманного Евгений Иванович устал.

Тщетно пытался он примирить простое и по-человечески понятное желание остаться на свободе с совестью. Всякий раз, убаюканная, было, его хитровыдуманными доводами и аргументами, она вновь открывала глаза и показывала ему свой кукиш: Нет, брат Евгений, не договоримся! Хочешь свободу бессовестной ценой? Валяй. Дело твое. Но меня не приплетай, я тебе свое добро не даю. Никогда не дам!

Не было уже душевных сил размышлять далее.

У следователя он оказался, так и не приняв решение, как же ему поступить.

– Ну что, Евгений Иваныч? Созрел? – спросил следователь и положил перед ним готовый протокол допроса. – Прочитай. Самому, наверное, интересно будет.

Евгений Иванович взял протокол в руки. Документ был аж на пяти печатных листах, исписанных с обеих сторон. По объему выходила целая повесть.

– Читай, не спеши. Сигарету хочешь?

– Я не курю.

Евгений Иванович стал читать протокол, постепенно погружаясь в него, как в забористый детектив. Составлен он был, конечно, не в жанре беллетристики, но внимание захватывал определенно. Тем более что все действующие лица были знакомы Евгению Ивановичу лично.

Речь в протоколе шла о двух крупных земельных аферах, провернутых пару лет назад, про которые он слышал краем уха, но подробностей, конечно, не знал. Теперь, читая как это все происходило на самом деле, он в очередной раз дивился размаху и наглости своего начальства. Да, он их знал, но явно недооценивал. Ряд схем, описанных здесь, вообще был ему не знаком и отдавал практически гениальностью, если это слово здесь уместно.

Внезапно у него промелькнула мысль, что сдав их сейчас, он даже окажет им своего рода услугу, остановив этот кошмарный маховик беззакония и не дав наломать еще больше дров. Эта мысль добавила ему уверенности в том, что предстояло сделать, приятной тяжестью легла на чашу весов под названием «сдать». Яркий свет кабинета разогнал мрачные мысли. Снова все виделось в привычном практическом ключе.

Евгений Иванович, уже с каким-то профессиональным, чуть ли не следовательским интересом, углубился дальше в чтение. Дочитывая последний лист, он наткнулся на упоминание о Рангинском, про которого ему напоминал следователь в прошлый раз. Рангинский, Рангинский… бедняга. И ты туда же… Господи, Рангинский! Мысль, простая, как пуля, пронзила его сознание: А ведь он, Рангинский, знал про все это. Может не все, но на порядок больше, чем Евгений Иванович. Что же он, Рангинский, не подписал в свое время эти показания? Он-то, и написать их мог сам, без суфлеров! Так вот оно что… врете, господин начальник! Не сдал никого Рангинский, не сдал. И четыре с половиной года получил не по вашей протекции. Как же я раньше об этом не подумал?!

Решимость вновь заколебалась в душе Евгения Ивановича, хотя довод о пользе предательства для самих преданных тоже пока не отступил. Закончив читать, он отложил протокол и прикрыл глаза.

– Что, Евгений Иваныч, впечатляет? Сам, наверное, не подозревал, как у вас там дела обстряпываются?

– Да уж, не подозревал.

– Хочешь спросить, откуда мы все это знаем?

– Нет, не хочу. Вы ведь все равно не скажете.

– Молодец, соображаешь. Но чуть-чуть приоткрою завесу, так и быть: не надо думать, что стандарт GSM действительно шифрует трафик. …и что мессенджеры не прослушиваются – тоже, не совсем правда. Ха-ха-ха.

– Вы тут пишете о вещах, которые я знать не мог. Как я это объясню потом?

– Ты, Евгений Иваныч не волнуйся. Может статься, тебе и вопросов никаких никто не задаст. Здесь психологический момент важен. Увидят негодяи, что ты о них показываешь, – сами начнут каяться наперегонки, только записывать успевай. Они ведь, ссыкуны по природе своей. Думают, окружили себя круговой порукой и не подберутся к ним никогда. А как поймут, что круг разорвался, так совсем по-другому запоют, соловьями зальются. Там уже не до твоих показаний будет. Ну, давай, там, где галочки, подписи свои ставь, и на свободу с чистой совестью.

– Что-то ручка не пишет.

– Сейчас, найдем другую. Где же она? Посиди минутку, сейчас у соседей позаимствую.

Следователь вышел в соседний кабинет, оставив Евгения Ивановича одного. Вот он, Юрьев день, вот она, вольная грамота, лежит на столе, молчаливо ждет его подписи. Бесконечный рой мыслей опять завертелся у него в голове, но ни одну из них не получалось выхватить. Время сворачивалось, как клубок, некогда было обдумывать, момент истины неумолимо наступал. Сколько еще не будет следователя? Минуту, полминуты? Ничего уже не решить, все обдумано тысячу раз, но решение, правильное решение… боже, где оно? …Боже… Лицо священника мелькнуло у него перед глазами:

Отче наш, сущий на небесах!

Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое;

Да будет воля Твоя и на земле, как на небе;

Хлеб наш насущный дай нам на сей день;

И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;

И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.

Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки.

На слове Аминь, мысленно произнесенном Евгением Ивановичем, в кабинет вошел следователь и протянул ему ручку. – Держи, эта пишет.

С довольным видом он сел за стол и уткнулся в компьютер.

– Ну что, подписал?

– Нет.

– Что нет? Опять ручка не пишет?

– Ручка пишет. Я подписывать не стану.

– Не понял. Как это ты не станешь? А я зачем это писал, интересно?

– Зачем вы писали, понятно. И зачем мне это подписывать – тоже понятно. Только я не подпишу.

– Хорошо подумал?

– Хорошо. Может, первый раз в жизни, очень хорошо подумал.

Следователь посмотрел в глаза Евгению Ивановичу. Жалкий взяточник сидел перед ним, сгорбившись. Щетина как-то сразу состарила его, лицо осунулось. Казалось, он весь стал как пластилин, мягкий и податливый. Лепи что хочешь, вытягивай, мни, он и слова не скажет. Но в этих потухших глазах, глазах преступника, признавшего вину и смиренно ждущего своей участи, в этих глазах блеснула какая-то сталь, несокрушимая, как танковая броня.

– Стало быть, в несознанку решил уйти…

– Так ведь я же все признал, все подписал…

– Ой, какой герой! Ты, Евгений Иваныч, дурака-то из себя не строй. Ты знаешь, что от тебя требовалось. А признания твои, ты их для себя самого подписал, а не для нас. И подписал да расписал не от раскаяния. Просто за яйца тебя схватили всей пятерней. Деваться тебе было некуда. Ну да ладно, каждому свое. Ты главное, на судьбу свою потом не обижайся. Она тебе такой шанс давала…

– Вообще-то, приговор мне суд будет выносить, а не вы.

– А ты думаешь, они не под нашу дудку пляшут? Что, всерьез считаешь, что это они по внутреннему убеждению приговора вам выносят? Наивный ты человек! Как скажем, так и будет. Все эти прения, заседания, прокуроры, адвокаты: это же балаган, театр бабы Фисы. Все решено давно, все постановлено.

– А насчет меня что постановите?

– Что постановим? Постановим, что от сотрудничества ты отказался, сознательности гражданской не проявил, так что и снисхождения не достоин. Что там у тебя по статье? До шести лет? Вот их и получишь. Реально. А пока, не смею задерживать. Заполняй подписку о невыезде и вперед, ждать суда, сухари сушить. Будешь нужен – позвоню.

Через полчаса Евгений Иванович был на свободе. Она так неожиданно свалилась на него, что он какое-то время просто стоял в оцепенении, не понимая толком, что произошло. Ощущал он примерно тоже, как если бы кошмарный нильский аллигатор заглотил его по шею, а потом, передумав глотать, выплюнул обратно, на берег.

* * *

Следствие по делу Евгения Ивановича длилось недолго. Вину он уже признал, показаний по ходу не менял и палки в колеса следствию не ставил.

Потянулись дни, суетные и пустые, предшествующее пугающей развязке. Скорее, это было безвременье, своего рода анабиоз, вслед за которым начнется иная жизнь. Плохая ли, хорошая, но совсем другая.

С работы Евгений Иванович уволился по собственному желанию и новой не искал. А смысл? Накопленных сбережений на жизнь пока хватало.

Супруга Наталья с Евгением Ивановичем развелась. Но нет, не подумайте, она его не разлюбила. Это было чисто техническим решением: взыскания, иски… сами понимаете.

Семья безоговорочно поддержала его. Да и как иначе? Все они, по большому счету, отлично жили за его счет. Хоть и не задавали вопросов, но понимали, – на чиновничью зарплату так не разгуляешься. Их поддержка, конечно, помогала, но, с другой стороны, угнетала несчастного. Легче было скрыться за стенами тюрьмы от ненавидящих глаз, чем покинуть на годы любящие и дорогие.

Время, с иезуитской медлительностью, текло, принося свои обыденные хлопоты, тревоги, переживания. Но чувствовал их Евгений Иванович так, будто пытался почесаться через одежду. Все ощущения притупились, стали второстепенными, фоновыми по отношению к главной и неусыпной мысли: что же будет дальше? Уйдет он из суда или уедет?

В решении, так непросто принятом в ИВСе, Евгений Иванович не сомневался. Лишь однажды, когда серым дождливым вечером он в одиночестве смотрел телевизор, червь сомненья шевельнулся в нем.

Шла передача о громких преступлениях эпохи СССР, напичканная искусственно состаренными кадрами, треском печатной машинки и кокардами с серпом и молотом. Ведущий, некогда любимый всеми актер кино, с амплуа дотошного сыщика, рассказывал о минувших страстях тоном дяди Вовы из «Спокойной ночи малыши», посмеивался над наивной советской действительностью, весело щуря глаза, похожие на кавказские. Он утонченно поплевывал в сторону обожавшей его когда-то страны, словно не она дала ему в жизни все, и теперешнее место в эфире в том числе.

И этот продался… А может, к черту все? Пойти, да тоже сдать?

В ведомстве Евгения Ивановича, по слухам, все было тихо. Все работали, как прежде, и, стало быть, предложение следователя оставалось в силе. Он решил на следующее утро пойти и подписать злосчастный протокол.

Но утром, от этих мыслей не осталось и следа. Даже Отче наш не понадобился. Больше, к чести Евгения Ивановича будет сказано, он на эту тему не задумывался. Все уже произошло, твердо решил он, а дальше – будь, что будет.

Через месяц начался суд. За раз, конечно, ничего не решили: то тот не явился, то этот не пришел… Но, пятое заседание должно было стать последним. Все всё сказали, все предъявили, обо всем походатайствовали. Теперь предстояло последнее слово и приговор.

Председательствовала в суде Орлова Виктория Валерьевна. Это была женщина за пятьдесят, с каким-то сложносочиненным лицом, по которому было видно, что она человек не простой, но какой именно – решительно не разобрать.

Лет двадцать назад она мощно дебютировала в профессии, постановив неожиданно грамотный приговор по большому хозяйственному делу. С тех пор она уже не роняла марку, прослыв компетентным и строгим специалистом. У нее была репутация крутого судьи, не скупящегося на сроки для своих подопечных. Виктория Валерьевна давно сидела на уголовных делах, специализировалась, в основном, на должностных преступлениях, сама взяток не брала и взяточников на дух не переносила. Скорее, она проявила бы милосердие к уличным хулиганам, чем к этим зажравшимся сволочам, которые хапали не от того, что недоедали, а из ненасытной алчности, для которой, то айфон устарел, то Испания, как дачный массив, вышла из моды. Выдать по первому разу максимальное наказание было для нее в порядке вещей. Ночью же она спала безмятежным сном ребенка.

В быту Виктория Валерьевна была одинокой матерью, поднявшей на ноги дочь, такую же одинокую, как и она. Потенциальный зять с судимостью был отвергнут ею с порога, без права на объяснения и апелляции. Лишь обожаемая внучка напоминала о нем теперь. Проживая в своем женском мирке, со временем, она начала недолюбливать мужчин вообще, уже независимо от содержимого их послужного списка: женатых – за то, что счастливые, разведенных – за то, что непорядочные; судимых – за то, что преступники, несудимых – за то, что пронырливые и до сих пор не попались; красивых – потому, что женоподобные, некрасивых – за то, что квазимоды; мальчишек – за то, что обижают девочек и стреляют из рогатки, юношей – за то, что кроме секса ни о чем не помышляют, а что б дальше не продолжать: все мужики – коз-лы!

А кроме того, подступающая старость, с ее брюзжанием и вечным недовольством, соединилась с грозными полномочиями федерального судьи, превратив ее в непреступную правоприменительную глыбу.

Верила Виктория Валерьевна в силу Закона, светлое будущее России и в хорошую пенсию после выхода в отставку. А больше не верила ни во что. Словом, была цельной личностью, не сулившей преступникам ничего утешительного.

К счастью, Евгений Иванович всего этого не знал и с затаенной надеждой ловил каждую интонацию, каждый невесомый флюид, исходивший от судьи. Тщетно пытался он уловить, как же она к нему относится, что постановит в итоге? Все было скрыто за непроницаемой судейской мантией и светло-серым, ничего не выражающим взглядом.

Поведение Виктории Валерьевны также не проясняло ситуацию. Пару раз, за время процесса, она на пустом месте довольно резко одернула Евгения Ивановича. В то же время, и прокурору от нее периодически доставалось. Настрой ее был непонятен, что было для него скорее хорошо, так как по факту экономило ему драгоценные нервы. Ничего утешительного для себя он бы с нее не считал.

А как же сама Валерия Викторовна относилась к Евгению Ивановичу? Ответ простой – никак. Впечатления на нее он не произвел никакого: обычный преступник, тюфяк и идиот. Идиот, потому что попался на ерунде, а схлопочет теперь по полной. Тюфяк… потому что тюфяк и есть: смазливый, изнеженный, ни внутреннего стержня, ни характера. Даже фамилия имя и отчество были у него какими-то мягкими, прилизанными. Не было в них ни рычанья, ни шипения. Прямо, иисусик какой-то. В процессе он словно стеснялся, что занимает собой часть пространства и заставляет уважаемых людей заниматься его делом. Короче, пустое место, господин никто.

Тот факт, что Евгений Иванович признал вину, хоть и был отнесен законом к смягчающим обстоятельствам, Викторию Валерьевну не впечатлил. Слишком хорошо знала она цену этим признаниям, сделанным не из раскаяния, а по необходимости, когда другого выбора не было.

Вот такому человеку предстояло решить участь Евгения Ивановича, стукнув деревянным молотком по его судьбе.

Имей я сейчас возможность что-то посоветовать ему, я бы не нашелся что сказать, чем умаслись строгого арбитра. Ну, разве что, сделать сальто через скамью подсудимых…

Ничто, похоже, не шло ему в зачет в этом суде. Увы.

Евгений Иванович пришел в суд на последнее заседание по своему делу: Что-то сегодня будет? На входе он столкнулся со следователем.

– А, Евгений Иваныч! Все судитесь?

– Сужусь, сегодня приговор.

– Что-то вы без вещей? Решили в тюрьму налегке поехать?

Ничего не ответив, Евгений Иванович зашел внутрь. Пройдя на второй этаж, он направился в кабинет к секретарям, доложиться о явке. Секретарь Маша приветливо кивнула ему:

– Евгений Иванович! Явились? Хорошо, ждите, скоро начнем.

Евгений Иванович обратил внимание на молодого помощника судьи – нескладного парня, копошащегося в бумажной горе, периодически тыча пальцем в компьютерную клавиатуру. Вдруг, взгляд его привлек маленький портрет Сталина, выглядывающий из-за монитора. В другой раз он посмеялся бы про себя: И этот туда же, сопля зеленая! Им хоть в школе-то сейчас рассказывают, кто это такой?

У самого Евгения Ивановича, в кабинете, тоже стоял небольшой портрет генералиссимуса. Как и все нынче, он был государственником и часто вздыхал о порядке, которого не стало в стране.

Удивительное дело! Неужели он и ему подобные… неужели они действительно хотят возвращения порядка? Ведь этот самый порядок, будучи учрежденным, в тот же день сметет их всех в небытие поганой метлой. Нет, конечно, не хотят. А Сталин… Сталин мертв. И этим мил, и лицо его усатое этим симпатично.

Но, в этот раз, портрет Вождя показался ему неожиданно строгим. Словно он, немым указом, может воскресить архаичное советское правосудие. Позвать ушедших судей, чтобы они вновь заняли свои строгие стулья с высокими спинками. И ветхий прокурор, с грозными звездами в петлицах, снова станет молодым, поднимется на трибуну с колосистым гербом и произнесет свою железную речь, назовет все своими именами и потребует справедливого и сурового наказания – высшую меру социальной защиты, расстрел.