Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

Была в Александрии одна женщина, по имени Меланфия, богатая имуществом, но нищая добрыми делами. Она заболела лихорадкой и страдала ею больше года. Поместье ее находилось вблизи от монастыря, где жила Евгения. Услышав однажды, что инок, по имени Евгений, исцеляет всякие болезни, она поспешно отправилась к нему и молила исцелить ее от недуга. Сжалившись над ней, Евгения помазала ее святым елеем, и она тот час же извергла все, что было внутри ее вредного, причинявшего ей болезнь, и, выздоровев, пешком вернулась в свое поместье. Спустя немного времени, она приготовила три сосуда из чистого серебра и, наполнив их деньгами, послала к своему бескорыстному врачу в благодарность за полученное исцеление. Но Евгения не приняла подарка и отослала к ней обратно, сказав:

– Мы изобилуем и преизобилуем всеми благами о Боге нашем. Советую же тебе, возлюбленная Меланфия, раздать все это нищим и нуждающимся.

Увидев свои дары возвращенными, Меланфия очень опечалилась. Придя в монастырь, какими только мольбами она ни молила и какими просьбами ни понуждала Евгению не отказываться от принесенных даров! Наконец, ей с трудом удалось умолить настоятеля Евгения, чтобы он повелел отнести сосуды в церковную сосудохранительницу, где хранились вещи для церковного служения.

С этих пор Меланфия стала часто посещать Евгения, и возымела сильную любовь к нему, не зная того, что под мужскою одеждою и именем скрывалась женщина. Видя его столь юным и прекрасным, Меланфия не думала, чтобы такой юноша мог всегда жить в чистоте, свое же исцеление она стала приписывать не святости, а его врачебному искусству. И вот со дня на день она стала разгораться все большим и большим желанием вступить с ним в плотскую связь и искала только удобного времени и места, чтобы исполнить свое желание. И вот однажды, находясь в своем поместье недалеко от монастыря, Меланфия, распалившись нечистой похотью к юному черноризцу, притворилась больной и послала к нему с просьбой посетить ее наедине и помочь ей, как и в первый раз.

Придя к ней, блаженная Евгения села перед постелью Меланфии, страдавшей не болезнью, но плотским вожделением. Взирая на лицо Евгения, Меланфия была не в силах далее скрывать в себе таившийся и долго разжигавший ее огонь. Она раскрыла свои бесстыдные уста и начала любодейную речь, прельщая его и увлекая ко греху, как некогда увлекала Иосифа египтянка, жена Пентефрия (Быт. 39:7–20).

– Я объята нестерпимым желанием и любовью к тебе, – говорила она, – и мой дух не может успокоиться, пока ты не согласишься стать господином над всем моим имуществом, а для меня супругом. Для чего ты напрасно умерщвляешь себя ненужным воздержанием и самовольно губишь в нищете и нужде дни твоей юности, в такой сильной степени изнуряя тело и иссушая красоту лица? Вот громадные имения, вот множество золота и серебра, драгоценных камней и дорогих одежд, великое число рабов и рабынь! Вот, наконец, ты видишь и меня, юную прекрасную, овдовевшую только в этом году, к тому же бездетную, так что нет наследника моим богатствам. Наследуй им сам и стань моим господином и владыкой.

Все это и еще многое другое говорила Меланфия, прельщая Евгению. Но преподобная Евгения, стыдясь бесстыдства этой блудницы, грозно ответила ей:

– Замолчи, жена, замолчи! И не пытайся повредить мне ядом древнего змия. Я вижу, что ты соделала из себя великое жилище диавола, отступи от слуг Божиих, искусительница, богатства же твои пусть наследуют подобные тебе любострастники; наше же богатство заключается в убожестве со Христом. Что же касается до брака, то да не помыслит даже ум наш когда-нибудь о плотских наслаждениях. О блаженная чистота, не продадим тебя за тленные богатства! О святое девство, не оскверним тебя любодеянием! О Матерь Божия и Дева, на Которую уповаю, не изменю я своим обетам! Один у нас брак – наша любовь ко Христу, одни у нас богатства – блага, уготованные на небесах, одно наследство – познание истины!

Сказав это, блаженная тотчас же встала и ушла в свой монастырь, Меланфия же, исполнившись невыразимого стыда, а вместе с тем и гнева, отправилась в город и, явившись к правителю, сказала ему:

– Некий христианский юноша, выдающий себя за врача и живущий в монастыре недалеко от моего поместья, пришел ко мне в дом, и я позволила ему войти в мою горницу для врачевания. Но он, считая меня за одну из бесчестных и бесстыдных женщин, начал понуждать меня к дурному делу, сначала льстивыми словами, а затем хотел употребить насилие; и если бы я не закричала и рабыня не поспешила прибежать на мой зов, то этот бесстыдный юноша наверное бы осквернил меня насилием, как варвар пленницу.

Такие слова Меланфии привели правителя в сильный гнев, и он тотчас же послал слуг, чтобы взять не одного только юношу Евгения, называемого врачом, но и всех, живущих с ним, и, заковав их в железные оковы, держать в узах. Но так как одна темница не могла вместить всех иноков, находившихся с Евгенией, то их распределили по разным темницам. Слух об этом событии распространился не только по всей Александрии, но и по окрестным городам, и много оскорблений и поношений вынесли христиане от язычников, ибо все слышавшие рассказ Меланфии верили в истинность слов ее, так как она славилась среди язычников честностью и благородством происхождения.

Назначили день, когда должны были совершиться суд над иноками и казнь их, некоторых из них правитель хотел отдать на съедение зверям, других сжечь огнем, иных повесить на дереве, а прочих погубить разными другими мучениями. И вот, когда наступил назначенный день, сошлось множество народа не только из города, но и изо всех его окрестностей. Собралось также весьма много христиан, среди коих было много пресвитеров и несколько епископов: они пришли, чтобы увидеть кончину неповинных рабов Божиих (христиане были уверены в ложности клеветы), взять останки их и предать честному погребению.

Как только пришел правитель Филипп со своими сыновьями Авитом и Сергием, и сел на обычном месте, предназначенном для судьи, тотчас же привели на середину позорища блаженную Евгению, тайну которой никто еще не ведал, с ее евнухами и прочими иноками, закованными в тяжелые железные оковы. Тогда народ громко закричал:

– Пусть погибнут эти нечестивые беззаконники!

Правитель же повелел, чтобы подвели ближе к нему для испытания начальника злых (как они говорили), непорочную агнцу Христову, чтобы положили перед ней все орудия мучений и чтобы предстали готовые и грозные палачи.

И стояла святая Евгения на суде перед отцом своим и братьями, неповинная ни в каком зле, скрытая под мужской иноческой одеждой и низко опустив главу, чтобы не быть тотчас же узнанной. Обратившись к ней, правитель грозно спросил:

– Скажи нам, беззаконный христианин, так ли заповедал вам ваш Христос, чтобы вы творили скверные дела и хитростями склоняли честных женщин на исполнение ваших дурных вожделений? Скажи нам, нечестивец, как дерзнул ты войти в дом светлейшей госпожи Меланфии и понуждать ее благороднейшую чистоту к осквернению? Лукаво выдавая себя за врача, ты оказался врагом и насильником. И вот ты примешь достойную казнь за твое бесстыдное и дерзкое намерение, и, будучи злым, погибнешь злою же смертью.

Так с сильным гневом говорил правитель, а блаженная Евгения кротко отвечала ему:

– Господь мой, Иисус Христос, Которому я служу, учит чистоте и обещает вечную жизнь хранящим непорочное девство. Мы можем тотчас же показать, что Меланфия ложно обвиняет нас. Но лучше, чтобы мы сами пострадали и не потеряли плодов нашего терпения, нежели чтобы ей, побежденной и обличенной, пришлось претерпеть какое-либо зло. Впрочем, если ты поклянешься мне именем твоих царей, что не причинишь этой лжесвидетельнице никакого зла, то мы сейчас допросим ее о грехе, в котором она нас неповинно обвиняет, и увидим, что она сама окажется в нем виновной.

После того как правитель поклялся ей и обещал исполнить просимое, Евгения сказала, обратившись к Меланфии:

– Меланфия, самое имя твое [Меланфия в переводе с греческого означает – «черноцветная»], свидетельствует о черноте и помрачении! Много различных мучений уготовала ты христианам своей ложной клеветой. Что же, настаивай, чтобы нас терзали, жгли и били! Но убедись, что не таковы у Христа рабы, какими ты их ложно показываешь. Приведи же ту рабыню, которую ты назвала очевидицей нашего греха, чтобы из ее уст изобличилась ложь и стала явной истина.

Но приведенная рабыня прибавила ложь ко лжи, чтобы угодить своей госпоже, ибо как же она могла сказать что-либо против нее.

– Я знаю, – говорила она, – что этот бесстыдный юноша часто грешит с простыми женщинами, он дерзкий, многократно приставал и ко мне, и, наконец, осмелился посягнуть и на мою госпожу. Войдя в ее спальню в первом часу дня, он сначала беседовал с нею, как врач, заботясь о здоровье, затем начал говорить бесстыдные речи и, наконец, хотел произвести над ней насилие, и, вероятно, совершил бы свое беззаконное дело, если бы я поспешно не созвала других служанок и не избавила нашу госпожу от рук этого блудника.

Судья велел призвать других прислужниц, но и те также свидетельствовали против инока Евгения, помогая своей госпоже. Тогда правитель в сильном гневе воскликнул:

– Что можешь ты возразить им, нечестивец, когда столько свидетелей побеждают тебя и изобличают твое беззаконие?

– Теперь настало время говорить, – ответила святая Евгения, – ибо кончилось время молчания. Настало время свободно исповедать истину, чтобы не торжествовала безмерно возводимая на нас ложь и не ходили среди язычников худые слухи о христианах. Поистине я желала сохранить мою тайну до конца моей жизни, и тем обличить на будущем суде Христовом возводимую на нас ложь и доказать мою чистоту перед тем, из любви к Которому я ее хранила. Что до сих пор я тщательно старалась утаить, то теперь мне придется обнаружить для того, чтобы беззаконие не торжествовало над невинностью и языческое нечестие не глумилось над благочестивой и целомудренной христианской жизнью, и не насмехалось над нею. Я открою истину не из тщеславия, но для прославления имени Иисуса Христа; ибо такова сила сего святого имени, что и жены, живущие в страхе Божием, сподобляются достоинства мужей, и люди одного пола не могут быть верой выше людей другого пола, как говорит учитель христианский Апостол Павел: нет у Бога различия между мужем и женой, «ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3:28). Так и я пожелала ради Христа, в Которого уверовала, Которого всей душой возлюбила и на Которого возложила все мое упование, по жизни и по внешнему виду быть скорее мужем, чем женой, соблюдая свое девство единому чистейшему и нетленному Небесному Жениху.

Говоря так, она разодрала сверху свою одежду, обнажила часть своего святого и чистого девического тела, и правитель увидал, что она женщина. Тогда Евгения сказала ему.

– Господин мой, ты мой отец по плоти, Клавдия же – моя мать, а сидящие с тобою Авит и Сергий – мои братья. Сама же я – дочь твоя Евгения, отрекшаяся от мира и всех его наслаждений из любви ко Христу, вот Прот и Иакинф, мои евнухи, вместе с которыми я приняла учение Христово. И такую благодать явил на мне Христос, что по Своему милосердию сделал меня победительницей всех похотей и страстей, и я непоколебимо верую, что Он и до конца сохранит меня такою же, какая я теперь.

Она еще не успела докончить своей речи, как отец и братья на основании ее слов, а также и по некоторым чертам ее лица (ибо они пристально всматривались в нее) признали, что она действительно Евгения. Тотчас же, в несказанной радости и со слезами, они вскочили со своих мест и бросились к ней, обнимая ее, целуя, плача от радости и веселясь, что внезапно нашли Евгению, без которой и самый свет мира сего перестал быть им приятным. Тотчас же было возвещено и матери ее, Клавдии, что дочь ее Евгения нашлась. Та поспешно пришла и чего только ни делала, увидев свою возлюбленную Евгению, какими ласковыми словами ни осыпала ее, смотря на свою дочь, как бы на воскресшую из мертвых. Видя происшедшее, народ изумлялся и громко взывал:

– Един Христос, Един истинный Бог, Бог христианский!»

Димитрий Ростовский.Из «Жития и страдания святой преподобномученицы Евгении» Житие 1132.Память (24 декабря) 6 января

V

Элизабет закрыла книгу и погасила лампу, тихо подошла к окну. Глаза понемногу привыкли к темноте и летние, с мягким, рассеянным светом звезды засияли в небе. Лиз чуть улыбнулась. Может быть, хорошо, что она не знала ничего этого раньше? В пламенном и беспокойном детстве еще надумала бы пойти в монастырь. Как будто все это так просто, как взять и сказать: «Я в монахи бы пошел, пусть меня научат». Нет, она – нет. Это – великое мужество. Великий подвиг. Она лучше так. Чтобы все как есть, так и есть. «Дано же Евангелие Христово людям, чтобы всех уверовавших сделать иноками – «иными», чем те, которые могут называться «своими» в этом мире» (Иоанн (Шаховской)).

Это был Висконсин. Но все не так будет в Миннесоте. Под стенами форта окажется небольшой городок. Вроде бы тоже тихий и спокойный. Жители даже торговали и менялись с ближним индейским племенем, время от времени на местной фактории появлялись индейские женщины с пушниной и выделанными шкурками, уходили с порохом и дробью для своих охотников. А потом поменялся гарнизон. Никто ничего не подозревал и не ждал. Но мирный, спокойный полковник ушел куда-то дальше в прерии и увел своих солдат. Оставил своего вестового капитана из Виргинии до Миннесоты уже вестовым при форте. Чем дальше на Запад, тем больше ведь неизвестности. Зачем там нужны девушки, даже такие сдержанные, молчаливые и обязательные леди, как была Элизабет Дэйв. Пусть лучше остается здесь. Все-таки тихий городок. Тихое местечко. А она красива. Глаза – как звезды. Просто – молодость, которая всегда ведь – молодость. И которая не сегодня-завтра – пройдет. Эта мимолетная и мгновенная молодость стоит всегда лучшей доли, чем беспокойные скитания по всяким и разным фортам.

Только не знал полковник, какой гарнизон встанет теперь в этом форте. Такой, что первые две дакотские женщины, пришедшие в это утро, как обычно, на факторию бледнолицых, поймут, что пришла беда. Дружелюбный и миролюбиво настроенный, случайно оказавшийся здесь проезжий торговец пушниной и сам хозяин лавки попытаются замолвить слово, но будут грубо оттеснены в сторону:

– Это наша добыча, – услышали они ответ. – Скальпы и деньги. Америка не для индейцев, но для белых. И будет только так. Они пойдут с нами.

– Немедленно отпустите! И ушли отсюда! – звенящим хрусталем раздался теперь неожиданный и незнакомый голос.

Элизабет сама не знала, что, оказывается, может говорить в таком командном тоне. Ей ведь никогда не приходилось. От нее не требовалось. Она занималась бумагами, донесениями, поручениями. Но она просто случайно оказалась рядом.

Один из собравшихся обернулся первым, за ним – остальные. Краем глаза этого вестового офицера где-то видели и что-то о нем слышали, конечно же, все, но самого его не знали, и, наверное, никогда бы и не узнали, если бы не это утро.

– И почему мы вас должны послушать, мисс? За ваши красивые глаза? – с издевкой заметил кто-то.

– Нет. За мои погоны капитана, – не приняла тона говорившего Элизабет.

– Скажи что-то получше, – усмехнулся тот. – Ваше дело – заниматься бумажками форта, но уж никак не командовать мужиками. А то докомандуетесь. За ваш скальп не заплатят денег, но не одними деньгами все-таки стоит мир. И убивают не за одни только деньги. По личным мотивам ведь – тоже.

– Попробуйте только тронуть, – заметила Дэйв. – За боевого офицера вас расстреляют без суда и трибунала. Не рассказывайте мне сказки и не надейтесь.

Наверное, в глубине души она вовсе не была такой смелой, как говорила. Она знала: здесь начинался Дикий Запад. Где всё возможно, и что терять уже нечего. Она стояла. Только правда не знала, что теперь дальше.

Ее собеседник пожал плечами:

– Но выполнять ваши приказы никто здесь не будет. И не думайте.

Никто не успел понять. Элизабет решилась на отчаянный шаг. Просто прогремел выстрел и посыпалось стекло. Слегка наполненный стакан в руке небрежно облокотившегося на стойку одного из спорщиков разлетелся вдребезги.

– Бог создал мужчину и женщину, но полковник Кольт уравнял их обоих? – отчетливо прозвучал ее голос. – Такая у вас здесь в прериях поговорка, или я что-то путаю? Давайте оставим наш разговор. Я все понимаю, что вас слишком много, но первый, кто потянется мне в ответ за револьвером, возьмется за него уже в свой последний раз. Один выстрел я все равно сделать успею. Так договоримся или как?

Она не верила. Неужели все-таки всё решилось? А может, они просто пока не поняли? Но пока никто ничего не сказал против. И никто не смеялся. А потом неожиданно возле них появился новый комендант форта. Элизабет взглянула на него с надеждой и облегченно вздохнула. Спрятала револьвер. Сейчас он разберется. Сейчас он все решит. Это нереальный сон наконец перестанет уже ей сниться.

Элизабет не знала. Комендант форта ненавидел чужого вестового офицера. Как и откуда берется она, всякая ненависть и злость? Просто ведь в самом сердце. У кого-то меньше, у кого-то больше. «Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть» (1Кор.10:12). Новый комендант и сам, наверное, не знал, почему ненавидел ее. За золотисто-карие глаза. За то, что она в форте. За эти капитанские погоны. Но – ненавидел. И понимал, что такого случая, как сейчас, для его ненависти больше не будет. И он сказал совсем не то, что думала услышать она. Наверное, совсем не то, что хотел ведь сказать и сам. Но это был Дикий Запад. И он сказал.

– Замечательно. Сколько благородства, леди, – заметил он. – Но все это только ваши слова. Я предлагаю вам выбор. Ваша жизнь. Вас расстреляют завтра. И тогда отпустят сейчас этих женщин, как вы и ратуете за них. Вы взяли на себя слишком много командных полномочий. Я не могу оставить этого дела просто так. Чтобы другим ведь было уже неповадно.

Мгновение Элизабет понимала сказанное. Пыталась понять. Она не может. Она никогда не собиралась становиться героем. Она была просто Элизабет Дэйв и любила зеленую траву и синее небо. Но не надо быть героем. Надо просто помолиться и сказать тогда в своем сердце, как когда-то сказала царица Есфирь: «и если погибнуть – погибну» (Есф.4:16). Щемящая тоска прорезала душу. Она не дочитала всей Библии. Она не доучила наизусть всех псалмов. Уже не дочитает и не доучит. Элизабет посмотрела на синее небо за окном.

– Я принимаю ваши условия, сэр, – просто сказала она.

Вороненая сталь револьвера и сталь выкинутого следом ножа зазвенели друг о друга словно это были бокалы, которые иногда по какому-то нелепому верованию бьют на свадьбах на счастье. Она не помнила, что она выбросила раньше. Она не знала, как она стоит так бестрепетно и спокойно. Когда теряет зеленую траву и синее небо. Все, что любит и во что верит. Когда солнце сияет так ярко по зеленому склону. А она ведь теряет больше, чем просто эту зеленую траву и синее небо. Покаяние. Всегда ведь неначатое и недоконченное покаяние: «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву» (Еккл.9:4).

Женщины будут спешить. Женщины успеют известить своих воинов. Но Элизабет еще не знает. Для нее это будет просто ночь в ее заточении перед завтрашним днем. Просто ночь. Ценой всей жизни. Когда просто. Все должно быть просто.

А потом она услышит выстрелы. А потом будут сорваны замки и засовы. Темная смертная сень отступит, словно это просто отступила ночь с восходом солнца, когда воин дакота приветственно поднимет у входа руку:

– Ваш друг и брат Синяя Стрела. Наши вигвамы – ваши вигвамы, Белая Лань.

А теперь она стояла в золотистой вечерней пыли и почему-то не удержать было дружеской улыбки на светлоголового капитана. Как будто она все знала. Хотя ведь совсем ничего и не думала.

Глава 2. Новые повороты жизни

I

– Ложись, Нат. Тебе надо отдохнуть, завтра ведь с утра в дорогу. Наверное, отправимся пораньше, чтобы ты уже побыстрее попал домой.

В незаметно наступившей ночной тишине, наполнившей сейчас палатку и прорезаемой откуда-то снаружи стрекотом цикад, голос Синего Стрелы прозвучал неожиданно резко и отрывисто. Натаниэль мгновенно оказался выхвачен из той сладостной усталости, когда у тебя столько всего за плечами, но ты в безопасности, и у тебя молодость, и завтра новый день, а пока можно ни о чем не думать, и сами собой закрываются глаза, пока ты смотришь, как полыхает по веткам пламя очага. Как он устал и как хорошо отдохнуть. Уснуть в бизоновых шкурах, мягких, теплых, уютных. Словно дома. Но он ведь не дома. И это прерии. Это просто его второй день в гостях у дакотов. И Синяя Стрела прав. Завтра пора в дорогу. Только Синяя Стрела еще не знает. Натаниэль Лэйс, Маленький Сын Волка, остается.

– Ты не теряй меня, я скоро приду, – снова прозвучал голос Синей Стрелы. – Погляжу, что там в лесу на подступах к нашим тропам, все ли спокойно. Сегодня мой черед на дозор.

Натаниэль поправил ворот рубашки. С тонкой выделанной кожи, совсем индейским костюмом, только без расшитых узоров и тотемов. В прериях многие белые тоже ведь носили такие. Он любил такой костюм в детстве. Удобный и никогда не мешающий, совсем не сковывающий движений, словно ты и вправду Маленький Сын Волка. Знала же мать, что пошить и положить с собой своему сыну. Натаниэль потянулся за такими же сапожками. Это уже от отца.

– Я с тобой, Синяя Стрела, – повернулся он к товарищу.

– Ты мой гость, Нат, – заметил тот.

– Уже нет, – просто отозвался Лэйс. – Я остаюсь. Решил стать воином дакотов.

Синяя Стрела пожал плечами:

– Ты ведь говорил, что не знаешь. Ты уверен? Сейчас здесь в прериях снова мир, но мы просто ушли подальше от фортов и поселков бледнолицых, а когда-то все равно ведь все погибнем. Мы всё понимаем. Вас слишком много. Однажды случится то, что должно случиться. Но у тебя светлая кожа и серо-голубые глаза. Ты можешь выбрать жизнь.

– У меня друзья. И братство по крови. Они погибнут, но и я тогда погибну вместе с ними. Только еще неизвестно, как все будет, – добавил Натаниэль.

Он знал. Но он просто думал, что все понимает и знает. Он не знал. Он привык всегда верить, надеяться и молиться[232]. Как сейчас верил и надеялся. А еще он просто умел принимать все так, как есть. Как все было и как все будет. «Не как ты хочешь, а как Бог даст…»

II

А потом была радостная и неожиданная встреча. Племя дакотов, в котором когда-то нашли ведь прибежище Текамсех, Митег и Вамбли-Васте, последние из последних в своих родах и коленах, встало на стоянку где-то ниже по реке. Наверное, прошло несколько дней, и вожди расположившихся вот так поблизости друг от друга двух племен приняли решение объединиться друг с другом. И тогда Натаниэль однажды как-то просто вернулся с дальней охотничьей тропы и встретил в поселке своих друзей.

Только это была не одна только радость. Уинаки подошла через поляну к брату, поприветствовала Ната и встала чуть в стороне. Печальная и грустная. «Бледнолицым мало наших лесов и прерий, они еще и становятся нашими друзьями», – невольно подумала она так, как сейчас, наверное, подумал бы Сколкз Крылатый Сокол. Девушка улыбнулась. Вот точно же: «Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть» (Быт.2:24). Только правда ведь грустно. Мало радости в жизни, а теперь будет еще меньше. Сколкз снова станет реже улыбаться и всегда будет помнить про Ната. И сжигаться от гнева. Им правда ведь лучше быть подальше друг от друга, обоим только спокойней. Уинаки не удержалась и бросила на Натаниэля неприязненный взгляд. Неужели мало прерий, мало лесов, что они постоянно оказываются друг с другом рядом, он и Сколкз Крылатый Сокол? Она отвернулась и вздохнула.

– «Иаков, раб Бога и Господа Иисуса Христа, двенадцати коленам, находящимся в рассеянии, – радоваться», (1Иак.1:1) – невольно напомнила Уинаки шепотом сама себе.

«С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение; терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка» (1Иак.1:2–4), – продолжила она уже в своих мыслях.

А Натаниэль стоял со своими друзьями и улыбался. Уинаки пожалела своей досады на него. Хороща же она христианка. Когда своя рубашка ближе к телу и получается злопомнение на ближнего.

Подошел Сколкз Крылатый Сокол. Молчал и молча испепелял прежнего капитана непримиримым взглядом.

– Ты слишком испытываешь мое терпение, Маленький Сын Волка, – наконец сказал он. – Почему ты не в своем форте?

Натаниэль посмотрел на другой край поляны. Посмотрел снова на Сколкза. Это было бы слишком много слов. Это был бы слишком ненужный разговор, пытаться что-то сказать или доказать. Да и не прав ли Сколкз, на самом-то деле? Не слишком ли много терпения?