Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

Часть первая. От Манассаса до Миннесоты

Глава 1. Три друга

I

– Когда мы уже перестанем отступать перед этими конфедератами?

Вопрос повис в воздухе. Это было второе крупное поражение Севера, и снова кровь смешалась со стальными водами реки Булл Ран, снова оказался Манассас для северян таким же, как и в прошлую битву – напрасное и бессмысленное противостояние, бесславное бегство смешавшихся полков. Отступившие силы стояли теперь в укреплениях под Вашингтоном, и среди людей то тут, то там по различным отрядам то и дело возникали подобные разговоры[1].

– Как есть – так есть, Джеймс, – помолчав, отозвался на вопрос говорившего его товарищ, тоже офицер-северянин, но с другими, не как у того, синими, но с темными, серыми глазами.

– Но зато ведь даже и врата адовы не одолеют нас[2], – продолжил Джеймс Грейсли.

– Да, – вспомнил и его собеседник, смышленый, решительный Уильям Вингстон. – Ладно, Джейми, давай не будем насмешничать, – заметил он. – Как сказано в Притчах Соломоновых: «При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои – разумен» (Притч.10:19). Никакие события не могут быть поводом, чтобы забывать о том, что написано в Библии.

– Уилли, тебя послушать, так и не понять, почему ты стал выпускником Вест-Пойнта[3], – заметил его друг. – Наверное, тебе следовало пойти учиться в Гарвард[4] и остаться потом при нем, у тебя есть и все способности, и склонность характера. Говоришь всегда, как по книжке. Например, я или наш Натти так сказать никогда не сможем. Как ты сейчас сказал.

Вингстон махнул рукой:

– Я и правда почти два года проучился в Гарварде, но потом все получилось так, что я оставил его и перешел в Вест-Пойнт. Такая вот история, – вздохнул было он, но уже снова просто улыбнулся. – Как есть – так есть.

II

Натаниэль Лэйс был третьим боевым капитаном. С серо-голубыми глазами.

Этот день был уже на исходе. Сквозь узкие оконные проемы бревенчатого укрепления лился сейчас предзакатный солнечный свет. У Юга не было лишних сил на нападение, южане выигрывали умениями и тактикой, поэтому здесь, почти что в Вашингтоне, было безопасно и ничего не предвещало тревоги. Короткое, долгое ли это будет затишье – никто этого не знал, но пока стояли тишина и умиротворение. И Джеймс Грейсли первым поднялся, и вскоре они все трое оказались за стенами угрюмого строения. Река уносилась за поворот, и ярко золотилась в лучах закатного солнца раскинувшаяся перед ними поляна.

– Как есть – так есть, – согласился Натаниэль. В его взгляде со стальным светом были обычные решимость и сила, но слишком зеленой, слишком сочной была вокруг трава, слишком синим – небо, и тайная горечь все же слегка тронула этот голос.

Уильям Вингстон хотел что-то сказать, но, посмотрев на обоих своих друзей, чуть помедлил. Стойкие, надежные, они ведь бестрепетно и молча пойдут и в огонь, и в воду, и навстречу любой судьбе, но разве могли иметь им большое значение какие-то умудренные высказывания Уильяма Вингстона? У них не было ничего, кроме их стойкости и мужества, и это была суровая, беспощадная и главная правда жизни.

– Во всех наших испытаниях Господь Бог всегда с нами и никогда не оставляет нас, – все-таки заметил он. – Как все написано: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне» (Мф.10:28).

Некоторое время все трое молчали. Река несла свои воды, небо сияло сейчас теплым вечерним светом, щебетали и перекликались птицы где-то в зарослях. Воздух, трава, лесные дали, склоны Аппалачей – все полнилось силой, трепетом и жизнью. Но была и другая реальность окружающего мира. Слишком скорбная и слишком полная горести. Вселенская печаль промелькнула в глазах Лэйса. Вселенская печаль без конца и без края… Но он молчал. Он всегда больше молчал во всех подобных чувствованиях и моментах: «Если же невозможно, чтобы не возмутиться, то, по крайней мере, нужно удерживать язык, по глаголу псалмопевца: “смятохся и не глаголах” (Пс.76:5)[5]. Летняя, сочная трава клонилась под береговым ветром. И в одном лишь только могла быть правда на все – в молчаливом принятии любых своих предстоящих судеб.

– Значит, такой уж нам выпал крест, – помолчав, серьезно произнес наконец Натаниэль. – Потому что нам просто предстоит принять все, что ни суждено. За свои же грехи – что ж, Бог с нами, и Он все видит…

Его голос зазвучал глуше:

– Достойное по делам моим приемлю, – просто сказал он.

III

Ясное и тихое вечернее небо поднималось над рекой и над ближними вековыми деревьями. Уильям удивленно взглянул на Лэйса. Обычно молчаливый, тот столько всего сейчас сказал. В самом деле, что же он знал о нем, об этом всегда спокойном, сдержанном капитане? Только то, что это был надежный однополчанин с сильным характером и серо-голубыми глазами? Но сейчас на минуту он стоял вдруг такой новый и неизвестный.

Сидевший на стволе поваленного дерева Джеймс Грейсли тоже посмотрел на друга. Синяя форма удивительно шла ему, наверное, это обусловливалось силой и крепостью его фигуры, серо-голубые глаза сейчас уже снова дружески улыбались, но в другое время случались моменты, когда они становились совершенно стальными, уверенный и спокойный, с великолепными качествами наездника и стрелка, он никогда ни о чем не подавал виду и, казалось, никогда не уставал – такой уж это был характер, лишь только темнел взгляд в нелегкую минуту…

Джеймс, всегда беззаботный с виду, порывистый, с глубокой синевой вирджинского неба в своих глазах, застегнул ворот синего мундира, почувствовав, как потянуло с реки вечерней прохладой.

– Натаниэль, – сказал он, – ты ведь вырос где-то на Западе, Натти? И все всегда говорят, что в тех краях всюду только леса, прерии и индейцы. Но ты крещен в православную веру, Нат?

Лэйс кивнул. Когда-то было детство. Он сам, его друзья, маленькие индейцы из ближнего племени дакотов, зеленые просторы земли, и это ведь был для него обычный мир, обычные приключения и жизнь, но как-то все получилось так, что теперь у взрослого Натаниэля кроме солнца, неба, зеленых трав и стойкости была еще и вера в Бога.

Джеймс улыбнулся. Неизвестная, незнаемая и никогда ведь не встречаемая посреди всех его друзей и знакомых эта вера. Православная вера. И он всегда только один – как белая ворона или как белый бизон. Но оказывается, кто-то тоже такой же. Как Натаниэль.

– Я ведь тоже в таком же крещении, Натти. Значит, там, где ты родился и вырос тоже были переселенцы из карпато-россов и православный приход. Не только прерии и индейцы, – улыбнулся он другу.

IV

– Хороши же называются друзья, – прозвучал теперь голос Уильяма Вингстона.

Он тоже был православным, но других православных – просто в жизни, а не в приходе – никогда не встречал. А тут вдруг сразу два его товарища.

– Вот так мы, оказывается, ничего не знаем друг о друге, – сказал он.

Джеймс Грейсли заметил тихо и серьезно:

– Яко с нами Бог[6]…

А потом Джейми уже снова превратился в прежнего беззаботного и улыбчивого капитана.

– Пойдемте спустимся к воде, – позвал он своих товарищей. – Там вчера плескалась большая рыба, может, она и сегодня там плавает.

Последние лучи закатного солнца падали на берег, ярким золотом сверкала в этом свете прибрежная трава, яркое золото заливало фигуры троих северян, спускавшихся с речного откоса. Светлоголовые, крепкие, молодые, они были под стать один другому, и только характер у каждого – свой. Самый младший, живой, непосредственный, открытый Джеймс Грейсли; великодушный и обязательный ко всему и во всем Уильям Вингстон; Натаниэль Лэйс, всегда спокойный, сдержанный и немногословный.

Пройдет время, и у каждого из них окажется свой собственный путь. Джеймс так и останется армейским офицером в Вашингтоне, простым, честным и стойким человеком; Уильям, как и всегда, будет стараться просто забыть и не вспоминать лишний раз свой незаконченный Гарвард, и, наверное, у него это все-таки однажды получится; Натаниэль Лэйс при расформировании полков окажется на Дальнем Западе в прериях Миннесоты, где шелестят на ветру бизоновы травы горечью и величием стойкости…

А пока был великолепный вечер с алым закатом на все небо, и Джеймс утверждал, что смог бы поймать эту рыбину одними руками, он сто раз проделывал это мальчишкой, главное, чтобы поблизости не оказалось речной черепахи, потому что они очень сильно кусаются и как-то одна такая черепаха укусила его друга. Натаниэль с Уильямом не собирались оспаривать его славу, они просто смотрели на эту рыбу и на спускающиеся сумерки, и тишина вступала в душу…

Но стояло лето 1862 года. Они носили синюю форму и капитанские погоны в стране, в которой не было мира, Север и Юг, мятеж на закон и закон против мятежа. Эти капитанские погоны. На любые обстоятельства и судьбы.

Глава 2. От Манассаса до Ричмонда

I

От Манассаса до Ричмонда. Пройдет время, и когда-то все станет всего лишь историей, цифрами и статистикой, окажется заключенным в сухие рамки исторической хронологии всех событий, станет просто темами для различных исторических исследований и сюжетами всяких художественных книг. Но все мнения и исторические изыскания последующих поколений ничего не значили сейчас для трех молодых капитанов, оказавшихся там, где они оказались, у которых все, что было – лишь вот это небо Виргинии над головой и невысказанная грусть и стойкость души… Солнце, лесистая местность Аппалачей, реки, марши и битвы. В дыму и сумятице всех событий три друга снова и снова шли по кромке огня – и молчали…

Это был первый Манассас[7], когда они стали боевыми офицерами. Ничего не могло изменить общего хода событий. Смятые и отброшенные, они оказались тогда под Вашингтоном. А дальше отсюда начинался путь от Манассаса до Ричмонда.

Они уцелеют. Они пройдут его до конца. Но торжество Севера при Аппоматоксе будет потом. Через четыре года – вот столько времени, как окажется, займет поход в 113 миль[8] от Вашингтона к Ричмонду. А сейчас был первый Манассас, и Север бежал. По всем отрядам и со всех участков сражения.

Уильям Вингстон посмотрел на Джеймса. Бой для них был закончен и проигран, но все время до этого момента офицеры старались так направлять отступление, чтоб отступить к оставленным в дальней лощине лошадям, и теперь, когда оборона была смята и уничтожена, люди все же могли добраться до своего спасения.

Натаниэль не добрался до спасительного прибежища. Он оказался оттеснен в другую сторону и понял, что уже не успеет. Ничего не успеет. Ни бежать сейчас, ни увидеть завтра еще один рассвет. Все вокруг происходило словно не с ним, словно во сне, и все-таки все происходившее было действительностью.

Лэйс не знал, как все получилось дальше, но все получилось по приказу чужого полковника, почему-то вспомнившего про то, что когда-то он и сам был таким же недавним выпускником с Вест-Пойнта, – и отдавшего сейчас своим людям распоряжение взять командный состав обороны противника живым. Натаниэль отбивался, но силы были слишком неравные, и вот так он теперь оказался задержанным.

Джеймс понял взгляд Уильяма без слов. Какая-то особенная спокойная решимость светилась сейчас в темных серых глазах его друга. Наверное, и тот, и другой подумали в это наступившее мгновение об одном и том же. Они бросали сейчас своего товарища в беде, и пусть они ничем не могли помочь ему, но тогда они хотя бы будут с ним рядом и разделят его участь. Ненужная и бессмысленная жертва. Но они вместе удерживали эти рубежи, вместе примут и все дальнейшие события…

Лэйс стоял среди окружавших его конфедератов. Наверное, он уже принял свою судьбу и не собирался пытаться ее менять, спокойно и равнодушно, он ждал. Джеймс и Уильям шагнули на открытое место и встали с ним рядом, плечом к плечу. Ружья и револьверы были отброшены под ноги защитникам Юга.

– Зачем, Уилли? Не надо было, Джейми, – в невольной озадаченности глянул Лэйс на своих друзей.

– Как есть – так есть, Натти, – серьезно произнес ему в ответ Джеймс.

Она правда была очень горькая, эта минута, что он стоял сейчас здесь, рядом с Натаниэлем. Но живость, непосредственность характера не оставили Джеймса и теперь. Семь бед – один ответ… Он всегда был таким. А о том, как жалко и как больно – пусть об этом будет знать лишь только эта потоптанная и помятая трава, и его душа, и этот день 21 июля 1861 года…

– Где наша не пропадала, Натти, – улыбнулся он другу. И добавил со своей обычной внешней беззаботностью: – У меня просто фамильная честь, я ведь военный во многих поколениях, Натаниэль, я никак не могу оставлять поля боя, когда простой случайный капитан вроде тебя покидает, оказывается, его последним…

А дальше синеглазый Грейсли уже просто стоял и смотрел. Он знал, что теперь оставалось дальше.

«Отче Мой, – говорил Господь в молитве Своей, – аще возможно есть, да мимоидет от Мене чаша сия: обаче не яко же Аз хощу, но якоже Ты» (Мф.26:39); «обаче не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк.22,42)…

II

Сталь, спокойное сияние стали наполняли глаза Натаниэля. Он не думал сейчас о многом. Все было просто и понятно. Вот только ведь ладно, пусть он, но почему и его друзьям такая же судьба? А матери каково будет встретить прискорбное известие о нем? Отцу. И сестре.

«“Сами себе, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим”. Как часто напоминает нам об этом Святая Церковь, нам, маловерным, многопопечительным. Надейтесь на милосердие Божье»[9].

Лэйс наконец вспомнил, он должен был наконец вспомнить.

«Правда, что скорбь окружающих действует на сердце. Если бы не вера в Бога, то жить было бы невозможно. Надо не иметь вовсе сердца, чтобы жить теперь только своими эгоистическими интересами и быть спокойным. Но Господь дает силу все терпеть. Недаром св. Церковь в каждой ектении[10] призывает нас: “Сами себе, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим”. Эта надежда, что Господь все видит и всем хочет спасения и блага, хотя и ведет путем скорбей, дает силу все перенести» (игум. Никон (Воробьев)).

Вместе с тем Натаниэль понял, что отвлекся. Он забыл про себя самого… А он сам? С ним самим что теперь будет дальше?..

«Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувше, сами себе, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим. Тебе, Господи…»

III

«Боже мой, воззову во дни, и не услышиши, и в нощи, и не в безумие мне…» (Пс.21:3)

Они не ждали чудесного избавления. Они были бравыми капитанами и знали: на войне как на войне. А то, что все получилось так, как получилось – ничего другого они и не стоили: «Далече от спасения моего словеса грехопадений моих…»(Пс.21:2)

Как сказал когда-то свт. Василий Великий: «Чему же не научишься из псалмов? Не познаешь ли отсюда величие мужества, строгость справедливости, честность целомудрия, совершенство благоразумия, образ покаяния, меру терпения и всякое из благ, какое не наименуешь?»

Трое друзей просто стояли и ждали, что будет дальше.

Откуда-то наконец появившийся полковник конфедератов окинул пытливым взглядом чужих офицеров и все-таки не смог удержаться от смешанного с недоумением чувства восхищения в своем вопросе:

– Это и правда была ваша оборона? Но как вам удалось так долго удерживать ее, когда все вокруг бежали? Такие ведь юнцы, я ведь наверняка не ошибусь, если скажу, что вы совсем недавно с Вест-Пойнта…

Слава. Пустая и ненужная слава. Они были сейчас героями, но им было все равно.

IV

Он не закусит губ, и не дрогнут ресницы… Он ведь вырастет в прериях, и у него будут все способности и умения стойкого и смелого воина. Воины всегда гибнут молча и бестрепетно, а о том, как жалко и как больно – знает только лишь бизон-трава… Он не закусит губ, и не дрогнут ресницы. Он просто вырос в прериях. А еще он просто должен был понимать: «Достойное по делам моим приемлю…»[11]

У Уильяма Вингстона тоже были свои наклонности и тайны характера. Когда-то он поступал в Гарвард, потом ему пришлось оставить его и перейти в Вест-Пойнт, и к своему офицерскому званию он никогда не испытывал каких-нибудь особенных амбиций или ожиданий. А еще он нашелся сейчас самый первый для ответа.

– Мы здесь не для разговоров, – просто и спокойно заметил Вингстон. – Let’s just say[12].

Южанин окинул всех троих испытующим взглядом и вдруг сделал неожиданное предложение:

– Я поражен вашей стойкостью и смелостью, и это в ваши-то юные годы, джентльмены. Знаете, я был бы рад видеть таких замечательных капитанов в нашей серой форме. Зачем вам этот Север, ребята? Вы не за то воюете, вы просто не понимаете сами. Север хочет подмять под себя Юг, и мы пошли на эту войну, чтобы жить так, как мы хотим, чтобы защищать нашу родную землю и свои семьи. Вы не на той стороне.

– Возможно, сэр. Но лучше быть расстрелянным за преданность, чем быть повешенным за предательство, – не удержался Джеймс Грейсли, чтобы не добавить к своему ответу невольной, но спокойной дерзости.

Его ответ не мог не возмутить чужого бригадного командира. Вместо хоть какого-нибудь взаимопонимания, он получил себе в ответ эти слова. Южанин уже подумал повернуть свою лошадь отсюда и оставить судьбу этих гордецов на усмотрение кого-нибудь из своего младшего командного состава.

– У вас своя правда, у нас своя, – заметил между тем и Лэйс. – У вас Юг, но у нас наш Север. Так что мы все равно не договоримся.

О чем подумал полковник в этот момент, когда словно бы опалили его душу своим спокойным светом эти серо-голубые глаза? Он теперь просто махнул рукой:

– Мы победили это сражение, ваш Север разбит и бежит. Забирайте свое оружие и можете идти отсюда. Я не собираюсь расстреливать вчерашних кадетов, и в плену они мне тоже не нужны.

Друзья не ждали. Ни на что не надеялись. Они верили и не верили, но были счастливы.

– Наша признательность вам, – поблагодарил Лэйс.

– Топайте отсюда, а то ведь можно и передумать, – попытался принять на себя грозный и враждебный вид южанин. Вот только он понял, что у него это плохо получилось. Молодость, великолепная, отчаянная молодость своим разливом, своей торжествующей силой озаряла, переполняла своим светом, своим сиянием этих юных офицеров, их взгляды, слова… Казалось, им принадлежал сейчас весь мир, хотя на самом деле – ведь всего лишь день, всего лишь миг… Когда снова и снова ничего не известно, что же там дальше.

Ладные, крепкие, все трое, как на подбор, они уходили сейчас к Вашингтону, и полковник южан, на мгновение вдруг забыв обо всем остальном, проводил их долгим, погрустневшим взглядом.

Почему?.. Почему люди никогда не живут в мире и в доброте? Что надо поменять на этой земле и в этом устроении власти, чтобы все жили радостными, счастливыми, довольными? «Свобода, равенство, братство» – давно ведь уже найдена эта формула, почему же она всегда остается всего лишь звонким лозунгом? Проклятая война! Она поделила страну, разделила нацию, она соберет свою богатую и кровавую жатву, и уцелеют ли в ней эти трое ребят в своей синей форме, которые уходили сейчас куда-то за горизонт? Только надеяться и верить Богу. Но полковник Сэнди Дэйв не признавал Бога. Он верил во что-то другое. Наверное, в то, что силой, копьем и мечом когда-то на земле будет установлен рай. И тогда все будут счастливы.

– Ты ему кого-то напомнил, Натти, – заметил Джеймс своему другу про полковника. – Может быть, у него такой же сын, как и ты сам, вот он и подумал, отпустил нас…

Грейсли чуть-чуть ошибся в своих предположениях. У полковника Сэнди Дэйва были дочери. Младшенькая Кэролайн, конечно же, как обыкновенно и водится, краса, любимица и баловень всей семьи. И еще другая юная красавица, Элизабет с золотисто-карими глазами. Маленькая леди в своих красивых платьях. И любимейшая папина дочка. Девочка превосходно держалась верхом на любой лошади, стреляла по любым мишеням. Но когда-то полковник хотел сына. Наверное, почему-то ведь совсем такого же, как этот чужой офицер-северянин.

«Также сквернословие, – говорит, – и пустословие и смехотворство не приличны вам, а, напротив, благодарение…» (Еф.5:4), – напомнил сам себе Джейми. Не надо было. Не надо было говорить полковнику тех слов. Сейчас он понимал, что они были всего лишь ожесточенным отчаянием и ненужной бравадой. Вот она, привычка на лишние слова, на шутки, на внешний блеск и остроту высказываний.

«Много зол гнездится в пристрастной до шуток душе, большая рассеянность и пустота: расстраивается порядок, ослабляется благоустройство, исчезает страх, отсутствует благочестие. У тебя язык не для того, чтобы передразнивать другого, а чтобы благодарить Бога»[13].

V

Боевые действия не закончились в три месяца, как это решали и предполагали в Союзе. В первом сражении при Манассасе были разбиты не только полки Севера, но и многие ошибочные надежды, оценки и суждения. Вашингтон набирал новых добровольцев[14], и теперь сроком на три года.

Нат отчаянно скучал в расположении своей роты. Полк стоял лагерем, и люди изнывали от жары и тягостного чувства неизвестности. Было понятно только то, что теперь была развернута вот эта Кампания на полуострове. Натаниэль вырос в прериях, а прерии – это были бизоновы травы и стойкость индейцев дакота, но, наверное, сейчас он устал. Все просто валилось из рук. И Святое Евангелие – тоже. Убийственное равнодушие и отчаяние ко всему.

Если бы между Севером и Югом оставался мир, то все могло ведь быть по-другому. Другие события. Другая жизнь. А так уже назавтра, может быть, гибель. Но пока эти скучные и унылые дни. Вместо настоящей жизни.

Может быть, он слишком привык к другому миру, к другим представлениям о нем. Там, в прериях, луки и стрелы, слава и гибель – со стороны казалось, что все это словно вплеталось в саму жизнь, словно сияло и переливалось в свете солнца бисером искусно вышитого вампума. Зеленые травы, лучи на утренних росах, радости или печаль, и торжество далей… А здесь жизнь словно была где-то там, жизнь словно проходила стороной, а ты сидел и чего-то ждал…

Наверное, так все и было. Он сидел и чего-то ждал… Вместо того, чтобы иметь в своем сердце благодарение и стойкость.

«”Господня земля и исполнение ея" (Пс. 23; 1). “На всяком месте владычествия Его” (Пс. 102, 22). “Темже и тщимся, аще входяще, аще отходяще, благоугодни Ему быти” (2Кор. 5, 9). Никакое место в глазах моих не имеет особенной важности; а жизнь ради Бога на всяком месте бесценна».

Вот, это были слова Игнатия Брянчанинова.

А еще скорби, встречающиеся в обществе, никогда не могли быть извинением никакого малодушия. Слава Богу за все. «Слава Богу! Торжественные слова! слова – провозглашение победы!»[15].

Это была очередная весточка из дома. Мать всегда очень мало писала своих собственных слов. Какие слова можно было найти, чтобы выразить свою печаль, свою надежду, свое желание снова увидеть любимого сына? Не было таких слов, чтобы можно было излить в них свое материнское сердце. Стойкая и печальная миссис Лэйс выписывала в свои послания отдельные места из святых Отцов. Она не знала, поймет ли ее Натти многого, но в любом случае он должен был найти для себя пользу… Что она сама могла сказать ему? Лучше было молчать. Кроме обычных слов любви и заботы. А наставлять и ободрять его пусть лучше будут они – где-то там, на небесах ведь всегда милостивые ходатаи и заступники…

Натаниэль невольно словно взглянул на себя со стороны. Непонятно, что он делал, о чем он думал. Наверное, он уже снова не унывал. Он уже снова держался. Молчаливый и спокойный капитан с серо-голубыми глазами…

VI

На войне как на войне. Они были бравыми капитанами, и знали это. Но никто из них не был готов на другую жестокую правду. Ни один из троих никогда не будет готов потерять на этой войне своего близкого друга и товарища.

Джейми! Нет, только не Джейми. Самый младший, самый отчаянный из всех них, беззаботный и стойкий синеглазый офицер, всегда словно бы с этим небом Виргинии в своем взгляде…

Джейми!.. Натаниэль позовет его через поляну, во всю силу своего голоса, словно бы этим призывным воплем можно оказаться с ним рядом и поменять его судьбу. Он услышит себя словно откуда-то со стороны, и ему так явственно и отчаянно представится, что это ведь, наверное, возможно…

Джеймс, Джейми! Невольно понадеется на силу своего чувства и Уильям Вингстон, забыв, что только в последний день и только от гласа трубы Ангела возможно воскресение мертвых.