Любаша. Сольный концерт для женского голоса

Я откинул локон с ее лба и на несколько секунд погрузил пальцы в мягкое каштановое море, отводя волосы назад и открывая ухо с эффектной серьгой. В это мгновение Люба, опустив глаза, потянулась головой за моей ладонью и на долю секунды прижалась к ней щекой, но тут же отдернула голову, словно испугавшись собственного порыва.

– Так-то лучше, – удовлетворенно сказал я, окидывая взглядом результат своего художественного вмешательства. – С вашими крупными чертами лица эти колечки смотрелись бы по меньшей мере глупо.

– А у вас хороший вкус, Ромашка, – одобрительно произнесла Любовь Станиславовна, выговаривая слова медленно и очень по-женски. Она с удивлением оглядела меня, словно вообще впервые увидела. Не сомневаюсь, что примерно так оно и было: свое сверхэгоцентричное зрение Люба целиком и полностью направляла внутрь себя и, даже общаясь с людьми, зачастую просто их не замечала. Для того чтобы вывести Любовь Станиславовну из транса самолюбования, требовалось завладеть ее чувственностью, что у меня нечаянно и вышло.

За четверть часа до начала вечера Любе неожиданно пришло в голову спеть романс «Отцвели хризантемы» в гитарном сопровождении: она слышала, как А.Г. аккомпанирует одному самодеятельному певцу. Маэстро огласился подыграть Кузнецовой, и они начали репетицию.

Я впервые присутствовал при совместной работе двух музыкантов, каждый из которых имел собственные понятия о том, как делаются концертные номера, и в результате получил массу удовольствия. Началось все с диаметрально противоположных представлений о ритмическом рисунке романса.

– Дорогой А.Г., – наставительно сказала «звезда» академического вокала после первых неудачных попыток вступить, – не могли бы вы задать мне классический темпоритм, без этих ваших выкрутасов? Темп вальса – что может быть проще? Раз-два-три, раз-два-три.

Для убедительности она прохлопала ритм в ладоши.

– Пффф, – с возмущением выдохнул маэстро, раздувая щеки. – Что за детский сад? Ра-два-три. У меня есть ноты, извольте подстроиться под написанный текст.

– Извольте знать, – еще более наставительно заявила Любовь Станиславовна, – что это аккомпаниатор должен подстраиваться под вокалиста, а не наоборот. И пожалуйста, поэмоциональнее, а то у меня чувство, что вы сейчас умрете.

– Это я-то неэмоционально играю? – чуть не подавился от негодования А.Г. – Кто же тогда эмоционально играет, хотел бы я знать?!

Только они разобрались с ритмом, как возникла проблема с тональностью: спев пару раз, Любовь Станиславовна заявила, что перенапрягла горло, потому как у нее вовсе не лирико-колоратурное, а меццо-сопрано, и верхние ноты ей брать неудобно. Маэстро, в свою очередь, не смог решить эту задачу, потому что, будучи классическим исполнителем-нотником, а отнюдь не виртуозным импровизатором, он не умел на ходу транспонировать произведения в другую тональность. Короче, вместе собрались два крутых профессионала, которые так и не смогли сварганить простейший музыкальный номер.

Я робко попытался предложить Любе сделать элементарный аккомпанемент в милом ее сердцу темпе вальса и в любой удобной для нее тональности, но в ответ получил суровый взгляд маэстро и его знаменитое «Роман, не паясничай!» А.Г. не простил бы мне, если б у нас с Любой вдруг получился дуэт, в то время как он потерпел фиаско со своей великолепной транскрипцией романса, с ее роскошными сольными ходами и техническими наворотами в исполнении.

***

Поздно вечером мы вернулись к Любе домой, нагруженные двумя коробками апельсинов. Их преподнесли Кузнецовой в качестве то ли подарка, то ли натуральной оплаты за выступление.

– Кажется, в ближайшее время мне придется питаться одними цитрусовыми, – невесело пошутила Любовь Станиславовна. – Если только на меня откуда-нибудь не свалится куча денег.

Любина однокомнатная квартира оказалась уютным гнездышком одинокой женщины – с мягкой постелькой, фортепиано и голубыми шторами в рюшечку над обеденным столом. Впрочем, гнездо это вначале предназначалось для двоих – самой Любы и ее эфемерного мужа, солидного предпринимателя Коломиец Николая Николаевича. Солидного в смысле внешности и фигуры, а не бизнеса – он оказался порядочным аферистом, этот Коломиец.

Тогда, в начале девяностых, банки раздавали направо и налево приличные ссуды под развитие собственного дела, и импозантный Н.Н. получил денежку якобы для того, чтобы поднять фермерское хозяйство. А современному фермеру как без жены? Никак нельзя. Причем супруга должна быть подходящей – ну, допустим, оперной певицей. Вот и познакомился Коломиец через А.Г. с Любовью Станиславовной. Свадьбу сыграли они пышную в ресторане «Саппоро» – круче него в те времена в Хабаровске и не было, пожалуй.

Расточительности Николая Николаевича в пору брачных ухаживаний не было границ. Он устраивал бесконечные увеселительные мероприятия и щедро одаривал друзей: как-то преподнес А.Г. целую тушу молодого барашка. В качестве свадебного подарка Коломиец купил Любочке квартиру в Биробиджане и чудесно ее обставил, не забыл даже про пианино.

Месяц безоблачного семейного счастья, а потом Коломиец поехал в родную деревню – якобы для того, чтобы приготовиться к встрече женушки. Через неделю прислал ей открытку, велел собирать чемоданы и ждать его сигнала к отъезду. И села Любовь Станиславовна на чемоданы, и потекли дни, недели и месяцы ожидания, и не было от дорогого мужа больше ни слуху ни духу.

За это время Любу уволили с работы, у нее начали кончаться оставшиеся от мужниных щедрот деньги, и пришла пора потихоньку распродавать вещи из своей уютной квартирки. А тут еще выяснилось, что у Н.Н. есть и всегда была жена, с которой он и не собирался разводиться, а вся его семейная жизнь с Любой оказалась фарсом, мыльным пузырем. Вот и осталась Любаше на память о муже только приставка к фамилии на визитной карточке. Ну, и квартира, разумеется.

– Дура я, дура! – сетовала Любовь Станиславовна, перебирая фотографии, на которых она, счастливая и толстая, как корова, сидела, стояла и лежала рядом со своим важным супругом. – Ради чего, спрашивается, столько сил в этого старого пердуна угрохала? Ведь я его целых три недели от импотенции лечила. Как вылечила, так он сразу и ускакал к своей бабе, будь она неладна!

Удивительно, какие изменения происходят в людях, когда они не играют на публику: я впервые видел Любовь Станиславовну, так сказать, за кулисами, расслабленную и уставшую, – тут-то все ее деревенское происхождение и начало вылезать наружу. Голос, плавный и благородный на сцене, стал отрывистым, грубым и неотесанным в естественных условиях. Сама Люба вдруг как-то отяжелела, обмякла: ей бы платок на голову да на завалинку рядом с козой (или с ее ненаглядным супругом-аферистом) – и впрямь фермерская жена.

Напоив нас с А.Г. на ночь чаем, Любовь Станиславовна начала готовиться ко сну. По ходу беседуя с нами, она, нимало не смущаясь, разделась перед зеркалом до белых трусиков неважного вида – я сразу отметил про себя, что они были старые и заштопанные.

– Мальчики, как вам моя грудь? – как бы между прочим, без эмоций поинтересовалась Люба, поворачиваясь к нам.

– Божественна, просто божественна, – с такой же безразличной интонацией откликнулся А.Г., разглядывая журнал.

– Да? А мне кажется, в последнее время у меня сиськи немного отвисли. Кстати, не обращайте внимания на мое белье. Приличное-то купить не на что, вот и приходится трястись над каждой тряпкой. Косметику тоже в микроскопических дозах расходую. Боюсь подумать, что буду делать, когда все закончится.

Можете себе представить негодование хозяйки, когда на следующее утро она обнаружила, что А.Г., вставший раньше всех, решил освежить себе голову ее краской для волос и в результате уничтожил полфлакона. Мало того, после ванной он втер в свое аристократическое тело почти весь дорогущий крем, который Люба намеревалась растянуть еще на полгода.

На этом Любины потрясения не окончились: оказалось, что безнадежно прокис суп, сваренный накануне к нашему приезду, потому что на ночь его никто не догадался поставить в холодильник; кончился весь чай и кофе, а в придачу ко всему отключили за неуплату телефон.

Когда мы прощались с Кузнецовой на вокзале, у нее был весьма потерянный вид: она стояла на сером перроне маленькая и вся какая-то съежившаяся, нелепая в своем пепельном парике и убогом приталенном пальто. Сжав губы и нахмурившись, Люба глядела вдаль. В будущее? В прошлое? По-видимому, там, куда был обращен ее мрачный взор, утешительного было мало. От прошлого помощи ждать не приходилось, будущее тоже не сулило ничего хорошего. В настоящем же оставалось только надеяться на то, что скоро все изменится к лучшему.

4. «Нищая»

Бывало, после представленья

Ей от толпы проезда нет,

И молодежь от восхищенья

Кричала браво ей вослед.

Бывало, нищий не боится

Прийти за милостыней к ней:

Она ж у вас просить стыдится –

Подайте ж Христа ради ей.

(романс А. Алябьева, рус. текст Д. Ленского)

Я не видел Любовь Станиславовну несколько месяцев, а когда встретился с ней опять, долго не мог поверить, что человек может так неузнаваемо перемениться.

Я пришел к А.Г. поздно вечером на репетицию одной из наших сценок и еще копошился в коридоре, когда раздался звонок в дверь и на пороге возникло видение, в котором я с трудом признал нашу «звезду».

– Любочка, солнышко, ты ли это? – с радостным изумлением воскликнул А.Г. – Выглядишь просто отвратительно! Боже, а во что ты одета – бичиха бичихой! Ну проходи же скорей, какими судьбами к нам? Рассказывай быстрее.

– Дорогие мои братики, – глядя прямо перед собой, глухо сказала Кузнецова со своими крестьянскими (не сценическими) интонациями, – я ужасно рада вас видеть. Я только что с поезда, проездом. Завтра рано утром самолет, лечу к себе, маму повидать: болеет, как бы не умерла. Пить очень хочу, может, чайком с дороги угостите Любовь Станиславну?

– Да бог с ним с чайком, – махнул рукой гостеприимный А.Г., – лучше рассскажи, как поживаешь. Как обычно, концерты, выступления?

Маэстро подождал, пока гостья снимет свои лапти-тапочки, обутые на босу ногу, и поспешил вручить ей обратно засаленную котомку: он брезгливо держал ее двумя пальцами, пока Люба разувалась. Она прошла в комнату и, неловко потоптавшись на одном месте, осторожно села на краешек стула, стоявшего у входа.

Казалось, Любовь Станиславовна постарела за эти месяцы на пятнадцать лет. Она исхудала, потемнела лицом, глаза у нее ввалились и были очерчены фиолетовыми кругами. Свои роскошные волосы Люба собрала и прихватила в тугой узел на затылке. Одета действительно была ужасно – в какую-то старую черную футболку и застиранные, рабочего вида джинсы. Взгляд у нее стал малоподвижен, движения – угловаты и неуклюжи: устало уронив руки между ног, примадонна сидела с видом побитой собаки. Только речь ее была быстрой, монотонной; она говорила сплошным потоком, так, словно без выражения читала написанный текст.

– Никаких концертов у меня давно не было, потому что платить никто не хочет, все хотят бесплатно слушать, а я без работы сижу, впроголодь, так мне не только петь – говорить не хочется. Это очень плохо, когда тебе есть нечего, а воровать я не умею, не приучена. Спасибо добрым людям: недавно мне мешок картошки принесли, капусты много дали и лука, – так что с голоду пока не умру. Без них не знаю, что бы делала – не подаяние же идти просить, меня ведь все в городе знают в лицо. Меня устроили было в школу работать, музыку в первом классе вести, но я оттуда сразу ушла: я ведь вам не девочка-ромашка, я профессионал высокого класса, актриса и певица, ничего другого делать не могу и не хочу, я девять лет училась, а оказалась никому не нужной. Друзья бывшие тут же про меня забыли, как только я из филармонии ушла. Где вы, мои поклонники с цветами? Ау! Сижу вот дома целыми днями, одна как перст, думаю, с чего бы все это на меня свалилось, размышляю о смысле жизни то есть. А тут телеграмму принесли, что с мамой плохо, и я подумала: уеду-ка домой в деревню, заведу себе корову и буду есть досыта, и пошло это искусство куда подальше. Денег вот заняла на билеты, чем расплачиваться буду, не знаю. А вы не волнуйтесь, А.Г., дорогой, у меня вот в дорогу все с собой есть – колбаска, хлебушек, яички, – так что я вас не объем. Вы мне только подстилочку какую на пол до утра бросьте да чайком напоите, и я вам не буду мешать. Ну вот такие у меня дела, дорогие мои. Теперь вы рассказывайте, чем живете.

– Мы тебе, Люба, лучше кое-что покажем, – бодро объявил А.Г., который во время ее повествования печально вздыхал и с театральным сочувствием возводил очи к потолку. – Кстати, если ты прихватила свой светленький паричок, можешь одолжить его нам. Роман сейчас все приготовит, а потом ты посмотришь и дашь нам кое-какие консультации. Только чур, бесплатно, – остроумно добавил он с шутливой улыбкой.

Я получил Любин блондинистый парик и ушел в соседнюю комнату перевоплощаться в аферистку миссис Чивли из «Идеального мужа» – мы с А.Г. как раз репетировали взятую оттуда и предельно изуродованную сцену. Из-за приоткрытой двери я слышал, как А.Г. жалуется Любе на собственное житье-бытье.

– Видите ли, Любовь Станиславовна, – задумчиво говорил он, – нам тоже сейчас несладко приходится, все ведь норовят обмануть, вокруг пальца обвести. Недавно вот очень сильно пролетел с продажей гитары – помните мою старую, Обуховскую, с трещинкой в корпусе? Инструмент очень ценный, я его собирался за полторы тысячи долларов продавать, но тут мальчик один появляется, студент музучилища, со слезами умоляет меня сбросить цену: очень, мол, нужна ему гитара, а денег не хватает. Я вхожу в положение, снижаю до тысячи, а он мне: ой, вот тут дефект, ремонт сейчас дорогой, надо бы еще сотенку скостить. Ну, думаю, ладно, сделаю парнишке подарок, да и мне деньги позарез нужны, на море собираюсь съездить. В общем, отдаю я ему гитару за девятьсот да еще футляр дарю в придачу, а он как-никак пятьдесят баксов стоит. И что бы вы думали, Любовь Станиславовна? Встречаю я через три дня его родителей, а они сообщают, что он себе вместе с гитарой еще и мотоцикл купил за две тысячи зелененькими. Вы можете себе представить, как этот сопляк на моей доброте нагрелся? И такая вот подлость на каждом шагу, с любой стороны жди подвоха…

Потом мы показывали Любе самодеятельную интермедию с убогой актерской игрой и искаженным до неузнаваемости текстом Уайльда. Кузнецова, бедняжка, настолько измучилась в дороге, что уснула на середине представления, прямо в кресле, так и не дождавшись чаю.

А.Г. был крайне недоволен и раздражен ее поведением.

– Я как раз собирался предложить ей очень выгодное и прибыльное дело, – заметил он, сдергивая с Любы плед, которым она прикрыла ноги, и забирая его с собой в комнату, – но она даже слушать не умеет – чего ради я буду о ней беспокоиться? Глупая, она не знает, чего сама себя лишила!..

Любовь Станиславовна уехала на следующее утро, очень рано, пока все еще спали. Парик свой она впопыхах забыла прихватить, и А.Г. был чрезвычайно этому рад: ему очень понравился образ миссис Чивли-блондинки, и он решил поэксплуатировать эффектный аксессуар, пока хозяйке не придет в голову забрать его на родину.

О Кузнецовой долгое время ничего не было слышно, и мы уже начали было думать, что она и впрямь до конца жизни осела в родной глухомани, окруженная свиньями и заботой деревенских мужиков. Однако неожиданно А.Г. получил от нее из Биробиджана письмецо примерно следующего содержания:

«Дорогие мои братики! Я уже дома, скучаю по вас и своему милому паричку. Уже очень хочется поскорее его увидеть. Если будете случайно в наших краях, не забудьте прихватить с собой мою маленькую вещичку. Надеюсь на вашу порядочность. Если надумаете приехать, привозите побольше харчей: в доме нет ни крошки, голодаю. С искренним уважением, ваша Любовь Станиславовна.»

– Еще чего надумала, – возмущенно воскликнул А.Г., отбрасывая послание, – на дом ей парик доставить! Сама была раззявой, сама пусть и приезжает за ним.

Через некоторое время Люба прислала следующее письмо: «Дорогие братики, почему не пишете? Почему не возвращаете паричок? Это уже напоминает воровство, знаете ли. Мне без него очень плохо. Мне вообще очень плохо, не знаю, как жить дальше и стоит ли вообще так жить. Второй день ничего не ела, голова идет кругом и перед глазами неустанно мураши скачут. Вчера пошла к бывшим знакомым занять денег на хлеб, так они меня выгнали, заявив, что я еще не вернула им двадцать рублей, которые занимала перед отъездом. Утешаю себя тем, что скоро стану стройной, как фисташковая пальма. Верните парик, негодники. Любящая вас Л.С.»

– Прикидывается, – прокомментировал письмо психологичный А.Г., – умирающий с голоду не станет про какие-то там парики думать.

К очередному посланию Кузнецова приложила три фотографии разных периодов: 1) смеющаяся Люба в черном купальнике вылезает из проруби; 2) соблазнительная Люба в пеньюаре лежит на животе в разобранной постели и строит перед объективом физиономию роковой женщины; 3) обнаженная Люба сидит в ванне и маскирует грудь струей воды, бьющей из душа.

Само письмо Люба сочинила в ином ключе – в нем было вот что написано: «Все, надоело прозябать и быть вечной жертвой! Недавно прочитала на досуге (а у меня его теперь много) книгу американской женщины-психолога – там все как будто бы про меня! Я теперь по всей квартире развешиваю цитаты из этой книги – вроде «Если хочешь быть счастливой, будь ею». Это теперь мой основной интерьер и украшения. На днях продала ковер – хоть наелась досыта, головокружения прошли. Боюсь, скоро придется продавать концертные платья и пианино, потому что в квартире уже больше ничего не осталось. Зато много места для встреч с разными интересными людьми.

Я тут дала объявление, что организовываю клуб «Белая ворона». Условие приема – присутствие на званом обеде в одних плавках. Если хотите, присоединяйтесь, дорогие братики, но для вас условия жестче: в плавках я вас уже видела, поэтому вам придется отобедать со мной голышом. Шутка.

Так вот, первой «вороной» по моему объявлению оказался пухлый мальчик лет двадцати – робкий такой, милый, в очках. Я его чаем на кухне поила, а он вдруг вскочил из-за стола, засопел, поцеловал меня в щеку – и пулей в ванну! До сих пор не знаю, что это с ним такое приключилось.

Во время голодухи я ни с того ни с сего начала писать статьи про то, что у нас никто не ценит талант, про извращенные ценности в обществе, короче, сделала настоящее психологическое исследование. Получилась огромная работа. Я ее в редакцию несу, думаю, мне за это целое состояние дадут. Нарядилась необычно – последние тряпки насобирала, газовый шарфик нашла, вся такая загадочная, а сама еле на ногах держусь, – и в редакцию. Меня там охами и ахами встречают, мол, какая потрясающая женщина, кто это такая? Я им улыбаюсь, со всеми флиртую, отдаю свою статью. И через два дня мне приходит гонорар – 17р. 48к. На две булки хлеба, мороженое и коробок спичек. Шикуйте, Любовь Станиславовна…

Дорогие братики, передавайте привет моему паричку. Как он, не болеет? Жив еще? Вы не будете против, если я пришлю за ним курьера? Как говорится, если Магомет не идет к горе, за Магометом посылают гору. Прощайте, помните про свою несчастную сестричку Любочку.»

На этом серия посланий от «сестрички Любочки» прекращается, и на долгое время она не дает о себе знать: наверное, ей надоело писать в пустоту, потому что бессовестные «братики» ни разу не удосужились ей ответить.

А потом последовал вопль отчаяния с телеэкрана: Люба всеми правдами и неправдами сумела убедить Хабаровское телевидение бесплатно сделать о ней программу и поведать честному народу о страданиях бедной певицы. Казалось чудом, что ТВ на это пошло: обычно такая передача обходилась заказчику в пять тысяч рублей (в те времена – очень большие деньги). Позже Кузнецова рассказывала, что, когда ей в студии предложили уплатить эту сумму, она расплакалась и чуть не в истерике поведала главному редактору свою печальную историю. Видать, слезы страдалицы были действительно слезами безысходности, раз уж телевизионщики решили отступиться от своих принципов и пойти на неслыханную уступку.

Нельзя сказать, что Люба выглядела перед камерой так уж плохо: одетая в ярко-красную кофточку, с какой-то бижутерией, со вкусом накрашенная, она смотрелась гораздо лучше того дня, когда я видел ее в последний раз. И говорила вновь своим поставленным артистическим голосом.

Ужасно было другое: после каждой фразы рот Любы непроизвольно искажался судорожной гримасой, которая придавала ее лицу хищное выражение. Это были последствия вынужденного голодания и нервного напряжения, вызванного ее бедственным положением за последний год. Свою роль сыграла и язва желудка – она открылась сразу же после бенефиса бывшей примадонны в Биробиджанской филармонии.

– Мне милостиво позволили дать концерт, – рассказывает Любовь Станиславовна с экрана. – Успех был очень большой, море цветов и рукоплескания. Но, как обычно, ни копейки денег. За все время, пока готовилась к выступлению, я практически ничего не ела, а когда вернулась вечером домой – как всегда, одинокая и никому не нужная, – то прямо посреди цветов потеряла сознание. Меня увезли в больницу с кровоточащей язвой. Вот, досиделась на диете.

Рассказывала Люба и о том, через какие страдания ей пришлось пережить, когда она, всем известная певица, вышла на улицу с протянутой рукой. Выбор у нее был небольшой: либо начнешь просить подаяние, либо умрешь с голоду. Интересно, что мысль найти другую работу, не связанную со сценической деятельностью, ей не приходила в голову даже в тяжелейшие моменты «голодного периода» …

Любины откровения перемежались концертными номерами. Увы, такой образ жизни не мог не сказаться на ее голосе, и песни, исполненные на бенефисе, она практически не пела, а кричала надсаженными связками.

На телестудии Люба записала под «минусовку» легкие эстрадные песенки, и меня поразило полное отсутствие жизненной энергии, что била в ней ключом тогда, в салоне, когда я слушал ее впервые.

Последний музыкальный штрих к передаче – романс «Эй, друг гитара», записанный Кузнецовой на ТВ за несколько лет до этого, – в сравнении с остальными номерами звучал просто потрясающе. У Любы тогда был необыкновенно свежий, гибкий и сильный голос – просто не верилось, что все произведения исполняла одна и та же певица. А многие зрители так в это и не поверили.

Романс в контексте передачи прозвучал безумно печально, как тоска по необратимости прошлого, но все же он внес нотку надежды на то, что еще не все потеряно:

Эй, друг гитара, что звенишь несмело?

Еще не время плакать надо мной.

Пусть жизнь прошла, все пролетело –

Осталась песня, песня в час ночной…

5. «Сумасшедший шарманщик»

Каждый день под окошком он заводит шарманку,

Монотонно и сонно он поет об одном.

Плачет серое небо, мочит дождь обезьянку,

Пожилую актрису с утомленным лицом.

Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик,

С обнаженной душой, ты не знаешь стыда.

Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,

Мои песни мне надо забыть навсегда.

(муз. и сл. А. Вертинского)

Однажды под Новый год А.Г. укатил в Америку покорять ее своим искусством, а я временно переселился в квартиру маэстро – присматривать за его престарелой матерью.

Неожиданно к нам в гости нагрянула Любовь Станиславовна. Выглядела она не скажу что блестяще (злоключения наложили на ее лицо неумолимую печать увядания), но и не слишком уж дурно. Слава Богу, не осталось и следа от судорожного оскала, уродовавшего ее лицо на экране. Я чувствовал, как энергия жизни снова наполняет тело и душу Любы, но при этом она стала более уравновешенной и спокойной. Кузнецова больше не была пышной, однако стройность ей очень даже шла.

От обеда Люба отказалась, но с удовольствием согласилась на чай. Пока мы чаевничали, она поведала, что передача на телевидении вызвала определенный резонанс в обществе и помогла ей выстоять в схватке с испытанием нищетой и голодом. Биробиджанская филармония пообещала вновь принять бывшую приму на работу; домоуправление погасило всю ее огромную задолженность за коммунальные услуги; люди стали присылать денежные переводы и привозить – даже из других городов – продукты питания.

Жизнь потихоньку входила в колею, давая Любе возможность перевести дыхание и окинуть внутренним взором выпавшие на ее долю тяготы. Кузнецова продолжала писать в газету статьи, и в них пыталась осмыслить уроки, преподнесенные ей судьбой: она вручила мне номер с текстом на целый разворот и попросила прочитать его вслух.