Кино, Ктулху и коты-убийцы

После этих слов старичок немец снова оживился:

– Дер мачете есть совсем нестандартно…

– Дай-ка я угадаю, – перебил его Лесли Баррофф, ухмыляясь в третий подбородок, – нестандартный подход заключается в том, чтобы вместо фигуристой блондинки мы распилили стерву-плоскодонку с крашеными волосами и лицом некрасивого мальчика? Или еще лучше – чтобы вместо распиливания прорастили сквозь них бамбук или набили из нее чучело заживо, да?

– А что если и так? – приняла вызов Тельма, жестикулируя всем телом. – И кстати, распиливать всяких интересных, небанально мыслящих персон будет только такой дремучий гомофоб, как ты. Это же сразу минус в карму и отрицательные отзывы в коммьюнити. И да, чтобы ты понимал – сегодня надо убивать творчески, с изюминкой. Сильной и независимой женщине мало, чтобы ее расчленил в ванной какой-нибудь жирный неудачник с тремя подбородками, которого мама в детстве недолюбила – они хотят видеть маньяка нового типа, состоявшегося красавчика, с интересной личной жизнью и личной пыточной комнатой. И чтоб жил не с мамой, – внезапно добавила она, посмотрев на Берни.

– Так… – Чиллеас нахмурился. Его густые брови странно контрастировали с набриолиненными волосами.

– Вот и мистер Чиллеас считает, что современной женщине недостаточно, чтобы ее разрезали.

– Но мы же резать ее дер большой ножик… Отшень больно, жертва строгая дама, кричать и извиваться, – возбужденно зашептал мистер Вассенхаген. На этот раз поморщился Берни Курро – при упоминании «строгой дамы»:

– Маньяк пусть будет каким угодно, хоть шимпанзе в бейсболке, а вот на роль жертвы надо взять мою психоаналитичку…

– Лучше маму свою возьми – тогда и психоаналитик не понадобится, – едко вставил Лесли.

– Да ладно тебе, Лес, она мне сказала, что у нее всяких лекарств еще полно. И берет обещала достать такой же… Резать-пилить не будем – все равно у наших камер динамический диапазон как у ведра, красное на смуглом в темноте не будет видно. Лишь бы капли красиво стекали по сись… – оператор, поддавшись воображению, уже едва не крутил джигу на пластмассовом стуле.

– Только скажи мне это, вот только скажи, драный сексист! – взвизгнула режиссерка, потянувшись за гавайским укулеле, забытым на павильонном столе кем-то из бутафоров. Протянув руку, она неловко коснулась мягкого бока Снупи – и огромная кукла тут же «выдохнула» и осела на другой бок. Красная пыль, как рой насекомых, тихо опустилась на замерших членов креативного совета. Особенно пострадал мистер Чиллеас, красная пыль облепила весь бриолин, горкой собралась на конце сигары, припорошила кустики бровей и изломанный нос.

Минута прошла в полном молчании, все боялись пошевелиться. Молчание нарушил сам хозяин студии. Мистер Чиллеас говорил, медленно чеканя слова, обводя всех глазами исподлобья, как, должно быть, делали его предки, бандиты мексиканского пограничья, разговаривая с белыми ранчерос:

– Так… если вы, чикитос… не дадите… мне… серийного убийцу… который режет сучек так, чтобы зритель купил ведро попкорна и минимум три колы… я вас сам расчленю, каждого, мачете. А через печень пропущу бамбук, самбук или как там называется эта китайская текила!…

Все замолчали. Старенький Вассенхаген еще показывал руками величину «дер мачете», полный Лесли Баррофф все еще меланхолично-насмешливо жевал булочку, постановщик Берни мучительно старался не произносить «это слово» – когда снаружи раздался жуткий протяжный вой. Издать такой звук не могло разумное существо, искренне радующееся свету солнца, совершающее ошибки и прощающее своих ближних. Этот вой был рожден сумраком вечной ночи, полон затаенной душевной муки и смертельной обиды на весь окружающий мир, он горел невыразимой жаждой крови и вибрировал – причем на тех самых нотах, которые зафонили бы студийную электронику, произойди это в лаборатории звукозаписи.

– …си- си- …системному блоку, кровь стекала по системному блоку… – вырвалось-таки из Берни, не перестававшего шептать побелевшими от страха губами.

Дверь павильона жахнула, со звуком пистолетного выстрела врезавшись в стену, со стены посыпалась пыль и древесная труха. Быстро метнулась невысокая тень и тут же, ловко миновав куклу Снупи, с диким воем забилась в груду старой бутафории, умудрившись буквально за секунду зарыться в ней с головой. Только дернулась (и тут же затихла) лежащая на соседней куче тряпья огромная голова клоуна Чаки из фильма «Клоун-убийца возвращается». Снова наступила тишина.

Молчание нарушил голос, исходящий от темной фигуры, закрывшей дверной проем. Черная Роза обвела взглядом собравшихся, прочистила горло:

– На территорию пытался проникнуть подозрительный субъект. В соответствии с параграфом… эээ, опасных предметов не обнаружено, был произведен обыск… глубокий, с полным проникновением. Объект оказал отчаянное сопротивление, охраннику пришлось… эээ, прибегнуть к силе. – Тут тон ее перешел на менее официальный: – Я, это… воды ему потом дать хотела, бедолаге, но он выхватил одежду, завыл и убежал. Вы тут сами как-то… почистите его, что ли, отдохнуть дайте… Что ж вы такое тут снимаете, ироды, совсем человека довели, на людей кидается?… – и она жестом показала на бледное, нервное лицо Джорджа Крамстина, выглядывающее из-под пластиковых листьев плаща Болотной Твари.

Сказав это, Роза бросила в сторону совета связку ботинок (видимо, забытых Крамстиным) и величественно удалилась. Ботинки, развернувшись в воздухе наподобие охотничьего болас, стукнули куклу Снупи в живот, а та в свою очередь пересложилась, осев теперь на другой бок. Киношников снова обдало пылью.

Молчание нарушил мистер Чиллеас (отплевавшись красной слюной):

– Так… приведите мне эту падлу, Рыжего, мать его, Тима. Я хочу ему отрезать руку. На все сто восемьдесят.

***

Следующие полчаса Унылый Тим (вырванный из буфетной, где он поглощал запасы безвкусных студийных галет) был занят тем, что корчил грустные рожи, поводил глазами в сторону и оттягивая уголки губ, периодически сплевывая красную пыль. Его унылость пропитала все вокруг (включая мех Снупи), витала в прокуренной павильонной курилке, оседала на столах, впитывалась в поры кожи. Понимая серьезность ситуации, никто однако не уходил и не вспоминал про булочки и кофе. Даже остроносая ведьма Тельма не бурчала, как обычно, про вред курения (а ограничилась тем, что высыпала пепельницу в тарелку с пирожками Лесли Барофф).

– …А я что, он уже неделю такой, с тех самых пор как оператор Сонни пропал, это еще до пропажи Чеда было. Ходит дерганый и чешется все время. Такое от онанизма бывает, я читал – он и жилетку себе всю испачкал: чуть поволнуется, сразу шасть в туалет и давай это самое, наяривать… Только и говорил, что про кровь и мозги. И про свой чулан какой-то. Может, не надо ему ставить «Ванну с кровью», хотите верьте, хотите нет, а пропадает наш Джорджи. Чеда поносил на чем свет стоит, мол отплатит ему… Ко мне все время придирался, то софиты ему криво, и «рука» – то сорок пять, то семьдесят, не так отрезал, криворукий, я тебе сам сейчас отрежу! и все в том же духе, сам не знает чего хочет… Теряем человека, гибнет на глазах. Онанизм до цугундера доводит, это ж сплошь и рядом. Говорят, мяса надо больше есть, ну, для выработки белка, да где его возьмешь?…

С этими словами Унылый дернулся было к буфету, но этот порыв тут же был пресечен вовремя вставшим Берни Курро – пыльная фигура Снупи стояла ровнехонько на пути рыжего осветителя:

– Если мы всех, кто скажет, что ты криворукий обалдуй, будем в сумасшедшие записывать, нам всей студией придется психоаналитику сдаваться.

– Психоаналитичке! – встрепенулась Тельма, вытянув шею, как птица-секретарь.

– Так, – вторил мистер Чиллеас замогильным голосом.

– Психу-аналитичке, – механически поправился Берни. – Ты, Унылый, турусы не разводи, говори толком, что с Джорджем приключилось.

– Да я самую суть, вот те крест! Началось все так, как я и сказал – с мяса. Я всегда говорил Крамстину, ешь мясо, салат твой доведет до цугундера. А он только ругался, да еще так злобно, а у меня нервы…

– Какого мяса?

– Гуляш, в «Поросятах», ну и жилистый, я еле прожевал. А я ведь недоедаю, у меня желудок, мне мяса надо, хорошего…

– Тим, послушай, я живу с мамой, у нее больное сердце. Если меня посадят, она не переживет. Тем не менее я тебя сейчас очень сильно ударю укулеле… – с этими словами Барни потянулся к краю стола, а Тельма – с готовностью подпихнула ему гитарный гриф. Тим Харрис уныло вздохнул и продолжил:

– В общем, обычно он мне сразу в бок тычет, когда я беру у него немного картошки фри, а тут молчал как рыба об лед. И все заладил – ванна с кровью, Чед, чулан… вот точно цугундер! Хотя, может это и из-за того индейца…

– Какого индейца?

– Ну, не знаю, может, сиу. Или шайен, я в них не разбираюсь.

– ?

– Ну, ходит такой с Гоу и Майлзом из павильона девять. Они порнушку снимали, а на заработанные деньги купили шамана, чтобы он им карму подчистил, ей-богу, не вру. Миллион заработали, вот гадом буду – меня к себе приглашали. Говорят, осветители хорошие нужны, такие, как ты, очень просили, еда, говорят, бесплатно, хоть заешься, и мяса хорошего от пуза, а то у тебя, говорят, желудок больной, мучаешься, наверное. Но я отказался, потому что нам нашу сра… странную «Ванну» надо доснять, я же все понимаю, мистеру Крамстину (которого я безмерно уважаю)и мистеру Чиллеасу без меня никуда.

Увлекшись рассказом, рыжий осветитель прочувствованно махнул рукой в сторону Снупи. Колыхнулся воздух, и влекомая им красная пыльная струйка нежно соскользнула с меха и осела на плече мистера Чиллеаса. Все напряглись и посмотрели на груду одежды, в которой закопался Крамстин. Тот, почуяв интерес к своей персоне, тонко взвизгнул и принялся закапываться еще глубже. Тельма успокаивающе зашикала, но груда еще долго продолжала трепыхаться, медленно увеличиваясь в объеме.

– Так, – страшным голосом подытожил мистер Чиллеас.

– Ладно, бог с ним, с индейцем, – отчаявшись добиться хотя бы относительной ясности, вступила Тельма. Она попыталась было выманить Крамстина из-под кучи тряпья, но тот зарылся в нее, как бобренок в хатку. Наружу только изредка выглядывало его бледное искаженное лицо с наливающимся фингалом. – Ты скажи, чего у него вся голова в земле и глаз подбит?

– Я ж говорю, из-за индейца, муф-кгм – невозмутимо ответил Док. Каким-то образом он ухитрился дотянуться до блюда с пирожками и уже жевал.

– Того, шамана? – лицом Тельмы можно было бы сейчас остужать лаву и колоть обсидиан.

– Нее, другого.

– Какого «другого»?

– Ну, сиу или шайена. Я ж говорю, не разбираюсь…

– Тим, – обреченно вступил Берни Курро. – Я, правда, маму люблю, а она меня… Тельма, кстати, тоже маму любит, и Лесли. Мы все здесь наших мам любим. Но мы тебя убьем. Но сперва я лично отрежу тебе руку и на этот раз – под нужным углом.

– Спокойно, народ, а чего все так завелись? На автостоянке индеец стюард Крамстину здоровущим комом земли ка-ак засадит, я аж чуть из машины не выпал. Напоминало взрыв из «Адских байкеров-3», их, кстати, уже разрешили доснять, а то мне аванс нужен? Помнится, говорили что-то про возраст согласия и режиссера… Джордж у индейца только что-то спросил, вроде, про кошелку.

– Про какую кошелку? – неживым эхом откликнулся Берни.

– В «Байкерах» такая чикуля катается… а, кошелка? ну, с мясом, наверное…

– Унылый, ты совсем головой поехал?

– И вовсе не поехал, известное дело, с человеческим мясом. Индеец Крамстину про какую-то расчлененку говорил. Кажется. Ну, когда жилистое мясо давали в «Поросятах». Перед кошелкой.

– Какой инде… – Тельма осеклась на полуслове и потянулась за бутафорской кочергой, лежавшей на столе, рядом с укулеле. На вид кочерга была довольно увесистой, ее венчало позолоченное острие, а на рукоятке был знак розенкрейцеров. Тим перестал жевать и обеспокоенно зашмыгал носом:

– Другой индеец, первый, шаман. Сиу… (Тельма решительно стиснула кочергу в руках) нет, шайен! Дакота – не бей, точно дакота! В общем, он бросился на Джорджа и как давай предсказывать, мол порешат троих, найдут расчлененными, без голов и в кошелке, причем у убийцы геморрой. Или артрит, я не помню, да, кажется, артрит, Джордж сам мне сказал. Его аж перекосило…

– Джорджа, от артрита?

– Может, от геморроя… я вам что, доктор? Индеец Джорджу такого там понапредсказывал. Сам-то я во всякое такое вуду не верю, меня венгерская цыганка заговорила в Оклахоме, сказала, мне ничего не навредит, пока не начну верить во всякую муть вроде прививок. И якобы даже от верной смерти спасет рука Господа, так и сказала… Причем так красиво говорила, я даже второй час ей оплатил. Уж больно хорошо она на меня смотрела, глаза у нее еще такие красивые были, голубые, типичная румынка…

– А дальше что?

– Дальше? Ну, она русская оказалась, а предсказание на всякие инфекции не распространяется, хламидии там или типа того, я ж не разбираюсь, но в остальном все верно, вот я и не верю с тех пор в колдовство…

– С Крамстином, говорю, что дальше?

– Ааа, он про Чеда стал шептать, мол ненавидит его, а потом опять про чулан и ванну с кровью. А может, закладывает просто наш Джорджи, это самое, за воротник, а? – И бесхитростно добавил: – Ну или перенервничал, Чеда под горячую руку приголубил, скажем, бритвочкой или тесачком (услышав про холодное оружие, старенький Вассенхаген оживился, но тут же утих, поймав злобный взгляд Тельмы). Тело расчленил – и в ванну. А что, сейчас такое у всех вдоль и поперек, по-научному называется «профессиональное выгорание на почве срекса»…

– Это ты, наверное, с геморроем перепутал – может, все-таки «стресса»? – поморщилась Тельма.

– Ну, стресс, срекс, какая разница, все одно ниже пояса? У Крамстина от вашей «Ванны» котелок капитально потек, без отвеса видно было. Я-то тертый калач, меня не проведешь – это для кого другого «кошелка», а я вам так скажу – расчленил он Чеда нашего на части и все дела! – с этими словами Унылый стукнул кулаком по пустой тарелке и быстро придвинул к себе пирожки.

Внезапно слово взял старичок немец. Серенькой крыской подскочив к обалдевшему осветителю, маленький Вассенхаген принялся восторженно жать ему руку:

– Йа, йа, вундербар… именно – бо-ольшой тесак, дер мачете! Хлоп! Хлоп! и все – расчленять ванна!… Данке, майн либе фройнд! Расчленять, зрителю ужас, везде кроффь!

Глаза старичка от возбуждения вытаращились так, что будто даже слегка потрескивали на жаре, рот перекосился, а покрытая красной пылью бородка – пылала в свете софита как жертвенный огонь. Немец даже слегка пританцовывал, неловко поводя руками. И все это происходило на фоне грузной фигуры кроваво-пыльного Снупи. Завороженные открывшимся зрелищем киношники стояли молча, пока наконец Рыжий Док внезапно не перекрестился и не отпрянул, оттолкнув от себя это живое воплощение инфантильной старческой кровожадности.

Вассенхаген вонзился спиной в мягкий подплесневелый живот Снупи (всех немедленно обдало новой порцией пыли), но судя по всему, даже не заметил этого – и тем более не оскорбился. С яростью и восторгом он принялся что-то лопотать, уткнувшись в собачий мех, чтобы потом, вынув лицо наружу, вновь обратиться к собравшимся:

– Ви делать плохой работа, ви есть халтурщики – продавать грязный воздух, пукать с экрана, дас ист клар. Зрителю нужен ужас, ему нужна кровь и мачете. После работы надо много мачете, он много работать, общаться с сотрудники, все время улыбаться и быть хороший американец. И вечером он хотеть кровь и кишки – чтобы пить пиво, есть сосиски и получить хороший настрой! А ви не давать настрой, ви говорить прогресс и давать испорченный воздух – пук! пук! – и никаких женские груди и кровь! Я научить вас делать ужас, я выкрадывать вас, одного за другим! Мистер Сонни Краузэрс желать снимать пытки, хотеть «эстетический шок, снафф». Я ему покажу сниф-сниф, не надо про поросят, нет дети в зале! теперь нет мистера Сонни! Мистер Чед хотеть пристроить свою девку, но у Мэрион никакой грудь, как ее можно резать дер мачете!? – теперь нет мистера Чеда.

В говорившем все меньше можно было узнать скромного мистера Вассенхагена, тихого бухгалтера и безвылазного кабинетного труженика – он все больше напоминал воина-берсерка, религиозного фанатика или безумного поэта, вещающего о конце света или спасении души. Вращая раздраженными красными глазами и редкой всклокоченной бороденкой, никем не останавливаемый, он витийствовал и пророчествовал, ниспровергая царей и вселенские законы. Причитая и проклиная, он отчаянно жестикулировал – до того момента, как, натрудив запястье, пораженное артритом, не схватился за него другой рукой, чтобы унять резкую боль. Но – ни на секунду не останавливая свои страстные излияния:

– Вы не уметь ужас, ви хотеть сунуть в жертву бабочки… (при этих словах Тельма вжала голову в плечи) твою мать, ср..ные бабочки и богомолы, и бамбук! Где тут есть детки, учительница и букварь?! Налейте теплого молока и гоу-гоу дети спать! Не надо бабочек – надо просто взять дер мачете, догнать красивый белый фройляйн и сорвать с нее платье! И ффсе, сможет даже думкопф!

– Так, – восторженно простонал мистер Чиллеас.

Настроение у членов совета сменилось от брезгливого недоумения до благоговения. Перед ними стоял уже не плешивый бухгалтер с непроизносимым именем, о нет! – сам Иисус. Даже насмешник Лесли Барофф в кои-то веки слушал молча – без дурацких смешков и подначек, в то время как Берни Курро – восторженно провожая глазами бухгалтера – доедал пирожок, на который Тельма высыпала пепел.

– ТрусЫ, низкие трусЫ (имелись в виду «трУсы») – ви не хотеть вести нацию к свету! Вы боятся. Но страха нет, если дер манн увидит у милой фройляйн красивая грудь. А потом достанет дер мачете и получит то, что хотчет. Нет, это даст здоровье нации, ин айнен аугенблик, как моргнуть глаз! Кайне таблетки, пилюли, психо-ана-ли-ти-ки, кайне!… Но ви ненавидеть людей, не давать им дер мачете! Ви преступники, и я покарать вас, да-да, покарать! Нихт бабочки, нихт бамбук! Моя рука слаба, но Готт со мной, он не позволит запретить пиво, кровь и сси- си… – у оратора от волнения перехватило горло.

– Сиськи? – благоговейно поддакнула Тельма, будто послушница – падре, читающему воскресную проповедь.

– Йа, йа, сиськи… данке шен, – Вассенхаген устало завершил речь, подошел к членам совета и аккуратно сел на краешек табуретки. Его чахлая грудь вздымалась, подобно кузнечным мехам, воротник сорочки смыкался и размыкался, как рычаг гаротты, а выдыхаемый воздух – рисовал в танцующей пыли что-то из пуантилистов.

Все долго молчали. Затем Вассенхаген встал и подошел к грузной фигуре Снупи, почти уткнувшись в его грязное брюхо. В руке его что-то блеснуло, немец сделал резкое (но осторожное) движение. Треск, клубы пыли – и огромная кукла, будто лопнув по шву, оседает на пол, а из ее чрева выглядывают две всклокоченные головы. Как новорожденные, Чед Дэрроу и Сонни Краузэрс (а это были именно они) обалдело щурятся на собравшихся, их руки и рты в ярком свете софита источают слюдяной блеск – так блестит скотч, если намотать его щедро и не особенно задумываясь. Никто не спешит им на помощь, все обступили Вассенхагена, а мистер Чиллеас нежно похлопывает его по плечу.

Растерянно улыбаясь, Вассенхаген попытался снова присесть на табуретку, но тут же снова встал – неестественно прямо и немного отклячив зад, со свистом выдыхая через нос.

– Что с вами, мистер Вассенхаген? – почтительно вопрошает Тельмы. Остальные молчат, и только Берни отходит помочь освободиться пленникам.

– Думаю, это запущенный геморрой, – раздается сочувствующе.

Рядом со столом в такой же болезненной позе выпрямилась и стоит полуобнаженная фигура, в которой легко можно узнать продюсера Джорджа С. Крамстина. Крамстин без брюк, низ рубашки сзади густо измазан вазелином. Он стоит, сжимая в руках цветастую жилетку с пятном таинственного происхождения – ту самую, о которой говорил Унылый Док, прикрывает ею причинное место. Спина под рубашкой помимо вазелиновых разводов припорошена земляной пылью, во всклокоченных волосах – белеют клочья ваты.

– Так, – завершает собрание мистер Чиллеас.

***

Спустя месяц с небольшим.

Выдержки из СМИ:

«…Смена режиссера это не каприз, а взвешенное и выверенное решение, учитывающее множество факторов, включая изменившуюся маркетинговую политику – заявляет директор студии … Альфонсо Чиллеас. Он считает новое назначение лишь первой ласточкой в деле изменения всей стратегии деятельности студии. Имя нового режиссера Чиллеас назвать отказался, ссылаясь на договоренности с профсоюзами. Неназванный источник утверждает, что студию покинули сразу два ценных специалиста (оператор и реквизитор), а новое назначение – лишь способ обеспечить дешевому фильму ужасов хорошие отзывы в прессе. Также источник заявил (цитируем): Берни, милый, пока ты не съедешь из дома, у мамы не будет никакой личной жизни…

«…МЕНЯ СПАС САМ ИИСУС,

заявил Тим Харрис, старший осветитель на студии… Напомним, … числа произошло нападение неизвестного на членов креативного совета студии. Злоумышленник, угрожая ножом, попытался похитить двух сотрудников, и все удалось бы, не вмешайся в происходящее Тим Харрис (прозванный коллегами Доком за свое умение вовремя прийти на выручку и дать профессиональный совет). Со словом господним на устах Тим выбил оружие из рук негодяя и выручил товарищей. Преступник скрылся. Полиция прочесывает город и, если верить лейтенанту Дж. Виллерго, перспектива ареста близится.»

«МАЧЕТЕ» – ФИЛЬМ ДЛЯ ЦЕНИТЕЛЕЙ УЖАСА

Вы устали от однотипных слэшеров? Вам не по душе унылые разглагольствования вместо ураганного экшена? Хотите дернуть пивка в компании и посмотреть на орущих подростков, а вместо этого вам подсовывают серую заумную муть? Смотрите в кинотеатрах нашего города «Мачете» и «Мачете убивает ночью», и вы не прогадаете! Лучшие и самые жестокие убийства, самые красивые и самые громкие девушки, у которых есть на что посмотреть! Берите с собой попкорн и запасайтесь колой. Предупреждаем – одной бутылки может не хватить, берите сразу три!

Стоянка машин перед «Поросятами Лоу», вечер. Дежурит стюард Том-Гроза-в-Прериях. На площадку въезжает и останавливается перед ним большая черная машина класса «комфорт», опускается стекло, изнутри появляется женская рука в черной перчатке, два пальца сжимают 20-долларовую банкноту. Том подходит ближе и наклоняется к стеклу:

– Да, мэм?

– Вы случаем не сиу? Мне нужен перевод слова с вашего языка.

– К вашим услугам, мэм.

– Только, пожалуйста, не волнуйтесь, это слово «катчука».

Индеец выпрямился, взгляд его посуровел, на скулах забегали желваки. Голос однако оставался спокойным, даже доброжелательным:

– Ничего особенного, мэм, это с языка сиу переводится «сорванец, малыш».

– Но почему тогда вы недавно, мм… так разозлились из-за этого слова?

– А, вы про тот случай… Мой дед сиу, старый алкаш, как повелся с теми двумя белыми, так меня совсем измучил – сочинил дурацкую песенку про парня по имени Ду-дла-хте-йя, который занимается всякими гнусностями, и поет ее мне каждый раз, когда хочет опять выпить, чтобы я дал денег. В этой песне есть припев, где он обращается к тому парню «катчука», то есть «малыш».

– Так все-таки – что в этом обидного?

– Ничего, мэм, если не знать, как переводится припев. Если вкратце, то он обещает оборвать сорванцу руки и засунуть в задницу так глубоко, что глаза у него станут красными, как у койота. Как напьется – сразу пытается спеть это на английском, да вечно слова путает, с английским у него нелады, впрочем, он слеп, как крот, так что часто поет не мне, а первому встречному – ожидая на выпивку. Так и живем.

– А как переводится Ду-дла-…

– Ду-дла-хте-йя? Это переводится, извините, «молодой мудак, трахающий собак». Вы не подумайте, дед меня любит, просто считает, что нельзя проявлять привязанности, мол не по-мужски…

Машина отъезжает, стюард с удовлетворенным видом сует купюру в карман. Из машины доносятся голоса:

– Ослиная задница, хочешь хот-дог, «жареная собака» сейчас самое то? (со смехом, мужской голос)

– Нет, Унылый, я не хочу хот-Док… Тельма, а как на феминистском будет «Унылый, ты мудак»?

– Унылый, ты мудак, катчука! (женский голос)

11 июн. 17 г. 6 апр. 25 г.