Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания

Такими же допотопными были на Черепетском заводе архитектура и оборудование литейных цехов, а также условия оплаты труда рабочих, живших в своих убогих крестьянских домах. Хотя заработную плату им выдавали в рублях и копейках, тарифы за сдельную работу рассчитывались в так называемых ассигнационных рублях (один серебряный рубль был равен трем ассигнационным). Чистое Средневековье, что ни возьми!

Но справедливости ради надо сказать, что на Черепетском заводе рабочие получали еженедельную заработную плату наличными, а при заводе, в отличие от конкурирующих предприятий, не было ни продуктовой лавки, ни пивной, где владелец завода тут же выкачивал из рабочих их в поте лица заработанные деньги.

С каким бесстыдством это проделывали на других фабриках, я однажды имел возможность наблюдать во время поездки из Черепети в Мышегу через принадлежащий Барановым чугунолитейный завод. Там рабочие вынуждены были покупать продукты, водку, одежду и т. д. в заводской лавке, потому что получали свой заработок в чеках, которые можно было отоварить только в этой лавке.

Владелец завода зарабатывал на этом 33⅓%. А поскольку рабочие были постоянными должниками этой лавки, хозяева не только нещадно эксплуатировали этих бедолаг, но и держали их в вечном рабстве. Неудивительно, что, когда социальный вопрос в России грозной тучей навис над страной, эти измученные люди увидели спасение в коммунизме.

Это зимнее путешествие – дело было в январе – из Черепети до Мышеги длиной в 70 километров по сильному морозу я никогда не забуду. Когда мы выезжали – еще в предрассветных сумерках, – термометр показывал 35° ниже нуля по Реомюру; к полудню температура поднялась до 28°, а к вечеру, когда мы прибыли в Мышегу, снова опустилась до 32°279.

Восход солнца в кристально чистом небе над безбрежной заснеженной равниной представлял собой удивительное зрелище. В первых солнечных лучах вспыхнули миллиарды бриллиантов, рассыпанных по полям, которые затем превратились в море огня!

Из-за узости санной дороги приходилось запрягать наших трех лошадей одну за другой, и головной лошадью кучер управлял с помощью длинного кнута. Узость же дороги объяснялась тем, что ее прокладывали крестьянские сани, запряженные одной лошаденкой. Так при продолжительном снегопаде постепенно возникает укатанная дорога-коридор, по сторонам которой высятся метровые сугробы.

Такие санные пути хороши, пока ты едешь по ним один. Однако картина резко меняется, когда приходится обгонять длинные караваны крестьянских саней, которые возвращаются домой, доставив на чугуноплавильные заводы руду и древесный уголь. Порожние сани, как правило, уступали дорогу едущему сзади «барину», сворачивая в сторону, на снежную целину, с которой им потом бывало непросто вернуться на дорогу. Однако ожидать такого же почтительного отношения от «каравана» с тяжелым грузом руды мы не могли.

В таких случаях нам приходилось самим лезть в сугробы и ждать, когда «караван» проедет мимо, принимая на себя все прелести этого сложного маневра. Обычно приходилось распрягать лошадей, которые вязли в глубоком снегу и начинали нервничать. Нам и самим приходилось стоять по грудь в снегу. Подобные акробатические этюды в тридцатиградусный мороз доставляли мало удовольствия. Полуденный привал, который мы устроили ради лошадей на барановском заводе, дал мне возможность, помимо прочих тягостных впечатлений, получить некоторое представление об особенностях русского промышленного предприятия, а заодно о патриархальном русском укладе жизни и русском гостеприимстве, с которым сталкиваешься в России на каждом шагу.

В просторном доме жил владелец завода со всеми уже женатыми сыновьями и их семьями. Он, как патриарх, важно восседал в кругу своих потомков. Никто из сыновей и невесток, не говоря уже о внуках, не смел рта раскрыть без разрешения. За длинным обеденным столом по одну сторону сидели мужчины, по другую – женщины, которые очень недурно выглядели, но вели себя так, будто не умеют считать до трех. Удивительно, как изменился этот народ со времен первой революции (1905).

На гораздо более крупном заводе в Мышеге, куда мы прибыли вечером, промерзнув до костей, владелец завода, Ковригин, человек гораздо более цивилизованный, нежели Баранов, принял нас с тем же широким гостеприимством.

Русское гостеприимство проявляется в такой непривычной для европейца форме, что его трудно переоценить. Правда, эта прекрасная черта русского национального характера возникла во времена, когда никаких железных дорог еще и в помине не было и путникам в стороне от почтовых трактов негде было найти приют, кроме как в ближайшей помещичьей усадьбе. Однако она сохранилась и коренится, несомненно, в природной русской доброте.

Я не раз во время своих поездок на рудники в Тульской губернии оказывался в положении, когда вынужден был проситься на ночлег в первой попавшейся усадьбе, владельцы которой не знали ни меня, ни даже моего имени. Достаточно было попросить слугу передать хозяевам визитную карточку с просьбой позволить у них переночевать. Прием неизменно был таким радушным, как будто встречали старого доброго дядюшку, от которого ждали наследства. Гостя потчевали обильнейшим ужином, а если у хозяина были взрослые дочери, гость же оказывался молодым человеком, как я, то потом еще полночи танцевали.

В результате этой поездки я через некоторое время купил завод в Мышеге и, кажется, в 1896 году основал «Общество Мышегских чугуноплавильных заводов»280.

С экономической точки зрения это было очень удачное решение: Мышега находилась вблизи железной дороги и к тому же на судоходной Оке. Сложности были сначала лишь с древесным углем. Чтобы решить эту проблему и, кроме того, получить возможность влиять на цены на местном рынке древесного угля, мы приобрели один из соседних лесов (Ферзиково, 4000 га), расположенный у железной дороги (с двумя собственными станциями).

Покупка Ферзикова позже утратила свою актуальность, когда на юге России, в Донецком угольном бассейне, началась добыча кокса и выяснилось, что построенную нами новую доменную печь в Мышеге можно топить коксом и это никак не отражается на качестве получаемого чугуна, необходимого для производства чугунной посуды или труб. Поэтому Ферзиково было выделено из активов Мышегского общества и преобразовано в «Калужское лесопромышленное общество»281.

Построенный в 1724 году чугуноплавильный завод в Мышеге был заложен с размахом. Однако в соответствии со своим почтенным возрастом он безнадежно устарел в техническом отношении: домну пора было сносить, многочисленные литейные цеха напоминали казематы. Поэтому мы полностью перестроили завод: возвели на месте старой домны новую, современную, построили новые цеха для отливки труб и фабрику для производства эмалированной посуды.

То есть ценность Мышеги, когда мы ее приобретали, заключалась не в техническом оборудовании старого завода, а в его географическом положении и в местных рабочих, которые, будучи безземельными, были привязаны к работе в Мышеге, во всяком случае те, что не имели возможности уехать в Тулу или Москву.

Дело в том, что в связи с проведенным в 1861 году освобождением крестьян многие промышленники ошибочно исходили из того, что чугунолитейные заводы в Центральной России и на Урале не останутся без рабочих, поскольку местное население уже несколько поколений зарабатывало себе пропитание на этих заводах. Хотя рабочие-литейщики официально принадлежали к крестьянскому сословию, этих «безземельных крестьян» превратили в подлинных пролетариев.

Мышегские рабочие, как и служащие, жили в многочисленных принадлежавших заводу каменных домах. Огромная роскошная заводская церковь, другие солидные здания, такие как больница, аптека, школа, богадельня для старушек и т. д., дополняли картину и придавали заводскому комплексу вид довольно представительного живописного горного городка.

Внутренность жилых домов, конечно, была сильно запущена. Нам пришлось вложить немало средств, чтобы сделать их действительно жилыми.

Мой первый обход заводской территории после приобретения Мышеги стал для меня настоящим потрясением: я впервые так близко столкнулся с провинциальной русской нищетой. Жадный Ковригин положил школьному учителю, который уже много лет блестяще исполнял свой долг и, конечно же, и сам имел кучу детей, всего двенадцать рублей жалованья в месяц (при бесплатном жилье), полагавшихся сельскому учителю. Я, до того никогда не встречавший такой чудовищно низкой ставки, спросил учителя, робко смотревшего на меня как на своего нового господина, какое у него жалованье. «Двенадцать с половиной рублей», – ответил он печально, словно стыдясь за непомерно высокую оплату своего труда. «Двенадцать с половиной рублей?..» – воскликнул я в ужасе, не веря своим ушам. И тут бедняга бросился передо мной на колени и со слезами в голосе стал умолять меня проявить милосердие к его детям и не сокращать его жалованье!

Несчастный! Он, как побитая собака, опасался, что новый господин окажется еще более жестокосердым, чем Ковригин. Когда я поднял его с колен и сказал, что он неверно истолковал мой возглас, что я, напротив, изумлен скудостью его заработной платы, что отныне он будет получать двадцать пять рублей ежемесячно, он от неожиданной, неслыханной радости лишился чувств, и мне лишь с трудом удалось предотвратить его попытку поцеловать мне ноги. Никогда больше я не видел такого счастливого, такого благодарного взгляда.

Бедный русский народ! Неудивительно, что в один прекрасный день разразилось восстание рабов.

Менее отрадный финал был у моего первого и последнего визита в богадельню, учрежденную одним из бывших дворянских владельцев Мышеги. Я увидел там с дюжину старушек, получавших скудные гроши на пропитание, бесплатное жилье, отопление и освещение. Конечно же, они хотели бы получать больше. Это было далеко не самое страшное. Гораздо хуже было то, что они друг друга терпеть не могли и сочли своим долгом обрушить на меня все взаимные по-детски глупые жалобы и обвинения, все гадости и гнусные сплетни. По-видимому, они десятилетиями не имели никого, кто мог бы их выслушать. Я словно разворошил мерзкое, зловонное осиное гнездо и потому поспешил поскорее унести оттуда ноги.

Мышегский завод принес мне массу хлопот и огорчений и стал для меня косвенным источником тяжелых потерь. В конце концов, после нескольких неудач, мне все же удалось найти для завода подходящих технического руководителя и местного администратора. Для центрального же заводоуправления в Москве я так и не смог найти достойную кандидатуру.

Поэтому я объединил Мышегское общество с новым бельгийским металлургическим предприятием, Société anonyme des Hauts Fourneaux de Toula282, нуждавшимся в нашей обширной рудной концессии, приобретение которой я ему организовал. За Мышегу было заплачено тульскими акциями, приносившими тогда двадцать процентов дивидендов и хорошо котировавшимися на Брюссельском рынке.

Именно это последнее обстоятельство и тот факт, что акциями русских, по русским законам основанных промышленных компаний в 90‐е годы еще почти не торговали на русских биржах, – ситуация, которая изменилась лишь в этом веке, – побудили меня конвертировать мышегскую недвижимость в тульские акции.

Эта, казалось бы, правильная мера обернулась для меня несчастьем, о чем речь пойдет ниже.

50. Общество по продаже хлопка

Прежде всего, мне кажется, следует отразить развитие коммерции в самой Москве и, хотя моим главным поприщем было «Товарищество Франца Рабенека», начать лучше с двух коммерческих отраслей, которые в 1881 году перешли от отцовской фирмы «Штукен и Шпис» к Эрнсту Шпису: хлопка и вигони.

Хлопок я доверил своему кузену Альфреду Класону, вызвав его из Германии. Он быстро научился самостоятельно и успешно вести дела.

Американский хлопок мы сначала получали исключительно от «Класон и К°» в Саванне, Новом Орлеане и Манчестере (позже в Дюссельдорфе), фирмы моего тестя Клеона Класона, унаследованной им от своего отца Нильса Класона.

Этот в середине XIX века значительный и очень авторитетный торговый дом не сумел надолго сохранить свой прежний почетный статус поставщика хлопка и утратил его, когда морские перевозки стали принимать все более спекулятивный характер.

Поэтому мы в дополнение к сотрудничеству с ним наладили взаимодействие с фирмой его брата Артура, «Артур Класон и К°», которая стала нашим главным партнером по торговле американским хлопком в Соединенных Штатах и в Манчестере.

По египетскому хлопку мы работали с очень солидным торговым домом «Хореми, Бенахи и К°» в Александрии283, который ослабил свои русские коммерческие связи, а теперь стал активно их оживлять.

Наконец мы занимались импортом левантийского хлопка из Смирны и Аданы, когда бухарский хлопок с волокнами короткой длины резки перестал удовлетворять запросы российского рынка.

То обстоятельство, что я, будучи руководителем «Товарищества Франца Рабенека», закупал пряжу, в значительной мере облегчило нам налаживание импорта хлопка.

Не в последнюю очередь мы были обязаны своими серьезными успехами тому доверию, которое прядильщики питали ко мне, сыну их бывшего партнера, надежного и порядочного человека, каким он остался в их памяти. Только в Москве мне открылся подлинный масштаб личности моего незабвенного отца и его значимости в деловых кругах, результат его многолетнего честного труда.

За такие качества тогдашние русские платили неслыханной, несоизмеримой с европейскими мерками партнерской верностью. С тех пор я познакомился с деловой психологией и методами большинства европейских стран, а также Америки и должен откровенно заявить, что нигде не работалось так приятно и легко, как с московским крупным купечеством 90‐х годов. Правда, нужно оговорить, что молодое, «образованное» поколение было уже совсем другим. В качестве ярчайшего примера честности и верности мне хотелось бы упомянуть здесь старого Герасимова, директора Реутовской прядильной фабрики284.

В середине 90‐х годов в Фергане началось выращивание хлопка из американских семян. Я счел необходимым наладить торговлю этим хлопком, потому что со временем он неизбежно должен был вытеснить американский хлопок. Трудность заключалась в выборе подходящей кандидатуры на роль руководителя тамошнего филиала, ведь эта деятельность могла быть успешной, а качество товара – высоким лишь при условии, что хлопок-сырец, не очищенное от семян волокно, покупается непосредственно у производителя и очищается на арендованных хлопкоочистительных заводах. Поскольку найти подходящего коммерческого директора с соответствующими специальными знаниями не представлялось возможным, мне пришлось сначала отправить своего доверенного, господина Гроотена из Петербурга, на год в Америку, чтобы он там на месте изучил эту профессию.

По возвращении Гроотена из Саванны мы арендовали по хлопкоочистительному заводу в Коканде и Намангане (оба города находятся в Фергане) и начали дело. Когда все уже было налажено и мы купили большую партию хлопка-сырца, Гроотен неожиданно заболел черной оспой и через несколько дней умер.

Подобные случаи наглядно показывают опасности, которыми чревато освоение совершенно новых областей коммерции. Что мне было делать? Отправлять еще кого-нибудь в Америку?285

Я решился, несмотря на обстоятельства, заняться этой частью нашего хлопкового бизнеса, который благодаря осторожности и предусмотрительности нашего молодого бухгалтера в Фергане, Вильгельма Майер-Галлера286, все еще мог приносить доход. И до 1901 года мы занимались импортом хлопка.

Альфред Класон блестяще руководил этой отраслью нашей коммерции.

51. Торговля вигонью

Эта коммерческая отрасль базировалась на связи отцовской фирмы с вигоневой прядильней Августа Шмельцера в Вердау (Саксония) и Мышкове (Польша), основанной в 1869 году.

Наш вигоневый бизнес был чрезвычайно приятным. Мы получали от Августа два процента комиссии и два процента за делькредере287, при постоянно растущем обороте, который в мое время существенно превышал миллион рублей. К тому же у нас был всего один покупатель, Владимир Щенков288, которому мы сбывали годовой объем продукции в рамках двух, максимум трех сделок.

Торговля вигонью приносила нам около сорока тысяч рублей. Этим безотказным источником доходов мы были обязаны исключительно консерватизму Шмельцера и клиентской верности Щенкова, который, будь он западноевропейцем, давно бы уже избавился от нашего отнюдь не дешевого посредничества.

Руководство вигоневой коммерцией Щенков передал своему доверенному лицу Афиногену Степановичу Изергину, замечательнейшему умному, верному человеку из Вятской губернии (никогда не знавшей крепостничества). Мой «рожденный в Афинах» приятель принадлежал со своим тайным, смешанным со страхом восхищением европейской культурой к тому типу старомодных русских, которые глубокую набожность сочетали с граничащим с ненавистью отвращением ко всему европейскому. Это был инстинктивный протест полуазиата (ибо таковыми и являются все русские) против силы Запада, разлагающего русско-восточную культуру, чувство, под влиянием которого находился и Достоевский. Изергин никогда не был в Петербурге. Он категорически отказывался ступать на землю этого «европейского» города, через который в святую православную Русь проникали западные идеи. В свое время мне стоило немалых усилий уговорить его съездить на шмельцеровскую фабрику в Польше, потому что он много лет считал для себя невозможным путешествие в католическую страну.

Уже приняв меня в свое сердце, он поделился со мной своей болью по поводу того, что я протестант. Ибо мне придется однажды испытать адские муки, сказал он, в то время как он, православный христианин, возможно, сразу попадет на небо. Сознание того, что он не встретит там, на небесах, меня, своего дорогого друга, глубоко огорчало его.

52. «Товарищество Франца Рабенека»

Значение ализариновых фабрик товарищества, как и наших российских конкурентов Людвига Рабенека289, «Ватермеза»290, Петра и Александра Соловьевых291, Гладкова292, базировалось на внушительном, но неперспективном использовании крестьянского домашнего ткачества в Восточной России (Волжский регион, Урал), а также в Западной Сибири и в Центральной Азии.

Названные шесть красильных фабрик производили в общей сложности 2 500 000 кг кумача, из них обе рабенековские красильни – по 800 000 кг каждая, ватермезская – 480 000 кг; остальные 420 000 кг поставляли три русские красильни.

Эти шесть фабрик были связаны ежегодно обновляемым договором относительно объема продукции, а с единственной красильней в Польше (Брасс в Ченстохове) существовало соглашение о том, что российские фирмы предоставляют Брассу польский рынок, а он отказывается от сбыта продукции в России. Благодаря этим соглашениям у нас даже в годы неблагоприятной конъюнктуры были надежный сбыт и гарантированная прибыль. До 1902 года я был председателем на всех переговорах нашего объединения.

Механическое пестроткачество Московского промышленного района перерабатывало относительно мало красной пряжи – всего лишь около 160 000 кг, которые поставлял преимущественно Людвиг Рабенек, в то время как наша красильня выделялась своими яркими красками так называемого крестьянского товара и, кроме того, лидировала относительно цен.

Сбыт этих товаров в значительной мере основывался на льноводстве крестьян Восточной России и их старинной привычке красить свою льняную пряжу индиго у кустарных красильщиков-одиночек, ездивших от деревни к деревне. Синяя пряжа как основа и кумач как уток давали на крестьянском ткацком станке вполне приличную ткань со стойкой окраской, которая хоть и не могла претендовать на особую красоту, но ей, как говорится, сносу не было, что лучше отвечало потребностям крестьян, чем продукция крупной промышленности.

Немецкие колонисты на Средней Волге, в Саратовской и Самарской губерниях, напротив, предпочитали основную пряжу для изготовления так называемой сарпинки, пестротканевой хлопчатобумажной материи для дамских платьев, для которой они создали рынок во всей России. (Слово «сарпинка» происходит от Сарепты, названия значительного немецкого поселения на Нижней Волге, где и началось производство этой материи.)

Когда я принял на себя руководство компанией, устройство нашей медленно, в течение многих лет возникавшей красильни в Болшеве было – особенно строения – допотопным, социальные объекты же, например квартиры рабочих и т. п., были вполне удовлетворительными.

В течение последующих лет я, выделяя часть прибыли на нужды фабрики, систематически перестроил и модернизировал ее и настолько усовершенствовал социальные объекты, что правительство неоднократно призывало русских промышленников брать пример с «немецкой фабрики» и учиться, как нужно заботиться о своих рабочих.

Стоимость крашения, включая общую сумму накладных расходов и транспортировку в Москву, как правило, составляла девять рублей за пуд. При плате в десять рублей с механических ткацких фабрик она позволяла получать прибыль не больше одного рубля за пуд. Однако это было наше самое маленькое дело. Большой объем кумача – крестьянского товара – продавался с прибылью от одного до четырех рублей за пуд. На этом крестьянском товаре мы зарабатывали 150 000–200 000 рублей. Плюс прибыль, получаемая от цветной и сырой пряжи.

Эти солидные доходы давали мне возможность заботиться о наших рабочих, проводить мероприятия по перестройке и модернизации фабрики и при этом выплачивать дивиденды в размере 20% от акционерного капитала компании, составлявшего всего лишь 500 000 рублей.

***

Остальные отрасли нашего товарищества не оказывали существенного влияния на формирование прибыли.

Маслобойный завод мой кузен Эрнст Шпис завел, имея в виду применение касторового масла при изготовлении масляных протрав, воздействию которых подвергается пряжа в процессе крашения. Однако от этого маслобойного завода на наши собственные потребности шло всего лишь 15% его продукции, остальные же 85% производились для продажи третьим лицам в Московском промышленном районе.

Расположен маслобойный завод был неудачно: с Болшевым тогда еще не было железнодорожного сообщения; эту проблему мы смогли решить совместно с «Товариществом Людвига Рабенека» только к середине 90‐х годов за счет гарантирования Московско-Ярославской железной дороге процента за проложенную тогда железнодорожную ветку Мытищи – Болшево – Щелково293

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

См.: Ischchanian B. Die ausländischen Elemente in der russischen Volkswirtschaft. Berlin, 1913. S. 55–57.

2

См.: Schramm P. E. Hamburg, Deutschland und die Welt. Hamburg, 1952.

3

Idem. S. 71.

4

См.: Wolde A. Ludwig Knoop. Erinnerungsbilder aus seinem Leben. Bremen, 1998. S. 10.

5

Rudolphi E. Unterhaltungen über Rußland. Altenburg, 1853. Bd. 2. S. 29.

6

Idem. S. 30.

7

Spies R. Lebens-Erinnerungen 1874–1914 [1915] // Архив публикатора.

8

Rudolphi E. Op. cit. S. 231–232.

9

Spiess R. Op. cit. S. 153.

10

Rudolphi E. Op. cit. S. 30.

11

Idem. S. 99.

12

Подсчеты произведены по «Справочнику по лицам санкт-петербургского купечества» и «Справочнику по лицам московского купечества».

13

См. статьи Л. Л. Рабенека в парижском журнале «Возрождение»: «Москва времени до Первой мировой войны» (1960. № 107); «Москва и ее хозяева» (1960. № 105); «Московская хлопчатобумажная промышленность» (1963. № 135); «Незабываемое прошлое» (1964. № 149); «Хлопчатобумажная промышленность старой Москвы 1914 года» (1966. № 172; 1967. № 190); «Хлопчатобумажные мануфактуры Москвы и Подмосковья времени до Первой мировой войны» (1965. № 161, 162).

14

С. 152 настоящего издания.

15

См.: Найденов Н. Н. Воспоминания о виденном, слышанном и испытанном. М., 1903. Т. 1. С. 84; Busch M. Deutsche in St.-Petersburg 1865–1914. Essen, 1995. S. 150–151.

16

Busch M. Op. cit. S. 168.

17

См.: Namentliches Verzeichnis der im Jahre … Geborenen, Getauften, Confirmirten und Getrauten bei der Evangelisch-Lutherischen St. Petri-Pauli Kirche. Moskau, 1843–1903; Berichte des Kirchenrathes der Evangelisch-Reformierten Kirche in Moskau. Moskau, 1874–1905.