Жаворонки. Повести

– Спасибо, я лучше вон ту девушку подожду, – что не способствовало миру и покою в коллективе.

Лима ничего не рассказывала о себе, даже после совместного распития спиртных напитков, обязательного на праздники, никогда не интересовалась детьми, внуками и прочими родственниками своих коллег, их проблемами и самочувствием. У нее были на то свои причины, но в глазах обделенных вниманием климактерических дам эти причины не были уважительными. Ее посчитали самовлюбленной и заносчивой стервой. Более того, ей ставили в вину Шурину смерть, потому что она заняла ее место, а, стало быть, желала ей смерти. Для их совести это было удобно – найти другого виноватого, а потому это стало считаться бесспорным фактом.

Они стали подсовывать ей самых скандальных клиентов, самых сопливых детишек и даже дохлых тараканов – в пакет с бутербродами. И, конечно, злословили. Это главное оружие женской ненависти. Карга говорила Яге так, чтобы всем было слышно:

– Помнишь, Ксюха, в молодости, когда мы втроем после работы выходили – ты, я и Шурка, мужики падали и сами собой в штабеля складывались. А сейчас и девок-то красивых нет. Какую ни возьми, либо ноги кривые, либо сисек нет, либо веснушки. По-моему, веснушки – это сущее проклятие для девушки. Какая бы ни была красавица, а с веснушками – всё, второй сорт.

(Вообще-то, в историю про «штабеля» верилось с трудом. Голова Ирины была маленькая, как у динозавра, а расширяющееся книзу тело заканчивалось большим – сороковым! – размером ноги, а у Оксаны был такой нос, что Сирано нервно курит в сторонке.)

– Да, – соглашалась Яга, которая никогда в жизни никого не похвалила, даже кинозвезд. Психологи утверждают, что так обычно проявляется желание свести на нет свою ущербность. Ведь если в мире нет ничего достойного восхищения, то и я со своим ртом-подковой вроде как совсем недурна.

– Вы разве детдомовские, джан?! Нет? А почему такие мазафаки злобные? Любой бультерьер добрее, чем вы, – возмущался босс, случайно это услышав. – Я вам как мужчина говорю: белая баба, коричневая или в крапинку – красоте это не в ущерб. Красота вообще не в этом.

И ведьмы утверждались в своих подозрениях, что все-таки эта – в крапинку – новенькая в гареме, иначе зачем ему ее защищать?

– А мы-то думали, что он уже ушел из большого спорта! – шепотком хихикали старухи.

Лариса, которая пришла в салон годом раньше и тоже прошла испытание злыми языками, иногда плакала.

– У меня такое впечатление, что я тут должна двум свекровушкам угождать. Мне дома и одной хватает!

Лима, возможно, из-за отсутствия свекровушки, относилась к этому по-философски:

– Обезьяны бросаются какашками в того, кто им не нравится. Наши матриархи на них очень похожи. Впрочем, их можно только пожалеть – счастливые люди не едят себе подобных.

Однажды в кабинет Айрапетыча проследовал представительный мужчина в костюме-тройке жучиного цвета, после чего Лиму вызвали к директору и пропесочили за то, что она, якобы, разные виски клиенту подстригла: справа – прямой, а слева – косой. Босс бушевал, Лима молчала. Как и всегда в особо острых ситуациях, она совершенно не находила слов – воздуха не хватало даже для того, чтобы просто дышать. У Лимы с детства была такая особенность, она даже в кино не могла спокойно смотреть на несправедливо обвиняемых людей – сердце грозило выскочить из грудной клетки. «Если я ходил в суете, и если нога моя спешила на лукавство, – пусть взвесят меня на весах правды, и Бог узнает мою непорочность», – взывала ее душа вместе с Иовом.

Все разумные и убедительные ответы приходили к ней гораздо позже, когда возмущение переставало кипеть и разум слегка остывал. А возмущаться было чему, потому что у Лимы была фотографическая память, и того чувака в костюме она никогда не стригла. Через несколько дней в спокойной обстановке будничного обеденного перерыва она без нажима сказала Айрапетычу:

– Обидно, когда такой уважаемый человек, как вы, становится декоративной фигурой, а рулят всем две доминантные сучки. Если молодых мастеров так третировать, они отсюда разбегутся.

Старый казанова к тому моменту уже и сам догадался, что стал пешкой в интригах местных мелководных баракуд, и весьма жестко поговорил с грымзами. Но беда в том (и об этом еще Макиавелли писал), что поверженного врага нельзя оставлять возле себя. Враг будет мстить, пока в нем теплится дыхание. Стычки продолжались – горгульи ведь считали себя хорошими людьми, незаслуженно обруганными, – Лима, как могла, противостояла. Однако с годами устойчивость к чужой злобе стала как-то ослабевать. Если в тридцать лет Лима могла на агрессивный выпад ответить:

– Раз уж ты меня облаяла своим курвячим ртом, то почему не искусала? – то к сорока она уже просто устало стискивала зубы и материлась в уме, варьируя подлежащее и сказуемое самым изощренным образом. Доказывать тупой злобной бабе, что она тупая и злобная – это совсем себя не уважать. В шахматах есть позиция, при которой любой ход только ухудшит положение – цугцванг. И Лиме казалось, что в этих бабских сварах ее положение именно таково: что бы она ни сказала, что бы ни сделала, может стать только хуже.

– Мои надежды были моей броней, – говорила она соседке под вино. – Меня не волновали ни неудачи, ни злопыхательство – я знала, что рано или поздно все наладится. Вот потерплю это дерьмо, а завтра-послезавтра наступит полнейшая благодать. Сейчас, когда я точно знаю, что перемены возможны только к худшему, надежды рухнули бесповоротно, а на горизонте маячит только крематорий, я совершенно лишена защиты. Моя броня рассыпалась, я слаба. А слабых клюют. Это по отдельности люди умные, интересные, душевные. А вместе они – стая тупых голубей, что клюют своего слабого собрата. Правда, у голубей мозги с орех. Хотя, зачем я себя обманываю? У этих не больше! – и, отмахиваясь от расхожих возражений, продолжала: – Ах, эта знаменитая фраза, что в сорок лет жизнь только начинается! Это насколько же надо быть безмозглым, чтобы сопливую мелодраму цитировать так, будто это слова величайшего философа всех времен!

– Как-то ты слишком близко к сердцу принимаешь. Губермана читала? У него о человеческой природе очень мудро сказано: «Бог создал человека так, что в людях есть говно». Эти твои хрычовки – им сколько уже?

– Много! У них шутка есть – деревья умирают стоя… Но те новые, что пришли уже после меня, которые еще не старые, почему-то такие же, с зубами в три ряда…

– Ну, что ж, это жизнь! Говно должно быть с кулаками. Ему иначе не выжить. Вот, я тебе расскажу. Мой бывший боялся лошадей. Мы однажды отдыхали в подмосковном санатории с лошадками, и я, конечно, первым делом туда, кататься. А мерзавец мой говорит: «Про лошадь никогда нельзя сказать, что у нее на уме и что она сделает в следующий момент. Машина – это надежно, вот газ, вот тормоз. А лошадь – это черт знает что». И кататься не стал. Так вот, я к чему это всё говорю. Про людей – всё то же. Непредсказуемо, нелогично и, что самое главное, от твоего поведения никак не зависит. Ты можешь изучать психологию, копаться в мотивах, искать причину неприязни, но всё это будет напрасно. Причины нет. Не думай о том, что ты как-то не так себя поставила и поэтому на тебя взъелись. Добрые и порядочные люди больше всего люлей огребают именно от тех, к кому были добры.

– Я в курсе, – невесело отозвалась почти не пьянеющая Лима.

– Надо как-то легче ко всему этому относиться. Ты же слышала о позитивном мышлении?

– А ты слышала о психологическом типе, – резонно возразила Лима. – Нельзя прожить жизнь меланхоликом и пессимистом, причем такую жизнь, каждый поворот которой укрепляет тебя в твоей позиции, а потом вдруг заняться тренингами по позитивному мышлению и стать оптимистом. Это то же самое, что требовать от малорослого человека, чтобы он усилием воли подрос до баскетбольной нормы.

– Слушай, кстати о росте! Карьерный рост тебя совсем не интересует? Сдать квалификационный экзамен на мастера-модельера – это и от меланхолии спасает, и самооценку повышает, и злопыхателям настроение портит.

– Чтобы стать модельером, недостаточно уметь моделировать прически – нужна корочка. А для этого нужно заплатить за курсы повышения квалификации. Причем по собственному опыту знаю, что окончившие эти курсы не талантливее других – просто у них нашлись деньги. Я считаю всё это нечестной игрой, а с шулерами играть на сажусь – это неумно.

– А если вообще сменить работу?! – всё больше воодушевлялась Марина. Похоже, она была из тех, кого по пьянке не в сон клонит, а наоборот – на подвиги. Она, конечно, не догадывалась о припасенной бельевой веревке в хозяйственном шкафу новой знакомой, но почувствовала в ней какой-то надлом и решила во что бы то ни стало переориентировать ее на позитив. – У тебя же, наверное, среди клиентуры за эти годы завелись друзья, которые могут поспособствовать трудоустройству? Ты баба неглупая, могла бы и чем-то другим заниматься, кроме стрижки-бришки.

– Марина, ты ведь тоже в советской школе училась и «Повесть о настоящем человеке» читала? Алексей Мересьев съел живого ежа. Конечно, если бы я ползла раненая по зимнему лесу, то и я бы съела, но, надеюсь, до этого не дойдет. Так вот, просить о чем-то так называемых «друзей» для меня то же самое, что есть ежа.

– А снова замуж выйти? Я не имею в виду любовь-морковь, я про выгодный брак, чтобы не работать. Вот о чем сказка «Аленький цветочек»? Или «Красавица и Чудовище», если Дисней тебе ближе. О том, что стерпится – слюбится. Каким бы чудовищем муж ни был, если он щедр и заботлив, в доме будет совет да любовь. Он ведь ей позволял наряжаться, не считаясь с тратами, заводить любых зверушек и работать не заставлял – она была счастлива, а потому и разлучаться с ним не захотела. И даже рыдала над его страшным, псиной воняющим трупаком. Не всякий муж, прямо скажем, такой чести удостоится.

– Ну, такой у меня уже был. Мы расстались по обоюдному согласию, потому что такая жизнь – болото.

– Но ведь лучше, чем ничего? Нельзя же просто так сдаться! Ты же знаешь притчу о лягушке, которая не смирилась с поражением и сбила масло, барахтаясь в молоке?!

– Эта притча не ко всякой ситуации применима. Если муха будет бесконечно биться башкой в стекло, никакое масло не собьется.

Маринка пожала плечами и продолжала настаивать:

– Ведь наверняка в уголке сознания ты рассматривала вариант возобновления отношений?

– Нет, Марина, это не вариант. Вот ты бы смогла вернуться к своему бывшему, которого битой лупила? Более того, смогла бы ты сама ему позвонить и предложить вернуться?

– Да ты охренела!!! Я после развода ежегодно его чучело на масленицу сжигаю!..

– Вот. У тебя свои обидки, а у меня свои. Я, конечно, сознаю свою вину, но дело в том, что противоположная сторона свою вину не сознает. То есть я рассматриваю ситуацию со всех сторон, потому что я культурный человек с совестью, а мои оппоненты никогда на мою точку зрения не становятся, для них только я во всем виновата. А потому ни о каком возвращении речи быть не может.

– Ладно, ну его к лешему, нового найди! В твоем «Шарме» неужто не нашлось подходящего мужичка?

– Был один, на которого я возлагала большие надежды, но оказался последний жлоб.

– Так уж и последний! – засмеялась подруга. – Будут еще в твоей жизни жлобы! Тебе всего лишь сорок, а как говорят: в сорок пять баба – ягодка опять.

– Ага. Волчья.

– Я тебе дам почитать книжку одного французского автора, авторки, как теперь говорят, «Козлы» называется. Там есть такая мысль: «Лучше всего было бы жить в большом доме с несколькими хорошими подругами. А жеребцов для развлечения и продолжения рода держать в хлеву», – они снова наполнили рюмки, и Лима поведала историю последнего жлоба.

***

Ей было тридцать с небольшим, когда на память пришли слова Наташи Ростовой: «Обидно так, ни для кого, пропадать». Ухажеры вокруг вились постоянно, надо было только выбрать. И поскольку приятельницы убеждали ее, что все беды оттого, что она дважды связывалась с нацменами, Лима обратила свою благосклонность на коренного москвича, русского до скуки. Собственно, никакой неприязни к инородцам, несмотря на двукратный негативный опыт, у нее так и не выработалось. Беден тот сад, где цветы только одного сорта, считала она. Но все-таки…

Красивый и умный парень с джентльменскими манерами, который ей давно нравился, оказался геем. Но поскольку на осознание этого простого факта у нее ушло полтора года, дальше пришлось делать выбор в темпе, так как для женщины за тридцать такая потеря времени непозволительна. К тому же рядом крутился Лёнчик – всеобщий любимчик, пышущий здоровьем, эдакий румяный фитоняшка, несмотря на сорок лет и заметную плешь, шутник и балагур, а он-то как-раз был русский и московский, это и предопределило их судьбу. Ну и рост, конечно, согласно канону. Он был постоянным Лиминым клиентом – из тех, что всегда приходят с шоколадкой и свежим анекдотом.

Очевидной слабостью Леонида было тщеславие. Брендовые вещи, «умные» слова, ключи от машины, вечно вертящиеся на пальце. Как пел один советский мультяшный герой, «какой хороший я и песенка моя!» Не хвастаться он не мог, но Лима считала это чуть ли не самым невинным грехом – уж во всяком случае детским, а его нежный румянец и длинные темные ресницы сулили хорошие шансы если не на любовь, то хотя бы на влюбленность, и когда он заговорил о черном поясе по каратэ, она, сделав глазки, сказала:

– А у меня тоже есть черный пояс. Гипюровый.

Намек был истолкован правильно.

Лёнчик не был разведенцем, как думала Лима, он был застарелым холостяком. Он каждую субботу с мамой в «Ашан» ездил и надеялся тихо переползти из-под ее крылышка под крылышко жены и жить, как прежде: чтобы кушать подавали вовремя, одёжки стирали-гладили, а больше ничем не докучали. Поменяв свой статус клиента на статус ближайшего друга, он в первую очередь проверил у Лимы паспорт – не лимитчица ли? – и вдруг обратил внимание на другую страницу – о семейном положении. Между штампом о браке с прекрасным шляхтичем и штампом о разводе был интервал всего в шесть месяцев.

– Это так неприлично! Не могла бы ты поменять паспорт? Ну, или потерять? Тогда тебе его восстановят безо всяких штампов. А то перед мамой неудобно.

Лиму слегка покоробило:

– А мама знает, что у меня есть сын, что ему одиннадцать лет?

Он замялся:

– Я ей потом как-нибудь скажу.

У Лимы был паспорт нового образца, горизонтально ориентированный, с удачной фотографией, и ей совсем не улыбалось заводить кутерьму с его заменой. Но она промолчала.

Мама оказалась культурной дамой с фиолетовой, как девятый вал, сединой – учительница литературы – и паспорт проверять не стала. Много говорила о педагогике, костерила своих молодых коллег, которые все сплошь были двоечниками и дипломы пединститута получили исключительно за взятки.

– Ребенок жалуется, что его обижают в классе. Учительница обращается к классу: «Вы его обижаете?» – «Нет!» – «Вот видишь, никто тебя не обижает. Зачем ты выдумываешь?» Я всегда негодовала, когда юмористы про учителей шутили, думала, что преувеличивают. Неужели учителя со стороны такие тупые? И отгоняла от себя эту мысль, мол, это поклёп. А теперь точно знаю: наше поколение уйдет, останутся только тупые!

Возможно, на работе у нее были нелады с молодыми да ранними. Лима уже знала, что все обобщения имеют под собой очень конкретную почву, ведь в ее коллективе тоже бурлил и пенился конфликт поколений. «Она ведь тоже для кого-то Карга». Зато фиолетовая дама много и подробно рассказывала о Лёниных талантах. Он де и художник, и музыкант, и спортсмен. Правда, намекая на бедность его лексикона, добавляла:

– Как печально, что большинство художников косноязычны. Даже если им есть что сказать, они не могут. Как собаки.

Он давно – с момента выпуска – не писал с натуры, а в последнее время вообще работал дизайнером в частной типографии – рисовал молочные и конфетные этикетки, но держал себя с «профанами» так, словно собственноручно расписал Сикстинскую капеллу. Однако на мать его пафос, видимо, не производил впечатления.

– Ван Гоген, – насмехалась она и, не стесняясь будущей снохи, выговаривала ему за его страсть к собирательству.

– Коллекционирование – хобби, не возвышающее душу. Наоборот – низкий жанр. От коллекционера до Плюшкина один шаг. Хоть бы уж определился, что именно ты коллекционируешь. А то ведь и машинки, и самолетики, и поделки из художественной школы. Это же сплошь сорняки! И с каждой твоей единицы хранения надо пыль стирать! Разносторонность интересов – это слишком громко сказано. Нельзя собирать всякий хлам и думать, что ты Леонардо. Перед людьми стыдно.

– Мне не важно, что по этому поводу думают другие. Я коллекционирую красивые вещи, а если кто-то не видит в них красоты – это его проблемы, – раздражался Лёнчик, гордо глядя на лошадок из желудей, которых он мастерил в детстве, Кижи из спичек, сотворенные в юности, странных сущностей в духе дымковской игрушки, которых лепил на первом курсе, и Лима почувствовала себя лишней на этих семейных разборках.

– Только клинический дурак имеет счастливую возможность не зависеть от людских мнений. Все остальные – какими бы мудрецами и аскетами они ни были – вынуждены считаться с окружающими, – обиженно поджимая губы, заключила мать. Зачем она говорила всё это при Лиме, было непонятно. Неужели она не понимает, что воспитывая взрослых, со сложившимся характером детей, родитель как бы говорит: «Я хотел бы другого сына, умного, талантливого, социально активного и успешного, а не вот это говнецо, что получилось». Или, может быть, она предупреждала? Лима и без всяких предупреждений видела, что Лёня инфантилен и грызет ногти, что киндер-сюрпризы появились в нашей стране, когда он был уже взрослый, а следовательно, их присутствие в «коллекции» компрометирует коллекционера. Зачем заострять на этом внимание? Возможно, где-нибудь в глубине души мать не хотела, чтобы ее сорокалетний сын женился и зажил своим домом – даже с учетом того, что он освободит ее от своих «сорняков». Однако для Лимы всё это означало, что парень неиспорченный: не будет шляться, как Ян, и подавлять, как Мага.

От деда Лёнчику досталась малогабаритная темная двушка на Соколе. До недавнего времени ее сдавали. Серьезно настроенный жених привел туда Лиму сразу после отъезда постояльцев – показать, где они – молодая семья – будут жить.

– Ну, это еще не квартира, конечно, это только стены, да и то кривые, – авторитетно заявил Лёнчик. Лима не понимала, что плохого в этой квартире. Оказалось, он имел в виду, что вместо линолеума должен быть паркет, вместо украинских обоев итальянские, а вместо отечественной сантехники – финский фаянс. Непонятно было только, на что Лёнчик собирался шиковать – зарабатывать деньги он начал всего лишь пять лет назад (до этого он долго учился и переучивался), да и то весьма немного, а потому сбережений не имел. Неужто рассчитывал на ее кошелек? В общем, всё это вместе с пожеланием потерять паспорт Лиму насторожило, и она решила повременить с регистрацией брака, чтобы иметь возможность присмотреться к избраннику.

И начались долгие мытарства с ремонтом. Вскоре стало очевидно, что Лёнчик не в состоянии соотносить свои желания с реальными возможностями, что откусить старается больше, чем в состоянии прожевать, и через полгода таких страданий Лима взяла бразды правления в свои руки. Конечно, не явно, а так, чтобы мужчина продолжал чувствовать себя главным. С горем пополам через полтора года квартира была отделана. В отпуск в этот период они не ездили – ремонт вытягивал из них все соки. Два лета и одну зиму Янек провел исключительно с дедом. Леонид, к большому сожалению невесты, не понимал той простой истины, что за лучшие вещи приходится отдавать лучшие годы. Всё это время они встречались либо у него – в отсутствие мамы-учительницы, либо у нее – когда близкие были на даче. Иногда предавались брачным играм в ремонтируемой квартире, прямо на мешках с цементом. И тогда Лима уговаривала себя, что это не по принципу Данди – это романтика.

– Я встану на ноги, и тогда ты не будешь работать, – шептал он ей на ушко, видимо, считая эти слова весьма сексуальными. – Не сейчас, конечно. Сейчас мне нужно немного раскрутиться. Но как только деньги пойдут – даю тебе слово.

Как может раскрутиться рядовой дизайнер в мелкой типографии, оставалось загадкой.

После завершения ремонта началась точно такая же свистопляска с обстановкой – Лёнчику непременно нужно было всё самое лучшее, ни отечественную, ни белорусскую мебель он не признавал. Как сформулировал классик, пердит выше жопы, что означает жить не по средствам.

По ее настоянию в квартиру всё-таки въехали, поставив себе старую тахту, а Янеку в маленькую комнату – раскладушку и дедов ободранный стол, который приспособили под компьютер. Обзаводиться высокохудожественными предметами интерьера, к которым тяготела творческая душа Леонида, было решено постепенно, не надрываясь. Причем для утверждения этого решения ей пришлось стукнуть кулаком по столу, отбросив всякую дипломатию.

Плюнув на его самолюбие, Лима сама себе решила купить стиральную машину – за наличные, на радиорынке, потому что начинать семейную жизнь без этого предмета считала невозможным. Кавалер взялся сам ее привезти, что даст возможность сэкономить на доставке. Уже на месте обнаружилось, что не хватает ста рублей. Выразительно посмотрела на Лёнчика – знала, что у него были с собой деньги, но он замялся:

– Зая, это деньги фирмы. Мне поручили здесь кое-что для компов прикупить. Я потому с тобой и поехал, – признался жмот.

– Я тебе завтра из выручки отдам.

– Нет, лапуль, я не могу так рисковать.

– Чем рисковать?! – начала закипать Лима. – Ты сомневаешься во мне? У тебя есть причины сомневаться во мне? Я кутила, транжира, алкоголичка, наркоманка, тунеядка и уже кидала тебя на деньги?!

Все доводы оказались напрасными – не дал. Пришлось ехать домой, доставать из заначки доллары, идти в обменник и возвращаться в магазин. Пару недель Лима приходила в себя после такого унижения, а тут как раз привезли шкаф-купе, заказанный Лёнчиком под размер: зеркала во всю стену и сборка на месте. Монтажники корячились несколько часов, назвали цену. У Лёни не оказалось пятидесяти рублей, и он округлил сумму в свою пользу. Мужики поматюгались немного, плюнули и ушли. Лима слышала всю эту сцену из кухни. Гордый хозяин позвал ее полюбоваться работой.

– Посмотри, какая красота! Словно квартира больше стала!

Работу она, конечно, оценила, но невзначай заметила:

– Получается, они тебе полтинник на чай дали. Ловок!

Наконец-то стало возможно приглашать гостей на новоселье. Лиме хотелось познакомиться с теми, кого Лёнчик считал друзьями, чтобы заранее представлять себе, каков будет круг общения – до сих пор у нее не было возможности даже краем глаза заглянуть в этот мир. Недаром она всю свою сознательную жизнь занималась самообразованием. Она чувствовала себя героиней «Человеческой комедии», которая всеми правдами и неправдами стремится проникнуть в гостиные, где собирается «общество» – так ей хотелось поговорить с умными людьми. Отчасти потому и закрывала глаза на столь явные несовершенства избранника – ведь именно он возведет ее на более высокую ступень социальной лестницы. Друзья жениха – по работе или по институту – олицетворяли это самое общество, где уровень беседы несколько иной, чем в парикмахерской. Может быть, кто-то из них объяснит ей, наконец, про отражения в воде.

Сдвинув два стола – кухонный и Ванькин – покрыли их большой белой скатертью, а недостающие табуретки одолжили у соседей. По стенам развесили старые Лёнины работы, в основном нюшки, оставшиеся со времен студенчества. Лима приготовила свое фирменное русское жаркое, а Леонид купил коньяку, вина и водки. Более того, в своей типографии он напечатал на хорошей плотной бумаге цветные приглашения. В предвкушении праздника Лима позволила себе небольшое излишество – новое платье, удачно оттенявшее ее лицо, и лабутены. Лёнчик, увидев это, обреченно вздохнул:

– Я вью и укрепляю наше гнездо, а ты его колупаешь.

– В смысле?

– Такие туфли, наверное, половину кухонного гарнитура стоят.

– Неужели ты хочешь, чтобы я перед твоими друзьями предстала замухрышкой?

– Ну, так уж и замухрышкой! – не поверил Лёня.

– У меня не было обновок с тех самых пор, как мы с тобой ремонт затеяли.

Лёня махнул рукой, мол, замяли, вот-вот гости подойдут. Замять действительно было удобнее, так как никому, даже самому близкому другу он не признавался, что Лима за что-то платит на этой стройке века. Для всех, включая маму, он был труженик и герой, который потом и кровью оплачивает свое неукротимое стремление к совершенству. Заверещал домофон, и нарядная хозяйка поспешила открывать, решив, однако, как-нибудь на досуге развить эту тему.

На самом деле из однокурсников Лёни только один стал художником, да и тот рисовал портреты на Арбате на потребу публике. Однако марку держал, носил изящную бородку, замшевый пиджак и шелковый фуляр. С ним была подруга – балерина, которая принесла с собой бутылку минеральной воды и весь вечер только ее и пила. Говорила она только об интригах в театре, считала, что все к ней несправедливы, но была груба и вульгарна, ненормативную лексику использовала гораздо чаще, чем ожидаешь от такой изящной особы.