Все дороги ведут в Асседо

– Фрид-Красавец… – беззвучно шевелил губами дюк.

Так может говорить только человек, встретивший собственную память, отлитую в серебре.

– Кейзегал Безрассудный, – снова улыбнулся Фриденсрайх фон Таузендвассер, – долго же я тебя ждал.

Замер Йерве, не в силах пошевелиться. Будто в собственное будущее отражение в прозрачных водах подземного источника глядел он. Но отец, родной отец, не глядел на сына – взор его всеведущий и проникающий в изнанку души был устремлен на дюка Кейзегала.

Сдвинул Фриденсрайх фон Таузендвассер какой-то рычаг на поручне кресла. Завертелись колеса. Вплотную подкатил маркграф к дюку. Посмотрел снизу вверх, а как будто сверху вниз.

– Я не знал… Я не думал… – бормотал дюк, белее полотна, бледнее зимнего неба, а ладони его в перчатках судорожно сжимались и разжимались.

Никогда в жизни не видел Йерве владыку Асседо в таком смятении. Ледяной страх сковал юношу. Окаменел Йерве под взглядом, наставленным не на него. Захотелось ему исчезнуть, испариться, пропасть без вести.

– Что же вы думали, ваша милость?

Опять улыбнулся маркграф. Опять вздрогнул Йерве от звука певучего, многострунного голоса с легким налетом германского акцента, особенно слышном в букве «ш». Дюк сделал на шаг назад.

– Что думали вы, сеньор Асседо, мой добрый друг, мой соратник, мой сюзерен, покровитель и защитник, когда бросили меня гнить заживо, не оказав последней милости и не вонзив клинок в мое сердце?

– Я…

– Ты, – пропел Фриденсрайх. – Ты.

– Господи боже мой, господи боже, – не находя голоса, шептал дюк, отступая.

– Что думал ты, Кейзегал Безрассудный, когда приказал всем своим вассалам, соседям, посессорам, подданным, тенантам и арендаторам отвернуться от меня и забыть мое имя, требуя никогда больше не произносить его ни вслух, ни мысленно?

– Фрид, мой Фрид…

Замутился взгляд дюка, и Йерве безотчетно сжал его локоть, то ли сострадание проявляя, то ли пытаясь ухватиться за последнюю оставшуюся в мире твердыню. Но и твердыни не осталось – рука дюка дрожала.

– Фрид… Фрид… Фрид… – будто припев из старинной баллады, из колыбельной песни, протянул маркграф, опустив полупрозрачные веки.

Черные брови, как два чаячих крыла свелись над идеально правильным носом с трепещущими ноздрями.

– Kак же давно меня так не называли. В твоих устах ласкает слух мое забытое имя.

Ничего не сказал дюк. Почувствовал Йерве, как судорога свела локоть отца – крестного отца.

– Нечего тебе сказать, мой дорогой. Ведь ты и сам не знаешь, что взбрело в твою безрассудную голову. Шестнадцать зим назад мы оба не умели думать, чего уж говорить. Оба безумцами были. Но ты, как я посмотрю, до сих пор бронза бронзой, ни шагу от себя не отступил.

Дюк молчал. Лицо избороздили морщины, которых Йерве никогда прежде не замечал. Разве это бронза? Расплавилась бронза.

– Долго размышлял я, зачем ты так поступил. В моем распоряжении была целая бесконечность. Сперва я решил, что ты сжалился над младенцем, отобрав у обезумевшего отца, самоубийцы и калеки. Потом я предположил, что ты пожалел меня, полагая, что долго мне не протянуть, и захотел позволить мне умереть в спокойствии, избавив от назойливых благожелателей. Далее я представлял, что ты мстишь мне за аскалонские события и сам горюешь, хоть ни одной живой душе не расскажешь, да и самому себе вряд ли признаешься. Затем я пребывал в уверенности, что ты упиваешься моими криками, злорадствуешь, зная, что это расплата за…

Тут Йерве почувствовал, что локоть дюка снова затвердел.

– Почему ты выбросился из окна? – обрел, наконец, голос дюк. – Почему призвал ты Смерть? У тебя никогда не было сердца.

Грозовая туча пробежала по лицу Фриденсрайха. Викинг, турки и болгары куда-то спрятались, и только Золотая Орда со свистом проносилась над спаленными землями.

– Как думаешь ты, почему?

Дюк снова дрогнул.

– Роковая ошибка, – сам не зная почему, проговорил Йерве, чувствуя, что его засасывает в нездесь. – Но Рок берег его от Смерти, сделав бессмертным, а Смерть берегла от Рока, сделав удачливым.

Сеньор и вассал уставились на молодого человека, будто впервые заметив.

– Какой умный мальчик, – промолвил Фриденсрайх, накручивая локон на указательный палец, – какая блестящая интуиция. Ты на правильном пути, юноша. В дурацком поединке, который только высшие силы были способны изобрести, не могло быть победителя. Я был такой же игрушкой в их руках, как и ты, Кейзегал.

– Господи боже, – снова сорвался на шепот дюк, – неужели ты так и не избавился от этих бредней? Никакого рока не существует, лишь только глупость человеческая. Почему за шестнадцать зим ты так этого и не понял?

– Почему ты, друг мой, покинул меня в тот единственный момент, когда был мне нужнее всего?

Дюк молчал.

– Ты не знаешь. Но я ведь говорил тебе, что шестнадцать зим кряду над этим размышлял. Не раз казалось мне, что ты мне мстишь. Я присвоил тебе намерение унизить меня, смешав с землей, но ты благороден, ты и так возвышен над всеми, и не присуще солнцу затмевать других, чтобы гореть ярче. Долгое время упивался я мыслью, что ты боишься меня, что ты рад избавиться от непредсказуемого водоворота в реке, приносящего одни несчастья. Что ж, ты поступил мудро. Эта мысль грела меня в моем одиночестве. Но чем больше времени проходило, чем старше я становился, чем дальше от меня уходили мелочные заботы и личные распри, тем яснее было прозрение. Ты, Кейзегал, не меня боялся, не мстил, не унижал, не сына моего берег, не мне оказывал милость и не ему. Ты просто малодушно испугался слабости моей человеческой.

Покачнулся дюк, привалился к плечу Йерве и схватился за сердце.

– Как боишься и до сих пор, – ласково улыбнулся Фриденсрайх и откинул черное покрывало, лежавшее на его коленях.

Йерве взглянул на ноги маркграфа, обутые в железные подпорки, как в кандалы.

– Ведь ты, Кейзегал, больше всего на свете боишься Смерти. Но не той гибели ты страшишься, которая приходит на поле боя; не той, что огнем и мечом уносит в свистопляске битвы, не той, что поджидает у подножия утеса и в лапах медведицы; а той, что медленно подкрадывается исподтишка, рисует морщины на твоем лице, ослабляет руки твои, ноги и чресла, укладывает в постель и сковывает кости холодом и немощью. Той Смерти ты боишься, которая напоминает тебе о том, что ты всего лишь человек! – вдруг воскликнул Фриденсрайх.

Сверкнул лунный камень в нездешних глазах и затрепетало пламя в светильниках.

– Не бойся, Кейзегал, – протянул Фриденсрайх руку и сжал помертвевшие пальцы дюка. – Ты человек и я человек. В слабости своей я совершил отчаянный поступок, за который всю жизнь расплачиваюсь и дальше буду. Удача отвернулась от меня в тот раз, ибо переполнил я чашу терпения. В замковом рве не оказалось ни болота, ни достойного сугроба, и некому было меня вытащить. Я не хотел умирать, мой друг, поверь. Я просто был пьян вусмерть. К тому же, мне всегда нравились красивые жесты.

– И до сих пор нравятся, – пробормотал Йерве в ужасе, но Фриденсрайх пропустил реплику мимо ушей.

– Ты, Кейзегал, – продолжил он, – зашел в мои покои шестнадцать зим назад и не узнал меня. Ты отвернулся от меня, потому что не меня ты увидел, Фрида-Красавца, а то узрел, во что превращаются юные боги, когда обретают человечность. То, во что сам в скором времени превратишься. Так ли это?

Фриденсрайх смотрел на дюка, ожидая ответа. Йерве был уверен, что еще минута, и крестного отца хватит удар. Ему очень хотелось домой, в Нойе-Асседо, увезти отца поскорее отсюда, во что бы то ни стало, из этого проклятого места, которое будто паутиной его опутало, злыми чарами.

– Довольно, сударь! – воскликнул Йерве. – Этого довольно! Неужели вы не видите, что победа за вами?!

Возглас сына вывел, наконец, дюка из ступора. Он выпрямился во весь свой могучий рост, и в золотых глазах зажглись знакомые и родные солнца Уршеоло.

– Зря ты потратил шестнадцать зим на раздумья, Фрид-Красавец! – загремел дюк привычным своим голосом. – Твой первый вывод был верным. Я хотел уберечь твоего сына от проклявшего его на десять колен вперед отца! Вот он, Карл Иштван Фриденсрайх Вильгельм Софокл… Сын твой, Йерве из Асседо, стоит перед тобою. Так почему ты до сих пор говоришь со мной, а не с ним?

– Не зря я потратил шестнадцать зим.

Сказал Фриденсрайх, и улыбка исчезла. Только два нездешних светила озаряли великолепное, как молитва девы, лицо страшного человека. Йерве редко смотрелся в зеркала. Ежели он выглядел подобным образом, лучше было ему никогда болeе не видеть собственного отражения.

Извлек Фриденсрайх фон Таузендвассер из-за спинки кресла две клюки с двумя поперечными перекладинами, навалился на них, встал во весь рост и посмотрел на дюка сверху вниз.

– Я знал, что ты вернешься. Однажды прискачешь к воротам северного замка, потребуешь опустить мост и разобьешь цепи. Я ждал тебя шестнадцать зим! Я выжил. Я жив. Каждый день я побеждаю Смерть. Я ждал тебя и я дождался. Гляди же на меня! Я стою сейчас перед тобою: чтобы ты узнал, что такое настоящий подвиг. Я выжил, чтобы иметь честь еще раз воевать с вами, монсеньор. Больше мне ничего не нужно.

Пошатнулся на слабых ногах, готов был упасть, но дюк подхватил его вовремя, сжал в объятиях, зацеловал глаза.

– Прекрати, Фрид, ради бога, перестань. К чему эти красивые жесты? Прости меня, мой дорогой друг, я был болваном. Шестнадцать зим кряду. Да и раньше, чего уж там. Но и ты разумом не отличился. Зачем ты ждал? Ты мог позвать меня, и я примчался бы к тебе в любую минуту. Но ты упрям, как тысяча утесов. Ты победил. Ты всегда был сильнее, отважнее и выносливее меня, хоть Господь не наградил тебя такой физической силой, которой одарил меня. Ты никогда не боялся Смерти. Значит, ты тем более победил. Сам, без помощи твоего Рока. Этого довольно. Я восхищен тобою. Давай забудем обо всем, сотрем из памяти дела давно минувших дней и помиримся. Как мне искупить свой грех перед тобой? Я заберу тебя в Нойе-Асседо. Я отдам тебе все, что имею, включая собственного сына, который всегда мечтал быть твоим, и ничего мне не помогало. Теперь он твой. Взрослый мужчина, достойный тебя. Начнем сначала, Фрид, мой Фрид. Как много времени мы потеряли!

– Оставь меня, – оборвавшаяся струна задребезжала в голосе Фриденсрайха, пытавшегося отстраниться от дюка, что удавалось ему с трудом, поскольку руки его были заняты клюками. – Мне не нужны твои снисхождение и милость. Отпусти меня.

Дюк прислушался, выпустил маркграфа из своих объятий и попытался усадить обратно в кресло, но Фриденсрайх каким-то нечеловеческим усилием превозмог себя и дюка вместе взятых, и, волоча себя на руках, проковылял к огромному столу, возвышающемуся посреди зала. На этом столе когда-то семь дней и семь ночей пролежала мертвая Гильдеборга Прекрасная.

Уперся Фриденсрайх спиной в столешницу, бросил клюки, поднял лежавший на столе пистолет. Замерцали блики огня на серебряном стволе. Направил дуло на дюка.

Кинулся к нему дюк, но Фриденсрайх остановил его властным жестом.

– Мы никогда не стрелялись с тобой и лишь единожды подняли оружие друг против друга. Давай же исправим раз и навсегда ту дурацкую оплошность.

– Ты хочешь исправить ошибку, прикончив меня? – вскричал дюк, разводя руки в стороны и открывая грудь. – Убей же, я заслужил!

– Я не желаю убивать тебя, сумасшедший! Я хотел бы драться с тобой на мечах, шпагах, саблях, ятаганах, палашах или, на худой конец, рапирах, но я не могу. Я хотел бы мчаться на коне супротив тебя с копьем наперевес, пока ты не вышибешь меня из седла, но я и так не удержусь в седле. Я хотел бы биться с тобой врукопашную, но я не устою на ногах и двух минут. Значит, мне придется стреляться с тобой, честь по чести. Не тебя я хочу убить! Окажите мне последнюю милость, сир, и отойдите от меня на двадцать шагов, ибо я не в силах.

– Фрид! – схватился дюк за голову. – Что ты несешь? Я принимаю свое поражение. Я склоняю голову перед тобой. Чего еще тебе от меня надобно?

– Отойдите, ваша милость, на двадцать шагов назад, – зазвенел голос льдом и металлом. – Держите оружие!

И вассал бросил сеньору в точности такой же пистолет, как тот, который держал сам. Дюк безотчетно поймал его и брезгливо поморщился, будто словил гадюку.

– Я и сам не в восторге, – заверил его Фриденсрайх, – но что мне остается делать, если я всего лишь слабый человек?

Дюк оглядел пистолет и с удивлением понял, что он заряжен. Не сдержал дюк улыбки.

– Ты хорошо подготовился, Фрид-Красавец.

– Шестнадцать зим, Кейзегал Безрассудный, – промолвил Фриденсрайx, – мой добрый друг и верный соратник, сир. Осталось лишь выстрелить.

И сплюнул под ноги дюку три раза и еще три. Смертельное оскорбление.

– Болваны, – плевался дюк сквозь зубы, удаляясь на двадцать шагов назад. – Ничего не меняется.

Заложил Фриденсрайх правую руку за спину, а левой прицелился.

– Ан гард, сударь! – провозгласил с усилившимся германским акцентом.

– Я не подниму оружия против тебя, – отозвался дюк из дальнего конца большого зала.

Зияющая дыра смерти наставилась на владыку Асседо.

Йерве бросился наперерез и встал аккурат посередине зала, загораживая собой цель.

– Прекратите немедленно! – закричал Йерве. – Безумцы! Дети неразумные!

– Красивый жест, – улыбнулся Фриденсрайх и взвел курок.

– Уйди, Йерве, сгинь с глаз моих! – взревел дюк.

– Я не уйду, пока он не опустит пистолет!

– Сын, достойный своего отца, – расхохотался Фрид-Красавец хохотом, похожим на звук, который издает хрусталь, когда разбивается о чайник.

Никто не возразил.

– Отойди, мальчик, – тихо произнес Фриденсрайх, и будто капли летнего дождя упали на ветви рябины. – Подними свое оружие, Кейзегал, и стреляй первым.

Голос этого человека обладал столькими же гранями, как и его лицо.

– Подними пистолет, или я выстрелю в этого юношу.

Замер дюк Кейзегал. Врос в каменный пол.

– Ты не посмеешь стрелять в собственного сына.

– Это твой сын, а не мой.

– Вы не посмеете стрелять в наследника своего сюзерена, маркграф фон Таузендвассер!

– Вы полагаете, монсеньор? Неужели вы совсем не знаете меня и не помните, на что я спoсобен? – подернулись нездешние глаза туманной дымкой, и взгляд больше не смотрел наружу, а только внутрь. – Считаю до трех. Раз…

Гробовая тишина повисла в зале. Йерве переводил взгляд с одного отца на другого и не знал, что думать, и не знал, что чувствовать, и не знал, кто он таков, куда идет и откуда.

– Два…

Вспомнилось ему лицо Гильдегарда – глаза-васильки, волос-пшено. И кормилица Вислава. Дом родной. Старый управляющий. Гобелены и библиотека. Жирафы. Кузнец Варфоломей. Асседо. Детство.

– Фрид, – взмолился дюк, – опомнись, мой Фрид. Чего ты хочешь от меня? Хочешь, взойду на костер? Хочешь, отрублю себе руки и чресла? Я не могу возвратить время вспять. Не в моих силах вернуть тебе здоровье и шестнадцать утраченных зим. Я не могу отменить свершившееся. Я всего лишь человек, и, как каждый человек, я глуп и немощен. Какие только сумасбродства не творим мы по молодости? Я грешен пред тобою. Но Йерве твой сын, твоя плоть и кровь. В чем его вина? У нас все позади, а его жизнь только началась. Посмотри, как он похож на тебя!

Перевел Фриденсрайх замутившийся взор на Йерве. Посмотрел. Увидел. Задрожала рука, а голос потерял выразительность.

– Как долго я ждал тебя, Кейзегал Безрассудный. Ты уберег моего сына, отобрав у безумца-отца, его проклявшего. Ну да, ты все правильно сделал. Как всегда. Мне никогда не победить тебя, мой сюзерен, потому что благороднее тебя не было никого не свете. Я не заслужил сына. Не по праву достался ты мне, мальчик Йерве, а обманом. Не найти тебе лучшего отца, чем дюк. Зря вы сегодня сюда пришли, раз ты, Кейзегал, опять отказываешь мне в последней милости. Что ж, я совершу еще одну самостоятельную попытку. Только бесполезно, все бесполезно. Три.

Приставил Фриденсрайх ствол к собственному виску. Взялся за спусковой крючок.

Со скоростью ветра преодолел дюк Кейзегал двадцать шагов, перехватил ствол, повалил Фриденсрайха на пол.

– Ты говорил, что поумнел! – кричал сюзерен, силясь выдернуть оружие из рук вассала. – Ты утверждал, что шестнадцать зим потратил на раздумья! Где же твой хваленый разум?

Но Фриденсрайх не собирался сдаваться, а руки его были еще сильнее, чем шестнадцать зим назад.

Зацепился дюк пальцем за спусковой крючок, надавил на палец Фриденсрайха. Спустился курок. Раздался залп. Пуля ушла в потолок.

Выдохнул дюк с облегчением. Выпустил друга и соратника, осенил себя крестным знамением, сплюнул. Улыбнулся радостно. Тяжело дыша, почти счастливые, растянулись двое из Асседо на каменном полу, раскинув руки в стороны.

– Фрид, семнадцать осеней назад ты победил на аскалонском турнире не по прихоти рока, а потому что я…

Не успел дюк договорить, как заклацали ржавые звенья огромной старой люстры, пронзенные шальной пулей аккурат посередине высокого потолка, рассыпались в прах. И сама люстра с грохотом и треском обрушилась аккурат на голову Йерве.

Глава V. Дело Люстры

Долго потом выяснялось, чей палец спустил курок, да так и не выяснилось.

С тех самых пор фраза «обрушить люстру» в Асседо и окрестностях превратилась в крылатую и нарицательную; и ежели две прачки, стирая белье, оставили пятно на брэ, две молочницы забыли подоить корову, которая потом всю ночь мычала, мешая конюхам спать, или если два мельника, перебрав брусничной настойки, не повернули вовремя крылья мельницы под поменявший направление ветер, то потом так им и пеняли недовольные: «Обрушили люстру, растяпы!».

Люстра эта стала причиной многих перемен в жизни населения стольного града Нойе-Асседо, всего большого Асседо и, конечно же, окрестностей.

Перемирие между дюком Кейзегалом и Фриденсрайхом фон Таузендвассером не оставило равнодушным ни одну молочницу и ни единого мельника. Высоколобые летописцы увековечивали сие событие в манускриптах, талантливейшие рисовальщики украшали экзультеты изображениями двух исполинов, схватившихся врукопашную; талантливейшие барды, менестрели, труверы, трубадуры и миннезингеры слагали баллады, оды, рондо, эпосы и романески на животрепещущую тему. И только ленивый не упомянул люстру.

Стало быть, обросла люстра легендами, как самовар накипью.

Так и окрестили жители Асседо, не сговариваясь, запоздалое примирение между двумя закадычными друзьями, доблестными воинами, двумя отцами – «Делом Люстры».

И не удивительно, что столетие спустя, а может, и раньше, солнце на гербе рода Уршеоло коронуется люстрой, как коронуется люстрой родовая гидра Таузендвассеров.

Люстрами будут украшаться подвески на плечах дам, узоры их платьев и диадемы на головах. Броши и серьги с люстрами войдут в асседошную моду, и Орден Почетной Люстры закрасуется на широких грудях особенно отличившихся на ратном поприще солдат, воинов, гвардейцев, драгун, меченосцев, гусаров, рыцарей, рейтаров и шевалье.

И только непосредственные участники Дела Люстры до конца своих жизней так и не смогут прийти к окончательному выводу: являлось ли падение люстры хорошим событием или плохим.

Когда Йерве очнулся, то сразу понял, что лежит на незнакомой постели – простыни пахли жасмином и лавандой, а перина была тверже, чем та, на которой он привык спать и валяться с книгами из библиотеки, грызя яблоки.

Снаружи доносилось ржание лошадей, цокот копыт, стук колес, раздавались приказы. Юноша ощупал себя, пошевелил руками, ногами, шеей и челюстями, и понял, что цел, жив и, кажется, невредим. Боли он почти не ощущал, только легкое головокружение и шишку на затылке. Но больше он ничего не понял.

То есть, понял Йерве, что попал на тот свет.

Странное то было ощущение, и неописуемое, и непередаваемое.

И сразу выяснилось, что на том свете все вещи и предметы были неопознанными и неузнаваемыми, и не было у этих вещей и предметов ни названий, ни имен. Йерве видел цветные пятна, и точно знал, где начинается одна клякса и заканчивается другая, но что это были за каверзные твари, он понятия не имел.

Содрогнулся Йерве, пытаясь избавиться от наваждения. Поднес к лицу свою собственную руку, о которой в точности знал, что она за вещь и как называется, посмотрел на ладонь – и не узнал. Рука была похожа на бессмысленное пятно.

Неужели за шестнадцать зим жизни он уже успел заслужить ад?!

Подскочил Йерве на кровати и заорал в ужасе, пытаясь отделаться от собственной руки.

В тот же момент выросли перед ним еще два огромных пятна. Пятна направлялись к нему и что-то говорили, из чего Йерве заключил, что были то демоны – один высокий, другой пониже.

– Изыдите, окаянные! – вскричал Йерве. – Почему меня не судили на Cтрашном Cуде? Почему не выслушали мои показания, прежде чем отправить в Tартарары? Я требую справедливости Господней!

Пятна зашевелились быстрее, замельтешили перед взором.

– Йерве! – загремелo одно пятно голосом дюка. – Мальчик мой, какое счастье, ты очнулся!

– Прочь, Люцифер, Мефистофель, Ваал, Велишали, змий подколодный! – заорал Йерве еще громче, стремительно сплевывая через оба плеча и лихорадочно осеняя себя крестными знамениями. – Ты похитил голос моего отца! Верни меня и его обратно на землю!

– Тысяча гидр, – пропел многострунно второй демон со странной тоской, – бедный мальчик обезумел.

– Молчи, Фрид, – прикрикнул на него первый. – Главное, он жив.

– Я не жив! – забился Йерве в панике. – Где я? Кто вы, мерзкие черти?

Пятно придвинулось совсем близко, увеличилось, застлало все поле зрения. Йерве попытался отползти от чудища и забиться в угол кровати, но тут его плечо ощутило знакомое тяжелое прикосновение. Но оно еще больше напугало грешника в аду, потому что рука, знакомая плечу, и бессмысленное пятно, которым являлась эта рука глазу, не сливались в одну суть и в цельное понятие, заставляя сознание разрываться от противоречия.

– Йерве, это я, твой отец, дюк Кейзегал, – промолвил встревоженный голос. – Ты не узнаешь меня, сын мой?

– Закрой глаза, мальчик, – сказал певучий демон. – Не смотри.

И еще одна рука, тонкая и холодная, легла на его лоб и прикрыла веки.

Блаженная тьма поглотила Йерве, и во тьме он нашарил подушку, простыню, покрывало, стену, столбики балдахина, собственную камизу, жуппон, большую ладонь в бархатной перчатке на своем знакомом плече. Сердце замедлило бой.

– Сир? – с некоторым еще недоверием спросил Йерве. – Отец?

– Я здесь, – сказал дюк.

– Я тоже, – узнал Йерве голос Фриденсрайха.

– Я не на том свете? – спросил Йерве.

– Ты на этом свете, – вздохнул Фриденсрайх. – Но этот намного неприятнее того.

– Прекрати! – вскричал сюзерен. – Что с ним?

– Я не знаю, – прожурчал вассал. – Должно быть, люстра повредила его глаза.

– Но я все вижу! – воскликнул Йерве. – Не глаза мои испортились, а мир повредился! Кто-то исказил все вокруг! Искривил и испортил! Кто это сделал?

– Я, – в один голос сказали дюк и маркграф, и опустили головы.

– Вы? – не понял Йерве.

– Мы обрушили на тебя люстру, – объяснил Фриденсрайх. – Нам нет прощения.

– Но я жив! Разве может люстра лишить Вселенную смысла? – в отчаянии вскричал Йерве.

– Иногда одной люстры достаточно, чтобы разрушить целый мир, – сквозь зубы процедил хозяин Таузендвассера.

– Или создать новый! – ударил кулаком по прикроватной тумбочке владыка Асседо. – Довольно философии! Мне хватило по горло этого проклятого замка, в котором все висит на соплях, включая самого хозяина! Если бы ты, Фрид, ухаживал за своим замком так, как ухаживаешь за собой… Мы возвращаемся в Нойе-Асседо. Там разберемся. Вызовем лучших лекарей, врачевателей, астрологов, магистров, гадалок и ученых, и найдем Йерве лекарство.

Вскочил, подтянул перчатки, поправил перевязь, набросил плащ и выпрыгнул из окна, приземлившись прямиком в седло Ида.

– Собирайтесь немедленно! – раздался приказ уже со двора. – Ни минуты здесь больше никто не останется! Все по коням!

Открыл один глаз Йерве, и замер. Мозг снова затопили кляксы. Сердце снова бешено заколотилось.

– Юноша, – сказал Фриденсрайх, – вставай и ступай за голосом.

Закрутил свои колеса и запел. В самом деле запел, не метафорически. Никогда не слышал Йерве столь прекрасного тембра, а песня была знакомой. Ему пела ее в детстве кормилица Вислава. То была старинная визиготская песня про сад, в котором жили три голубки и ворон, который накаркал беду. А потом все погибли, потому что их расстрелял птицелов. Но до того, как Фриденсрайх допел до явления птицелова, Йерве, будто околдованный, поднялся с кровати и побрел следом за поющим пятном по бесконечному желудку северного замка, который и до искажения всех на свете вещей казался плодом чьего-то болезненного воображения.

Должно быть, они оказались у ступеней главного входа, потому что запахло землей, глиной, свежестью и дождем. Легкий ветерок ласкал лицо. Йерве опять закрыл глаза.