Инферно – вперёд!

Среди присутствующих раздались одобрительные возгласы. Парень говорил правду, которую правительство давно и безуспешно пыталось скрыть от народа. Почувствовав поддержку публики, оратор приободрился и, глотнув воздуха, продолжал с ещё большим вдохновением:

– Нам не нужны символы, исходящие от Дьявола, когда мы обладаем самым могущественным оружием, когда-либо попадавшим в руки человека – верой в Эзуса и его Крестом, заключённым в Круг Жизни!

Гул публики стал громче; простые и понятные слова оратора повторяли, почти слово в слово, воскресные проповеди, которые они привыкли слушать всю свою жизнь. Однако сейчас, по странному капризу судьбы, они шли вразрез с политическим курсом, взятым Айлестером. «Реальность, в которой существует общество, стала ощутимо раздваиваться», – подумал Ллаенох.

Он с каждой секундой всё более убеждался в том, что рано или поздно правительство окажется в полной изоляции, и когда оно падёт, вместе с ним падёт и вся, существовавшая масслетиями, система наследственных должностей и титулов.

Что-то неуловимо изменилось. Вдруг и неожиданно. (В этот момент по ту линию фронта взорвалась атомная бомба.) Ситус, ещё не зная о провале плана «Гае Огма», почувствовал необъяснимый прилив сил; ясность собственных мыслей поражала его. Тело переполнило нечто, гальванизирующее каждое движение – невиданный ранее поток чистой энергии, принудивший его завибрировать от головы до пят.

Он сразу сообразил, что это как-то связано с «Ланнвудским свечением»; уверенность эта, крепчавшая по мере прироста астральной, как её называл контрразведчик, силы, сопутствовала практически неудержимому желанию попробовать себя, испытать новоявленную мощь на чём-либо – или на ком-либо. Конечно, белокурый оратор с лицом святоши и помыслами инквизитора, стал бы наиболее заманчивой целью, однако строжайший запрет, наложенный на подобные действия, сдерживал Ллаеноха. «Не вечно же им править, этим офицерам! – подумал он. – Их время безвозвратно уходит, и будущее, готовое отдаться, подобно перезрелой девице, манит тебя. Решишься ли ты?».

Видение пылающей руны Эйваз, требовавшей подчиниться, вновь возникло у него перед глазами – и он в который раз потупил взор, дрожа от страха как осиновый лист. То, что с ним сделали, бесчеловечно; они пошли на преступление против всего, что принято называть моралью и законностью. Гадкое, подлое и безнравственное злодеяние, осуществлённое теми, кто привыкли всегда оставаться безнаказанными – более того, даже получать за подобные «подвиги» ордена и внеочередные звания.

Ллаенох почувствовал, как им овладевает гнев; несмотря на холод, он вспотел. И всё же руна Эйваз оказалась сильнее. От сознания собственной беспомощности он был готов расплакаться; его кулаки сжались до боли в костяшках.

Стараясь, чтобы никто из окружающих – тем более, собственные сторонники – не заметил, какие душевные муки сейчас одолевают его, Ллаенох придал своему лицу каменное выражение. Мрачно нахмурив брови и стиснув зубы, он прислушался к оратору – голос того доносился как сквозь слой ваты, смысл некоторых фраз он почти угадывал.

И тут, едва ли не случайно, отчасти даже против собственной воли, он прикоснулся к сознанию оратора. Того звали Шимус Ри, и ему едва исполнилось дуазокт91 лет. Этого бывшего студента-богослова исключили из академии ПЦЭ за пристрастие к наркотикам; подобно Ллаеноху, он во всём подчинялся офицеру контрразведки. Последнее настолько поразило Ллаеноха, что от неожиданности он едва не разорвал контакт. Сконцентрировав своё внимание, он продолжил считывать информацию, словно перед ним лежала открытая книга.

Шимус Ри, приехавший в столицу из деревни, ещё не знал женской ласки и мучился ужасными комплексами по этому поводу; до исключения он имел привычку слоняться по злачным местам, однако боязливость и чопорность богослова по отношению к противоположному полу не позволили ему сойтись ни с одним из заблудших созданий, в великом множестве обитавших в тех местах. Гордость и бедность, которую он также полагал достоинством – ведь бедный человек, не служащий презренному изобретению дьявола – деньгам, – несомненно, свят, – стали непреодолимым препятствием в общении с теми женщинами, которые привыкли продавать своё тело.

В конечном итоге, разочаровавшись в жизни, людях и Церкви, бывший богослов обрёл в чтении Писания качество, которого ему всегда недоставало – религиозный фанатизм. Он, мстя обществу за обиды, подлинные и мнимые, стал изобличать случайных собеседников во всех смертных грехах. За этим занятием, достойным древнегреческих софистов, его, истощавшего от недоедания немытого оборванца, и застал проходивший мимо офицер Управления тайного сыска и надзора.

Шимус охотно согласился обсудить вопросы религии за чашечкой кофе, которое, как и булочку с корицей, оплатил его новый знакомый – да, «щедрость» одетого в штатское «скупщика душ» оказалась чем-то, что осталось едва ли не единственным светлым пятном в длинном ряду наполненных оскорблениями дней. С этого дня их встречи становились всё чаще и всё продолжительнее; наконец, офицер раскрыл Шимусу тайну своей личности – и предложил тому оказывать платные услуги, которые обеспечивали бы безопасность Айлестера.

Нужно ли добавлять, что Шимус охотно согласился? С тех пор он, присоединившись к вновь созданному, при значительном участии контрразведки, кружку, возглавляемому неким Томасом Ивом, день за днём отдавался служению Эзусу – и человеку в штатском. Ораторское мастерство, азам которого он обучался ещё в Пресвитерианской Академии, стало главной заботой Шимуса: он проводил долгие часы у зеркала, упражняясь в произношении, тщательно совершенствовал осанку и жестикуляцию.

Несмотря на гаденькое отношение к людям, требовавшее от него принудить их подчиняться, используя наиковарнейшую, бесстыжую ложь, Шимус, тем не менее, искренне полагал себя верным слугой Эзуса. Поражённый Ллаенох не мог в это поверить, однако изворотливая психика Шимуса тут же выдала ему неожиданное объяснение данного парадокса: превращая людей в послушных рабов, он лечил их тем самым от худшего из грехов – гордыни. Смерть же, на которую он готов был обречь свою паству, извращённой совести Шимуса виделась как избавление от страданий и существования во грехе – по крайней мере, в тех случаях, когда это не касалось его самого. Себе Шимус Ри, осознавая своё высокое предназначение, отводил роль пророка, которому Господь доверил испытать веру людей на прочность и препроводить наиболее достойных – то есть тех, кто утратит разум настолько, что доверит ему свою жизнь – в загробный мир. Сейчас, убеждая собравшихся принять неравный бой с фоморами, вооружившись лишь верой в Бога, Шимус как раз осуществлял сей, доверенный ему внушением свыше, план.

Во всей этой, вызывавшей искреннее отвращение, сумятице, которая именовалась сознанием Шимуса Ри, более всего поражало сходство обстоятельств и приёмов, которыми пользуются контрразведчики при вербовке агентуры. Понимание того, что он – далеко не единственное поле, на которое сделана ставка, разрешило сомнения Ллаеноха.

Ситус уже не боялся внешнего вида руны Эйваз. В конце концов, если лиловое Свечение даровало ему мощь, то он победит не только Шимуса Ри и его секту, но и контрразведку. Ему следовало проверить свои силы. Сняв перчатки, он подышал на ладони, чтобы скрыть выражение лица и тот факт, что пальцы левой руки незаметно сложились в символ, призванный сфокусировать эманации его разума на Шимусе Ри.

– И тогда, облачившись в броню Господа нашего Эзуса, и воздев над головой меч молитвы, мы обрушимся на врага! Да пребудет с нами… – Шимус запнулся. – Да пребудет с нами благословение фоморов вовеки веков! Славься имя фоморов и все деяния их, приближающие Царство Дьявола на Земле!

Шимус умолк, не веря собственным ушам; тишина, воцарившаяся вслед за столь неожиданным завершением речи, длилась лишь несколько секунд. Затем послышались возмущённые возгласы. Кто-то требовал объяснения, кто-то обвинял Шимуса в ереси. Растерянный оратор лишь лопотал в ответ что-то невразумительное. Ллаенох, поймав на себе взгляд одного из своих людей, чуть заметно кивнул.

– Слуга Дьявола! Он восславляет фоморов! – Вслед за этим тяжким обвинением в воздух взметнулся камень. Он угодил Шимусу в грудь, принудив того пошатнуться. Ллаенох, добавив свой голос к нарастающему хору проклятий, с злорадным удовольствием наблюдал, как камни, один за другим, летят в проповедника. Тот, пытаясь оправдать себя, что-то говорил, но его уже никто не слушал: разъярённая толпа собралась вершить самосуд.

Когда метко брошенный камень рассёк Шимусу лоб, тот попытался спастись бегством. Однако, пробежав лишь несколько шагов, остановился: путь к отступлению был отрезан. Плача и умоляя о снисхождении, он принял сыпавшиеся на него отовсюду удары. Однако люди, распалённые его же, требовавшей самых свирепых мер по отношению к прислужникам фоморов, речью лишь ожесточались при виде крови. Удары руками, ногами, камнями и даже выломанными впопыхах дубинами со всех сторон обрушивались на Шимуса Ри. Наконец, он прекратил сопротивление и затих. Впрочем, избиение прекратилось не сразу; наконец, осознав, что именно произошло, люди, не сговариваясь, начали быстро расходиться.

Ллаеноху хватило единственного взгляда на окровавленное, страшно изуродованное лицо, чтобы понять: жизнь навеки покинула это юное тело.

Он бесцельно бродил по городу весь день; ощутив голод, зашёл в ближайшее кафе и, не чувствуя вкуса пищи, машинально поел. Начинало темнеть; он направился домой, на съёмную квартиру, то и дело оглядываясь по сторонам. Абсолютно уверенный в том, что контрразведка неизбежно нанесёт ответный удар, Ситус страшился каждой тени. Любой прохожий мог оказаться убийцей – он знал это наверняка, так как сам только что стал свидетелем убийства, осуществлённого такими же простыми людьми, которых в один миг вдруг охватила ненависть к оратору. Тот факт, что смерть Шимуса Ри стала последствием его же действий, ничего не менял, скорее, наоборот – Ллаенох познал теперь, что представляет собой страх преступника, опасающегося возмездия.

Остановившись посреди тротуара, он попробовал, как его учили, несколькими могучими, медленными вдохами успокоить дыхание и сердцебиение и взять себя в руки. Отчасти ему это удалось, по крайней мере, он стал замечать прохожих. В поле зрения неожиданно возник мальчишка, продающий газеты; сунув ему шиллинг, Ллаенох купил свежий номер «Королевских ежедневных». Торопливо пролистав все страницы, он так и не обнаружил никаких упоминаний об убийстве в Топком парке; лишь постепенно к нему пришло понимание того, что ему продали утренний выпуск.

Тем не менее, Ллаенох слегка успокоился; в конце концов, он и пальцем не коснулся убитого. Решив, что завтрашний номер окажется более содержательным, он продолжил свой путь. Проехав пару остановок на трамвае, он сошёл почти у самого дома, в котором проживал.

Район рынка Западные ворота, получивший своё название от ворот в крепостной стене, некогда окружавшей город, никогда не относился к престижным, а в военное время, когда съёмные квартиры наполнились дезертирами и уклоняющимися от призыва, и вовсе стал рассадником криминальной заразы. Добропорядочные граждане, всегда пребывавшие здесь в меньшинстве, боялись выходить наружу с наступлением темноты, справедливо опасаясь за своё здоровье и жизнь.

Ллаенох с сомнением посмотрел на зияющий чернотой вход в подъезд. В сумерках, когда по обе стороны его в окнах зажегся свет, этот широкий, изгибающийся вверху маленькой аркой подъезд почему-то напомнил зловеще оскалившийся череп. Череп этот ухмылялся – о нет, он хохотал!

Он решительно замотал головой. Что за бред! Посмотрел на подъезд вновь – о, это требовало значительного усилия воли! – но тот уже опять приобрёл свой обычный заплёванный вид. Ллаенох почувствовал, что дрожит, и выругал себя за то, что отказался от провожатого. В тот момент это казалось весьма разумным решением – не обсуждать происшедшее ни с кем из свидетелей, дать себе время всё обдумать, выбрать оптимальную линию поведения – и вот теперь он столкнулся с последствиями собственной беспечности! Кто знает, что ждёт его на этих неосвещённых ступенях?

Слыша каждый удар собственного сердца, которое, казалось, выстукивало в его ушах нескончаемую дробь, Ллаенох поднялся на третий этаж. К его удивлению, ключ благополучно провернулся в замке, позволив беспрепятственно проникнуть внутрь. Оставшись наедине с темнотой, он облегчённо вздохнул и прислонился к двери, не в силах шевельнуться. Наконец, спустя шесть, а может, и дюжину, минут, он вновь овладел собой и, включив свет, начал раздеваться. Пройдя в единственную комнату, он первым делом положил руку на выключатель, желая увидеть присутствующих, если таковые каким-либо образом проникли внутрь, однако его опередили.

Вспыхнула, ослепляя, руна Эйваз, и принудила ноги Ллаеноха подкоситься, а сердце – испуганно ёкнуть.

– Добрый вечер, Ситус, – произнёс знакомый ему до боли голос, как всегда, облачённый в офицерский мундир. – Садитесь, у меня есть к вам вопросы.

Ллаенох увидел направленный на него ствол пистолета. Что было гораздо хуже, руна Эйваз, требующая безусловного послушания, продолжала гореть у него перед глазами – как он успел разглядеть, то оказалась настольная лампа, к которой приложили специальный трафарет. Коварство и изощрённый садизм его палачей просто поражали. Ллаенох буквально упал на стоявший рядом стул, лишь по случайности не опрокинув его на пол.

– Вы очень нервничаете, и это выдаёт вашу вину, Ситус. Вы сами чувствуете себя виновным, а значит, мои подозрения верны. Не советую вам даже думать о том, чтобы повторить трюк, подобный тому, что вы провернули в Топком парке – я хорошо подготовлен. К тому же на улице находится три моих человека, готовых застрелить вас, если вы выйдете из подъезда один.

Ллаенох лихорадочно соображал, что же происходит. Руна Эйваз, словно глыба, возникшая прямо в мозгу, препятствовала нормальному движению мыслей, однако той малой толикой, что осталась от его сознания, Ллаенох осознавал: офицер просто воспользовался дубликатом ключа. То, что он менял замок на прошлой неделе, ничего не значило – связи, проникавшие во все слои общества, давали контрразведке воистину неограниченные возможности. Теперь контрразведчик попросту запугивает его при помощи руны Эйваз, бояться которой приучил голодом, холодом и побоями.

Ледяная, граничащая с бешенством, злость придала Ллаеноху сил. Астральное зрение, казалось, навсегда покинувшее его в тот момент, когда он увидел перед собой неподвижное тело Ри и утратил над собой контроль, подсказало, что на кухне скрывается ещё два вооружённых сотрудника контрразведки. Он мысленно улыбнулся: офицер, как всегда, лгал ему, и пришёл сюда с единственной целью – допросить, а затем убить. Ликвидировать, как у них принято говорить.

Ллаенох почувствовал облегчение; теперь ему осталось лишь одно из двух: либо поддаться на угрозы и поверить в обман – и распроститься с жизнью, – либо сражаться и победить. Должно быть, что-то, промелькнувшее в его глазах, насторожило контрразведчика, который за всё время их знакомства так и не потрудился представиться, и он угрожающе потряс пистолетом. Ллаенох вновь изобразил на лице глубокое выражение бессмысленного страха и тупо уставился на офицера. «Интересно, – подумал он, глядя на ровное, невыразительное лицо с тонкими усиками – как его зовут?». Ему предстояло вскоре узнать ответ, однако совершенно иным образом, нежели в случае с Ри. Что-то подсказывало: офицер готов к попытке овладеть его разумом. Однако и силы, идущие из неведомых глубин преисподней, прибывали, Ллаенох это чувствовал.

Он постарался, не касаясь мыслей собеседника, дотянуться до его нервной системы. Если парализовать её единым сверхмощным разрядом, офицер даже не успеет позвать на помощь – он вообще уже никогда никому ничего не скажет. Ллаенох воззвал к источнику чудесной силы, к Свечению. В глазах потемнело, он видел лишь какую-то странную, переливающуюся всеми оттенками красного и, других, невиданных ранее, цветов, названия которых отсутствуют в людских языках, пелену. Он не смог бы сказать с уверенностью, как долго это продолжалось, так как утратил ощущение времени; все пять чувств полностью покинули его – осталось лишь восприятие того, что казалось светом, сплетавшимся в руны, микстом из вкусов-звуков-запахов-касаний…

Стук упавшего тела вернул Ллаеноху чувство реальности происходящего. Бросив быстрый взгляд на останки того, кто так долго управлял его жизнью, он потянулся мыслью на кухню, где ещё два, излучающих удивлённые мысли, человека собирались встретить уготованную им печальную участь. Покончив с ними, он посмотрит на документы ныне покойного офицера контрразведки.

Глава

XXXII

Генерал-фельдмаршал Блейнет, в парадном мундире и при всех орденах, с саблей на боку и с жезлом, стиснутым в правой руке, нетерпеливо ожидал конца. Бой, шедший уже в переходах главного бункера, постепенно приближался, судя по звукам, к его кабинету.

Айлестер потерпел очевидное поражение, несмотря на все отчаянные попытки сражаться до последнего. Истощённые промышленность и сельское хозяйство уже не могли более ни снабжать фронт, ни поддерживать приемлемый уровень жизни в тылу. Гроссгроссы мужчин, до недавних пор являвшихся продуктивными работниками на фермах и предприятиях, погибли или получили увечья, а те, что выжили, были необходимы армии как воздух. Всё нараставшая потребность в стали и угле привела к тому, что и этих материалов, ранее, казалось, производимых в значительном избытке, стало катастрофически недоставать.

Наконец, остановились поезда – ещё до того, как заметно усилившееся после атомного взрыва Ланнвудское свечение достигло их и принудило замереть.

Затем последовал полный коллапс коммуникаций – в радиоэфире и по телефону можно было услышать лишь издевательские голоса фоморов, остальные сигналы и звонки попросту не доходили до адресатов, будто их глушили. Скорее всего, так всё и обстояло, хотя Блейнет подозревал, что значительная доля сбоев в работе связи обусловлена вредительством – люди попросту саботировали передачу приказов, стараясь тем самым добиться расположения противника, окончательная победа которого приближалась с каждым днём. Сформированная генералом ап Коннахтом особая следственная группа из числа наиболее преданных офицеров нашла многочисленные тому подтверждения. Впрочем, несколько смертных приговоров, один из которых привели в исполнение прямо на территории объекта «БМ», не помогли: изменники, то смеясь, то плача, выкрикивали им в лицо проклятия на неизвестном языке и принимали смерть с улыбкой мучеников на покрытых безумной пеной устах. Безумие – лучшего слова, способного описать происходящее, Блейнет не смог бы подобрать.

Революция, грянувшая как гром среди ясного неба, застала его врасплох. Ап Коннахт однажды пришёл и заявил ему, что, согласно утверждениям главы отдела контрразведки генерального штаба, со дня на день состоится революция, поэтому рассчитывать на успешное выполнение весеннего мобилизационного плана рассчитывать не приходится.

Взбешённый Блейнет проигнорировал это заявление. Он потребовал снять с кораблей военно-морского флота матросов, выдать им винтовки и отправить на фронт, чтобы хоть как-то заткнуть «дыру», возникшую после уничтожения 1-й танковой дивизии и разгрома ударной группировки. Ап Коннахт предостерегал об опасности, которую таит в себе подобное, слишком опрометчивое, по его мнению, решение, но Блейнет, воспользовавшись своим старшинством в звании и должности, настоял.

Как и следовало ожидать, стало только хуже: матросы, уже долгое время собиравшиеся в кочегарках своих огромных кораблей, чтобы посидеть в тепле и послушать провокационные речи, воспользовались представившейся им возможностью, чтобы поднять мятеж. Едва получив в руки оружие, они обратили его против своих же офицеров; расправившись с командирами, революционеры украсили себя алыми бантами и принялись грабить магазины и склады со спиртным и съестными припасами. Следующим их шагом стал захват государственных учреждений; полиция и военная контрразведка, слишком малочисленные и неизменно трусливые перед лицом вооружённой опасности, даже не пытались оказать сопротивление бунтовщикам.

Восстание быстро перекинулось на широкие народные массы; многие даже наивно полагали, что красный цвет флагов, которые используют коммунисты, и багровые оттенки Свечения – это одно и то же, а значит, и войне наступит конец, как только к власти придут простые труженики.

Ораторы, тут и там собиравшие толпы слушателей, утверждали: достаточно достичь народного согласия и настроить себя на мирное мышление, чтобы умиротворить фоморов. Мол, первейшим качеством ДПФ является способность увеличивать и отражать направленные на него мысли и эмоции, а значит, необходимо прекратить ненавидеть – отказаться от этого чувства, воспитываемого в армии наймитами капитала. Митинги, превращавшиеся в стихийные медитации и излияния любви к окружающим, стали обычным явлением уже давно, идеи всеобщего равенства и братства находили всё больше и больше сторонников – так червь малодушия подтачивал доблесть айлестерцев и их лояльность, находя самый лёгкий, прикрытый благородными лозунгами, путь. Неоднократно проводившиеся на фронте эксперименты неизменно опровергали данный тезис, однако же, это заблуждение всякий раз находило всё большее число сторонников, так как не требовало от них ни сражаться, ни умирать.

Апатия, постигшая власть, оказалась сродни ступору: никто не решался выступить против – наоборот, чиновники либо прекращали выходить на службу, а зачастую и бежали, подобно королю, за границу, либо даже – кто бы мог в такое поверить ещё два-три года назад? – сами одевали красные ленточки и присоединялись к тем, кого недавно высокомерно именовали «презренным плебсом».

Блейнет, читая газеты и выслушивая сообщения по телефону – в те редкие часы, когда тот работал, – не мог поверить в реальность происходящего. Тем не менее, всё обстояло именно так: фронт рухнул, и огромное количество солдат, над которыми уже отсутствовал хоть какой-нибудь контроль, покатилось на юг, в то время как все крупные города перешли под контроль революционеров.

Блейнет, оказавшись между молотом и наковальней, предпочёл отсиживаться в своей «берлоге» до последнего, пока находиться в главном командном бункере не стало слишком опасно. К его сожалению, когда падение этой последней крепости стало неизбежным, бежать уже было поздно: все пути к отступлению оказались перекрытыми подразделениями фоморов и охотно переходившими на их сторону мятежниками. Единственного взгляда на висевшую на стене оперативную карту, испещрённую исключительно красными – без единого сине-зелёно-серебряного! – значками, было достаточно, чтобы убедиться в бесспорном факте: конец войне уже наступил, хотя он и не стал победным. Впрочем, Блейнет чувствовал странную уверенность: это лишь начало конца, медленного сползания в бездонную пропасть, пылающую огнями Ада.

Откуда-то сверху послышался взрыв; помещение основательно тряхнуло, с потолка посыпалась извёстка и куски штукатурки. Блейнет понял, что нападавшие, кем бы они ни были, близки к окончательному успеху. Несмотря на все уговоры, он решил принять неизбежную смерть именно здесь, при всех регалиях, подобно тому, как капитан корабля идёт ко дну вместе с судном. Некоторое время он колебался, не стоит ли покончить жизнь самоубийством – в ящичке эбенового дерева у него хранился наградной револьвер, украшенный позолоченным вензелем короля, – однако Блейнет решительно отмёл эту мысль. На то имелся целый ряд причин – как предательство бежавшего в Нейстрию Эньона IV, замаравшего этим бесчестным поступком всё, к чему прикоснулась его рука, так и элементарное нежелание проявлять слабость перед лицом противника.

Генерал-фельдмаршал хотел умереть, глядя смерти в глаза, с высоко поднятой головой. Согласно имевшимся у него сведениям, «лиловая зона», несмотря на быстрое расширение, ещё не достигла бункера, а значит, смерть от когтей клыкуна или ему подобной твари – и возможное заражение одним из многочисленных видов паразитов, – ему не грозила.

Он счёл это достаточной причиной, чтобы не сводить счёты с жизнью. Блейнет закурил – в отличие от ап Коннахта, предпочитавшего сигары, он всегда пользовался трубкой – и, с наслаждением вдыхая табачный дым, принялся ждать.

Наконец, раздавшиеся за дверью пистолетные выстрелы убедили его, что развязка близка. Дверь, которую он решил не запирать, всё же едва не слетела с петель, получив сокрушительный удар чем-то массивным. Блейнет спокойно затянулся и перевёл взгляд на того, кто вошёл внутрь.

Несмотря на готовность к любому повороту событий, которую, как казалось, ему удалось в себе воспитать, зрелище, представшее его изумлённому взору, принудило генерал-фельдмаршала потрясённо выругаться. Трубка, рассыпая искры и горящий табак, скатилась вдоль кителя на пол.