Картограф

– Не муха, Ромэн Аристархович, а змея. И прекрупная.

– Змея? – рассмеялся Авдеев. – Где ты змею нашел? И вообще, расскажи-ка, что с тобой приключилось. Как ты в переплет-то такой попал? Я ведь только вчера узнал, что ты в больнице. И то случайно. Сидел в курилке, а там стряпчие болтают, мол, так и так, новостей по делу Чарткова никаких.

Филя поднял на Авдеева красные глаза:

– Что, уже и дело завели?

– Конечно! Ты сам посуди. Едет патруль из Малярова, кругом ни души, Божья благодать. Синички летают. А тут на обочине здоровый мужик мальчишку дубасит. Снег на метр кругом в крови. Под горкой труп.

– Обычная картина.

– Обычней некуда. Так что произошло?

Филя задумался. Что рассказать Ромэну Аристарховичу? Дескать, я картограф, меня пленил благодетель, пытал, морил, и я его укокошил. Превысил предел допустимой самообороны. Нет, в таком виде это блюдо подавать нельзя. Следователь им подавится.

– Ко мне пришли трое. Сила Силыч и его помощники. Они решили, что у меня есть то, что им нужно.

– А что им было нужно?

– Какая-то карта, я не знаю. Может, перепутали с кем? Меня посадили в автомобиль, пытали. Я кричал – никто не услышал. Привезли в лавку где-то в центре, показали похожие карты, я их не признал. Тогда меня опять пихнули в машину. Я думал, мне конец. Испугался очень. И тут что-то случилось… Сила Силыч открыл дверь и укатился вниз. А этот, другой, большой подскочил ко мне и давай бить. Я потерял сознание и больше ничего не помню.

Авдеев слушал внимательно, кивал.

– Значит, взял и сам собой выпал? – спросил он.

– Не сам собой, – прошептал Филя, и слезы снова навернулись на глаза. – Это я его убил. Пожелал ему смерти, и он умер. Арестуйте меня немедленно. Я больше так не могу.

– Да что за чушь? Если бы от такого умирали, города бы стояли пустые. Я лично желаю людям сдохнуть по сто раз на дню. Особенно гражданам, которые в транспорте мне ноги давят. А про коллег и говорить нечего. И хоть бы хны, все живы, веселы и весьма упитанны.

– Не верите? Вот, взгляните, – Филя задрал штанину и показал тугую повязку. – Когда мы ехали, я достал скальпель и вырезал знак. Прямо на себе! И Сила Силыч тут же умер.

Авдеев хмурился и кусал нижнюю губу. Филе показалось, что он вот-вот вынет наручники и прикует его к батарее, чтоб не сбежал.

– Вы арестуете меня? – спросил Филя дрожащим голосом.

– За что? – спросил Авдеев.

– Как за что, за убийство!

– Замечательно! А на суде скажем, что ты учинил над собой умышленное членовредительство с целью лишить человека жизни?

– Есть такая статья?

Авдеев тяжело вздохнул:

– Нет, и никогда не будет. Гражданин Паслов умер естественной смертью – оторвался тромб. При чем здесь ты? Пока заведено только дело против Василия Путобрюха. Нанесение ущерба здоровью средней тяжести. С учетом его послужного списка, два года каторги. Выпишешься, приходи ко мне, снимем показания. А пока лечись. Голову тебе проверить не мешает. Тоже мне, резаться вздумал! Или оговариваешь себя зачем-то?

– Я же вам объяснил! – истерически крикнул Филя, и больные, ковылявшие по коридору, дружно уставились на него. – Я хотел, и я убил! Мучителя своего. Не могу так больше, душа ноет. Арестуйте, арестуйте и накажите по всей строгости. Тюрьма, так тюрьма. Или казнь?

– Не пори чушь, – устало сказал Авдеев. – Я понимаю, ты в это веришь. Охота сходить с ума – сходи, только не ожидай, что и остальные пойдут с тобой вместе вприсядку. Ни один суд в мире не станет это выслушивать.

Филя разразился громким плачем.

– Ну, ну! Опять фонтаны, – Авдеев принялся шарить руками по пиджаку в поисках платка. – Филя, успокойся. Тебе вредно волноваться, ты нездоров. Натерпелся, вот у тебя и нервический припадок. Давай я доктора позову? Сделает укольчик, тебе полегчает.

– Почему вы мне не верите? Я убил его, убил… Все кончено, жизнь кончена.

– Подожди прощаться с жизнью! Хочешь, чтобы я тебя отвез в участок?

Филя мотнул головой.

– Тогда чего тебе?

– Ничего, – Филя встал, вытер глаза рукавом и твердо сказал. – Мне пора. Прощайте, Ромэн Аристархович.

– Еще свидимся, – кивнул ему Авдеев, торопясь к выходу.

«Вряд ли!» – подумал Филя, скорбно волочась назад в палату. Наказания не будет, значит, и искупление невозможно. Тромб, видите ли, оторвался! Хитер Додон, нечего сказать. Умеет обтяпывать делишки так, что все шито-крыто. Что же делать? Податься в монастырь? Кинуться с моста?

В палате было полно народа – со всех окрестных палат собрались. Атлант вольготно раскинулся на стуле, босые ноги топорщились в прохудившихся тапках. Вокруг на табуретках расположились слушатели.

– И вот я смотрю – она юбки задирает. Одну, другую, третью.

– Брешешь! Не бывает на бабах столько юбок! – сказал плюгавый мужичок в майке-алкоголичке.

– Вот те крест! Подняла она, значит, юбки, а под ними у нее – хвост рыбий. Я к двери, а она как захохочет. Иди, говорит, ко мне, мой белый хлеб.

– Трепло! – презрительно протянул рыжеволосый парень.

– Шарман! – откликнулся профессор, кутаясь в одеяло, как в тогу.

– Не любо – не слушай, а врать не мешай, – пробасил дородный усач. На шею он зачем-то намотал цветастое полотенце.

Филя прошел мимо них и лег на кровать. Потолок был грязно-желтый, в подтеках. Пятно побольше напоминало по форме Африку, пятно поменьше – Австралию.

Гости Атланта пошумели и разошлись, оставив после себя запах табака, немытых подмышек и лекарств.

– Унываешь? – спросил Атлант. – Не время, сынок. Будешь бодрый – скорее поправишься.

– А я, может, вовсе не хочу поправляться! – резко сказал Филя и с вызовом уставился на Атланта. Тот не отвел взгляд.

– Решил сигануть на березу, как профессор?

– Да!!

– Ты эти мысли брось. Нельзя себя жизни лишать, Господу Богу это противно.

– Я теперь не в его юрисдикции, – запальчиво сказал Филя. Атлант в задумчивости почесал в затылке.

– Юридикция, она того, а ты этого… Бога не гневи.

Филя махнул рукой и отвернулся к стене.

– Я знаю, что ты натворил, – прошептал Атлант, склоняясь к самому его уху. – Но и для убивцев есть спасение.

Филя так и подскочил.

– Вы подслушивали!

– Обижаешь, – сказал Атлант. – К чему? Я и так все вижу. Смертоубийство – страшный грех. Плоть вопиет, душа мается, ангели небесныя плачут. Господь ручкой белой от тебя загородился, не смотрит. А без присмотра человек плутает да и в яму катится. Молодой ты, а уже пропал. Котлы тебя ждут смоляные, вонь и тлен.

– Ничего, к вони мы привыкшие. А ангелы пусть плачут, раз им заняться больше нечем.

– Озорник! Нешто не каешься? Ты ведь не разбойник, не злодей. Соблазнил тебя лукавый, а кто слаб верой, тот и поддается.

– Как вы поняли? – спросил Филя.

– Знак увидел. Доктор пеленочку отвернул, я и подглядел. Не нарочно, глаз метнулся. Ты чешуйки не скобли, они теперь не сойдут. А оторвешь – втрое больше вырастет. Совсем запаршивеешь.

Филя почувствовал, как в горле встает плотный ком.

– Что же мне делать?

– Я вот что тебе скажу, – тихо и печально произнес Атлант. – В чудища коротка дорога, а обратно длинна и корява. Покаяние, строгий пост, молитва ежечасная. И добрые дела – милостынька, вспомоществование матушке-церкви. Соседям мал-помалу вещички раздавай.

– Вы смеетесь? У меня и так ничего нет! Гол как сокол.

Атлант задумался.

– Тогда в иноки иди.

– Не возьмут. Поп из церкви поганой метлой прогнал.

– Стало быть, нет тебе пути назад. И-их! Как же тебя угораздило с нечистым связаться?

– Я и не связывался, он сам прилетел. Что, думаете, мне хотелось этого? Иконы собирался писать. Чистой жизни алка… искал. А теперь вот чешуей обрастаю, – и Филя горько всхлипнул. – Скоро в зеркале себя не буду узнавать. Подойду в один прекрасный день – а оттуда рыло свиное покажется.

– Свиное-то вряд ли. А ящериное могет. Грехи человеческого облика лишают. Оступишься, колыхнешься чуток, и рога полезут, шерсть пробьется. Особенно за ушами, там слабое местечко. Был у нас в слободе кузнец, ох и злой, скотина. Жену свою в железный ящик замуровал, а себе новую сделал. Пошел я к нему как-то раз лошаденку подковать, а он ко мне выходит – козел козлом, борода до пупа, вся в репейнике. Лошадка вырвалась и бежать, я тоже дал деру. Первым домой пришел.

«Буффон доморощенный, – подумал Филя. – Порет чушь, не приходя в сознание».

– Правду говорю, все так и было!

– Конечно, конечно. Козлы, они известные мастера. Очень удобно в копыте молот держать.

Атлант замялся.

– Может, и не козел. Темно было, да я с пьяных глаз. Все одно – образина.

– А он так козлом и ходит?

– Кто ж его знает? Возьмет и обратно оборотится.

– Разве такое бывает?

– Бывает, – убежденно сказал Атлант. – Грех липкий. Одни сами наступят и измажутся, а другие – кроткие, смирные – мимо пройдут, плечиком чиркнут, и готово – тоже вляпались! Вот слушай. Был у меня корешок – душа человек, водки совсем не пил, ласковый, как котенок. И повадилась к нему летать птица-блядуница. Сядет ночью на окно и поет-заливается.

– Почему вы ее так называете? Чего в ней… гм, срамного?

– А того! С грудями она была.

Филя не удержался и захохотал.

– Ржешь? – обиделся Атлант. – Я тоже ржал, пока ее не увидел. А она как вцепится мне в морду, всю расцарапала, гадина. Мы решили ее подстрелить. Добыл я ружье, зарядили, как на утку. Притаились под кустом, ждем. В полночь она летит, крылья расправила, когти выпустила. Я прицелился. Жду, когда поближе будет, чтоб наверняка. А она возьми и пади наземь. «Ой, – кричит. – Худо мне, помираю». Мы к ней кинулись, корешок мой хлопнулся рядом с ней на колени и слезу пустил. Пожалел злодейку. Она встрепенулась и порх из рук! Я выстрелил и промазал. Только перышко одно упало.

Филя в недоумении посмотрел на Атланта:

– Слушайте, при чем здесь этот случай на охоте? Птичку и то убить не смогли. Что вы о грехе знаете?

– Погоди, паря. Это еще не конец. Перестала птица-блядуница летать, день не видно, два не видно. Корешок повеселел, в гости звал. А потом пропал. Я тогда на калым ездил, вернулся и к нему. Проведать, стало быть, решил. Подхожу к дому – дверь настежь. Окна перебиты, стекло прям кругом дома валяется. Я внутрь. «Кузя, говорю, ты где, ты живой?» Никто мне не отвечает. Я бегом в кухню – пусто, в комнату – там тоже. Обыскал все, полез на чердак. А под потолком пичужка малая вьется. Вроде воробья, только чепчик у нее голубенький. Завидела меня и села на плечо. Ручная, свистит! Я ее тарелкой прикрыл и домой понес, деткам показать. Клетку сообразили, семечек насыпали, воды в плошку налили. Веселая оказалась, щебетунья.

Филе начинал потихоньку надоедать этот поучительный рассказ про одомашнивание птицы. Он, не скрываясь, зевнул, но витийствующий Атлант и ухом не повел.

– Прожила она у нас до весны, уж больно дочка ее полюбила. Хотели выпустить, а она плачет. Не дам, говорит, никому, пусть с нами живет. Что ей в лесу делать? Куница поймает и съест. Вон уж, видно, пыталась – метка на крылышке видна. Я подслеповат стал, да и не присматривался никогда. Птаха и птаха, что с нее взять? А тут подсел с клеткой к окну и разглядел. На крылышке-то у нее пятно забавное – точь-в-точь наколка моего корешка. Я и обомлел.

Филю прошиб холодный пот. Какое-то небывалое, жуткое знание стучалось в его дверь. Он хотел закричать Атланту, чтобы тот не продолжал, но не смог открыть рот. Губы сомкнулись, как гранитные плиты.

– Я взял его на ладонь и говорю: «Кузя, ты, что ли?» Он как прыгнет, как зачирикает. Радуется, что я его признал. Посадил его обратно в клетку и пошел к ведуну. Так и так, мол, выручай, беда стряслась с корешком. Ведун помялся – он у нас степенный, важный такой – и говорит: веди мне живого барана, да пожирней, может, что и придумаю. Я привел. Не жирного, какой был. Последнего отдал, хотел на базаре продать, а вот, не случилось. Ведун увел барана в сторонку и давай шептать над ним молитву. Знамо дело, я испугался. Вдруг он меня испортит, или на детишек сглаз наведет. А Кузя в клетке так и бьется, так и бьется. Подошел ко мне ведун, взял за руку и молвит: ничего поделать нельзя. Быть ему птицей до скончания века. А почему, спрашиваю, это приключилось? За что несчастие? Ведун руками только разводит. Неисповедимы пути Господни, а верно, оченно добрый был Кузя мужик. Пожалел птицу-блядуницу и забрал себе ее грех. С тем и жить ему.

– Постойте, – сказал Филя дрожащим голосом. – Он что, до сих пор птица?

– В прошлом году помер. Кот добрался и сожрал, только крылышко и осталось. Дочка в обмороке валялась, прикипела к нему, и он к ней. Кота, гниду такую, я на заборе повесил.

Филю колотила дрожь. В голове билось только одно: «Настенька, Настенька, Настенька!» Тогда, в поезде, она пожалела краба – эту мерзость, отрыжку черного колдовства. И теперь за свою доброту она превратится в краба? О нет, нет, врет Атлант, это не может быть правдой. Филя запустил руки в волосы и с силой принялся их рвать.

– Ты что, ты что, сынок? Успокойся! Сестра, у него опять припадок.

Несколько человек вбежало в палату и схватило Филю, который орал и катался по койке. Он пинался, кусал чьи-то толстые соленые пальцы, выгибал спину дугой. Он не заметил, как игла вонзилась ему в бедро. Свинцовая тяжесть превратила тело в монолит, мышцы не слушались, крик затухал. «Куда меня? – думал он, падая в черноту. – Бежать! Настенька! Краб… не жалей… не надо…»

Он замер и больше ничего не чувствовал. Атлант поправил на нем одеяло и беззвучно лег на свою койку. Буква «Мыслете» на его груди засияла и превратилась в слово «Момон». Атлант блаженно улыбался.

Настенька

Филю выписали в середине декабря. Было не понятно, отчего его так долго держат в больнице, когда для срочных больных коек не хватает. Профессора отвезли в сумасшедший дом, молчальник Пашка тихо преставился, кислотный Петрович упорно жил в палате и с удовольствием хлебал баланду в столовой. Атланта забрала жена – блеклая женщина с повадками пищевой моли. Приносили новых пациентов – раненых, обмороженных, угоревших. Филя проводил дни, мрачно уставившись в стену. Он пытался в сколах краски разглядеть черты африканских зверей и птиц. Это занимало его гораздо больше, чем человеческая возня за спиной. Его водили на процедуры, бесстыдно стаскивали штаны и кололи уколы. Он стоически терпел. В больничной жизни была одна несомненная радость – сюда, в эти казенные стены, не залетал Додон. Ни разу Филя не слышал его противный голос в своей голове.

Витя приехал, чтобы отвезти его домой. Он принес смену белья и несколько апельсинов для обитателей палаты.

– К чему эти подачки? – пробурчал Филя. – Не в коня корм. Погляди, им бы в театре Кощея играть.

– Пусть питаются. Витамины! – улыбнулся Витя. Шкет с забинтованным ухом благодарно принял апельсин и сожрал его вместе с кожурой. Яркий цитрусовый запах оживил комнату, и Филя немного воспрянул духом.

– Болит? – спросил Витя, указывая на ногу. – Помочь тебе спуститься?

– Зажило.

Рана сошлась, сукровица перестала пропитывать подштанники. Швы сняли. Кожа под чешуей нестерпимо чесалась, и Филя подолгу не спал, расцарапывая бедро. Чешуйки окостенели и вросли, казалось, еще глубже, их теперь разве что зубным инструментом драть. Когда Филя спросил у доктора, как же ему в домашних условиях лечить это безобразие, тот протянул ему листок с рецептом. «Борная мазь, – с трудом разобрал Филя витиеватые каракули. – Он меня за дурака держит, что ли? Еще бы лист лопуха посоветовал привязывать. Шарлатан!»

В Малярове за время его отсутствия ничего не изменилось. Варвара Михайловна постилась, и вместо сытных пирогов потчевала семью пустыми щами и квашеной капустой. Вера почти не появлялась дома. Филя понятия не имел, что он скажет и сделает, если столкнется с ней нос к носу. Как бы не покалечить сгоряча. Побаивался он и того, что Вера продаст его другому благодетелю, и тогда все сызнова.

С каким-то особым злорадством Филя поделился с Валентиной знанием о Вериных вредных привычках. На, мол, получай, пускай семья узнает! Мало было блуда, теперь еще и наркоманит. Валентина расстроилась и пообещала, что поговорит с сестрой. На этом и порешили.

Витя радовался возвращению Фили, как ребенок. Он наконец-то научил лягушку ловить стрелы и собирался в дорогу. Под кроватью хранил вещмешок, куда то и дело что-то клал – спички, соль в коробке, теплые носки. Вечерами он устраивался у печки и до рези в глазах смотрел на карту, пытаясь разобрать, что же на ней нарисовано. Смазанные контуры строго хранили секрет. Витя вздыхал и убирал карту под матрас, надеясь, что следующий день принесет ему разгадку.

По приезде Филя сразу же занялся выбеливанием пергамена. Лист попался упрямый, буквы долго не сходили, и даже после двухдневного замачивания немногое изменилось.

– Крепкая молитва была написана, – заметил Витя. – Въелась.

– Да какая, к дьяволу, молитва, это букварь! Как отскрести? Может, щелоком?

– Не смей, загубишь дело. Попробуй ногтем.

И Филя попробовал. Он скреб и скреб, пока ноготь не расслоился. Тогда он, превозмогая адскую боль, срезал с ноги крупную чешуйку и принялся работать ею. Буквы сходили, как кожура со спелого плода. Лист очистился, побелел. Чуть шероховатая поверхность была горячей и напоминала лошадиный бок, только без навозной нотки в воздухе. Филе хотелось остаться на ночь одному, чтобы полностью посвятить себя карте и не вслушиваться поминутно в Витин храп, но уловить момент не удавалось. Витя разленился и все реже ездил таксовать.

– Деньги есть, – отмахивался он от Фили. – Чего жопу зря морозить?

Филя подождал пару дней, сцепив зубы, и понял, что бесполезно. Медлить нельзя. В полночь, когда в доме затих последний шорох, он достал из пальто взятый с боя скальпель, развернул выбеленный лист и лег на тюфяк.

«Додон, ты здесь? – мысленно спросил Филя. По спине побежали мурашки, лоб покрылся испариной. Додон не откликнулся. Стояла гробовая тишина, от которой ломило в ушах.

«Додон! – закричал Филя. – Додон, ты где?»

И опять ничего. За окном завыл ветер, береза жалко мотала ветками и стучалась в стекло – пощади, пусти погреться. Филя напрягся. Куда улетел этот гад, где его носит? Когда не нужен – тут как тут, смущает, ввергает в грех, вертит хвостом, а нынче, когда он в горячке и так нуждается в нем – шиш, растворился, исчез! Филя еще долго безуспешно звал Додона и дождался только залпа Витиного храпа.

«Что ж, нарисую без его помощи».

Филя полоснул скальпелем по руке, смежил веки и принялся наносить рисунок на пергамен. Кровь шла неохотно, быстро высыхала. Оставалось надеяться, что столь малого ее количества все же хватит. Закончив рисунок, Филя зажал рану рукой, кое-как обмотался первой попавшейся тряпкой и в изнеможении улегся на тюфяк. Утром, как только проснулся, он первым делом схватил карту. Ему не удалось сдержать горестный вопль.

– Что, что? – забормотал сонный Витя, вскакивая на постели. – Грабят, убивают?

– Нет, – сокрушенно сказал Филя. – Если бы!

– Чего тогда шумишь? Сколько натикало?

– Полдевятого.

– Тю! Спать еще и спать.

– Так спи, кто не велит.

Но Витя с хрустом потянулся и спрыгнул с кровати.

– Карту рисовал? – спросил он, кивая на перебинтованную Филину руку.

– Так…

– Давай, показывай!

– Нечего показывать, – сказал Филя. – Не получилось.

Он подал ему пергамен. Витя озадаченно осмотрел обе стороны.

– А карта где?

– Сам хотел бы знать. Рисовал-рисовал, а утром все исчезло.

– Может, листок другой? А тот куда-нибудь завалился.

– Нет, я один выбелил. Других не было.

– Беда!

Филя что есть силы ударил тюфяк кулаком. Удовлетворения не почувствовал, пришлось повторить. И еще раз, и еще.

– Хорош беситься, – раздраженно сказал Витя. – Пыль поднимаешь. Отвел душу и будет!

– Нет у меня души! У меня ничего нет!! Господи, Настенька!

Боль в языке показалась ему спасительной, и он завопил:

– Боже, боже, боже, боже!

– Заткнешься ты или нет?! – Витя подскочил к нему и зажал рот рукой. – Кончай блажить. Без тебя тошно.

Филя зарычал, как зверь. И вдруг что-то маленькое и нежное с хрустом переломилось в нем. Он встал, вытер лицо и принялся одеваться.

– Ты куда? – озабоченно спросил Витя.

– Скоро вернусь, – он надвинул шапку на брови, избегая его взгляда, и вышел вон.

В коридоре чуть помедлил, огляделся. Снял со стены зеркало, вынес его во двор и разбил о березу. Осколков было много. Филя порылся и выбрал самый крупный, зазубренный и кривой. Сунул в карман пальто – порвал подкладку. Не жаль, не жаль, теперь все равно.

Машину удалось поймать не сразу. Он прилично померз на обочине, переминаясь с ноги на ногу. Филя уже подумывал, не попросить ли Витю подвезти его до места, как вдруг неподалеку затормозил небольшой черный автомобиль с оленем на капоте.

– Степка? – Филя не верил своим глазам.

– Он самый. Тебе опять куда-то надо? На набережную? Чего застыл, садись, время – деньги.

Филя сел, назвал улицу, и они поехали.

– А я, признаться, с плохими новостями к тебе еду. Не могу разыскать твоего краба. Все перерыл, дворников вопросами замучил, архивы поднял. С квартиры он съехал, в нумера не заселялся. Нигде нет – как сквозь землю провалился.

– Не страшно, – сказал Филя спокойно. – Я понимаю.

– Руки опустил? – сочувственно спросил Степка. – Я знаю одного экстрасенса, он больше по кладам, но и за людей иногда берется. Хочешь, познакомлю?

– Нет, не надо.

– И правильно! Эти колдуны – тот еще сброд. Тень на плетень наведут, а ты потом живи, писка мышиного бойся.

Филя бездумно смотрел в окно. Осколок в кармане отплясывал чечетку, рвался наружу – почти вывалился, приходилось слегка поддерживать рукой. Степка молча курил, стряхивая пепел на пол.

– Приехали! – сказал он. – Дождаться тебя?

– Я надолго. Бывай, Степан.

Можно было подъехать поближе, но не хотелось, чтобы Степка знал, куда он держит путь. Несколько кварталов Филя прошел пешком, потом сел на трамвай. Сошел раньше времени, дважды пересек дорогу, стараясь избегать многолюдных участков. Поминутно озирался: нет ли за ним хвоста? Прохожие семенили мимо, огибали кучи снега, которые накидали мужики, расчищая дворы. Филя ощупал осколок, и тот ворохнулся, как живой.

– Не спеши. Чуть-чуть осталось, – сказал Филя. – Почти пришли.

Он прибавил шагу и вскоре оказался у нужного дома. Уверенно и слегка лениво постучал в дверь.

– Ты что здесь делаешь? – вскричала почтенная старушка Ильинична. Филя грубо отпихнул ее в сторону и кинулся в дом. – Стой, кому говорят! Полкан, Полкаша!!

Времени было в обрез. Он бежал вперед по анфиладам темных комнат и коридоров, сбивал стулья, запинался о ковры, перепрыгивал напольные вазы. С лязгом и грохотом покатился горшок с геранью, который он задел, дергая очередную дверь. Грязь и листья брызнули на ковер. От грохота в глубине дома проснулась болонка и залилась то ли лаем, то ли чихом. Тетки нигде не было. Филя со всей силы сжал осколок. «Думай, думай! Она здесь. Спряталась!»

Он заглядывал во все углы, переворачивал кресла, нырнул под диван. Щель между ним и полом была мала, но ему казалось, что тетка могла туда втиснуться. И вдруг в коридоре что-то мелькнуло. Она! Филя бросился вдогонку. Тетка в ужасе бежала от него, как нимфа от древнегреческого бога. Длинное домашнее платье картинно развевалось. Старая Горгона показала такую прыть, что Филя едва поспевал за ней. Пытался ухватить край платья, но он ускользал.

Погоня затягивалась. Тетка пропала из виду. «Где эта продувная бестия? – в раздражении подумал Филя. – Не могла далеко уйти. Сейчас я ее прищучу!» Дверь гардеробной была приоткрыта, тетка беспомощно зарылась в шубы и глядела оттуда на Филю испуганными глазами.

– Что тебе нужно? – взвизгнула она. – Оставь меня в покое.

Филя на секунду поймал свое отражение в осколке. Он понял причину ее страха – сейчас он был больше похож на монстра, чем на человека. Полуседые волосы встали дыбом, зубы ощерены, выражение лица злодейское, в руках зажато орудие убийства. Он сам такого не пустил бы на порог.

– Тетя, – сказал он неожиданно ровным голосом. – Давайте поговорим как цивилизованные люди. Вылезайте из шкафа.

– Нет, нет! Уходи!

Разговаривать среди лис и норок было неловко. Филя схватил тетку за шиворот и повел в коридор.

– В гостиную! – приказал он, и тетка поплелась. Жидкие щеки нервически плясали.

Внезапно навстречу им выскочила Ильинична. Она тащила за собой крупного паса шоколадной масти, должно быть, Полкана. Тот упирался, поскуливал и выглядел весьма жалко. «Его и блоха есть не станет, побрезгует!» – развеселился Филя. Полкана он не боялся.

– Хватай его, Полкан! Рви его! – закричала Горгона.