скачать книгу бесплатно
– А, ну раз еврейское, тогда хорошо. А то все уже паникуют, думают, неправильного рэбенка нам прислали. А в штабе никто не отвечает, свеженьких встречают. Большой набор. Весь СССР приехал. Фриде не ври больше, сердце у нее больное. Зачем тебе домовая с инфарктом?
– Не буду, – обещала я.
– Пугать я тебя не хотел, рэбенок. Извини меня. Извинишь?
– Извиню.
– Вот и хорошо. Вот и прекрасно. Комильфо, значит. Комильфо? Или Зоя? Или Ребекка?
– Как хотите.
– Сама выбирай себе имя. Ты уже большая. И говори мне “ты”.
– Комильфо, – пробормотала я.
– Молодец. Теперь я выйду, ты оденешься, и мы пойдем завтракать. Восемь часов как раз.
Телебашня посмотрела на часы на запястье, которые размерами могли потягаться с серьгами Фридочки.
Он ушел. Я оделась. Мы вышли за коридорную дверь.
И попали в рай.
Рай был похож на ботанический сад или на выставку цветов. На склоне холма раскинулся парк. Кругом цвели кусты роз и фруктовые деревья, оплетенные лианами. Разлапистые листья пальм, больших и средних, слегка пошевеливались под свежим ветерком. Журчала вода, под солнцем сверкали маленькие водоемчики. Укромные беседки и деревянные скамейки были понатыканы на каждом шагу.
Дорога вела вверх, и чем ближе к столовой мы подходили, тем шумнее становилось, пока перед нами не выросла длинная очередь из галдящих патлатых подростков в одинаковых футболках.
– Это местные, – объяснил Тенгиз. – Они тоже тут живут и учатся. Это престижный интернат. Высший класс. Лучший в мире. Стой впереди меня.
Я встала в очередь. Потом несла поднос к шведскому столу, где, к моей радости, не обнаружилось никаких признаков мяса. Только твороги, творожки, сыры, сырки, яйца, яичницы, какие-то пластмассовые банки, овощи и волосатая пушистая картошка в мундире.
– Что это такое? – спросила я, слегка уколовшись о ворс картошки.
– Киви, – сверху ответил Тенгиз.
Грузинская картошка оказалась фруктом, зеленым внутри, а на вкус похожим на кислую клубнику.
Это я узнала, когда съела еще две добавки.
– Голодом тебя заморили, да? – спросил Тенгиз, с неменьшим аппетитом уминая гору настоящей картошки. – Бедный рэбенок.
В столовой стоял такой шум и гам, что разговаривать было трудно. Но это не помешало Тенгизу, и он рассказал мне много чего интересного о сионистской истории Деревни и о пионерах, о том, где именно находится Деревня относительно Стены Плача, о том, что в Иерусалиме зимой иногда выпадает снег, и если мне повезет, однажды я увижу пальмы в снегу, гранаты и лимоны в снегу, а это колдовское зрелище, но и без снега Иерусалим – лучший город в мире. И о том он рассказал, что через пару часов приедет еще свежачок из Одэссы, потому что, ёлки-палки, мамой он клянется, нет мест на рэйсах из Одэссы, чтобы посадить всех сразу, все ломятся за границу, и мне не будет так одиноко.
Его чужой акцент, спотыкающийся на гласных, резал мне слух и отпугивал. Гремучая смесь грузинского и местного произношения, повлиявшая на обычную прозрачную русскую речь. Хотя вожатый рассказывал занятные вещи, было спокойнее, когда он молчал.
– Ты говоришь как одэсситка, – сказал Тенгиз, и я вздрогнула. – Гласные тянешь. Тебе будет легко освоить устный иврит.
– Одесситка, – сказала я.
– Чего?
– Не “Одэсса”, а “Одесса”.
– Не поправляй меня, Комильфо, это некультурно, – заметил Тенгиз. – Лучше расскажи про свою Одэссу.
– Что вам рассказать?
– “Тебе”.
– Сколько вам лет? – некультурно спросила я.
– Много, – ответил Тенгиз. – Говори мне “ты”.
– Я не могу.
– Можешь. Привыкай.
– А… ты здесь живешь? В этой Деревне?
– Я наговорился. – Тенгиз допил апельсиновый сок, вытер губы бумажной салфеткой и довольно улыбнулся. – Твоя очередь. Это первый и последний раз в три года, когда у меня есть один рэбенок, и все. Теперь ты меня развлекай.
Мы отнесли подносы в подсобку, где конвейер увозил грязную посуду, и пошли осматривать территорию Деревни.
Чтобы разговаривать с Тенгизом, приходилось задирать голову, но мне было не привыкать, я ведь не раз таким манером общалась с Дюком. Мое настроение улучшалось с каждым шагом, потому что Деревня была удивительно хороша и ухоженна, садовники трудились на широких лужайках, щебетали птицы, горный воздух был чист и звонок. К тому же тут обнаружились теннисный корт и даже курятник, загон для коз и целых две лошади. Солнце светило, а не палило, а местные ребята в синих футболках с эмблемой школы – двумя совершенно советскими колосьями с молотом между ними – приветливо нам улыбались. Точнее – Тенгизу. Это была какая-то другая еврейская земля, а не та, с которой я познакомилась вчера.
Я и сама не заметила, как рассказала этому вожатому про Одессу. И про деда, про бабушку, маму, папу и Кирилла, про памятники, про Василису, про акробатику, мои любимые книги, то, как я узнала, что я еврейка… Мадрих только кивал головой, произносил “э… ”, “а… ” и “да, это интерэсно”. Иногда что-то бубнил по-грузински, а может быть, на местной тарабарщине, трудно было понять.
Солнце уже стояло в зените, когда мы вернулись к одноэтажному общежитию. Знакомый автобус, или его кровный брат, стоял на уже знакомой стоянке, и несколько ошарашенных новоприбывших доставали чемоданы из багажного отделения. Мне стало их немного жаль, и я ощутила некоторое превосходство над свежачком.
– Ну вот, теперь ты больше не единственный рэбенок.
Тенгиз направился к автобусу, и я последовала за ним.
– Привет, Одэсса, добро пожаловать в лучший в мире интернат!
Свежие в смятении подняли головы и посмотрели на Телебашню.
Но тут смятение охватило и меня, потому что среди новоприбывших я внезапно распознала знакомое лицо.
– Привет, Комильфо, – сказала Алена Зимова и села на чемодан.
Глава 9
Десять заповедей первой комнаты
Присутствие Алены в чужой Деревне было таким родным, словно она привезла с собой всю Одессу, включая чулан и Митиного бульдога. Мы помирились мгновенно. Так, как будто никогда и не ссорились.
– А мы и не ссорились, Комильфо, – напомнила мне Алена. – Это ты уперлась рогом, потому что мне выпало прыгать первой в резинку. Я сто раз пыталась с тобой заговорить, но ты делала вид, что меня не существует. Ты всегда была с прибабахом, да к тому же не терпела моего превосходства ни в чем, даже если речь шла о догонялках. Помнишь, как мы в первом классе поссорились, потому что у меня был заграничный пенал с Дональдом, а у тебя такого не было? Тогда ты тоже два месяца строила мне морды. И еще в тот раз, когда меня, а не тебя вызвали читать “Конька-горбунка” перед всем классом, когда физрук заболел. Но я все равно тебя прощаю, во имя нашего безоблачного детсадовского прошлого. И еще потому, что здесь нам лучше держаться вместе. Еще найдется с кем враждовать, поверь мне. Одесситки – это сила!
И Алена выбросила в воздух сжатый кулак.
Я изумилась, насколько она все неправильно помнила, но спорить не стала. Лишь спросила:
– А Митя?
– Что Митя?
– Вы с ним… это?
– Никакое мы с ним не “это”, чокнутая, – возмутилась Алена. – Он помогал мне с сочинениями, потому что ты от меня отвернулась, а я ему – с математикой. Ты что, решила в него втюриться на старости лет?
Мне стало очень стыдно, к тому же я смутилась.
– Когда ты узнала, что ты еврейка? – спросила я, чтобы уйти от неприятной темы.
– Я всегда знала, что я еврейка. Наша настоящая фамилия – Зимельсон. Ее поменяли во времена НЭПа. Теперь я опять Зимельсон. Я целый год готовилась к экзаменам, потому что с самого детства знала, что хочу уехать в Израиль. Мои родители тоже собираются через пару лет на ПМЖ, если у меня тут все получится. Вообще-то я хотела поступить в школу возле Тель-Авива, где живут папины родственники, но меня почему-то распределили сюда.
– Это рок, – заключила я.
– Не рок, а твои заморочки, но хай будет по-твоему, – не стала спорить Алена Зимельсон.
– А ты почему никому в школе не рассказала, что уезжаешь? – поинтересовалась я.
– Потому же, почему и ты. Нафиг надо, чтобы учителя мне оценки занижали в последней четверти. У них все еще Совок в головах. Ну, может, кроме твоего папы, – исправилась она. – А братве я рассказала на вечеринке у Языкова, на которую ты, как обычно, не явилась. Мы все лето тусовались всем классом на даче у Андрюши и прощались. Но мы будем переписываться. И с Митей тоже обязательно будем.
Так я ей и поверила. Алена никогда не была сильна в эпистолярном жанре, а по литературе всегда получала тройки.
– Ты уже знакома с этим дылдой? – Она показала пальцем на Тенгиза.
– Ага, – с гордостью первопроходца ответила я. – Он ништячный мадрих.
Алена скривилась.
– Давай попросимся у него в одну комнату.
Так мы и стали жить в одной комнате с Аленой, которая выбрала кровать напротив моей, с правой стороны окна.
Мы проговорили миллион часов, наверстывая упущенные годы, и даже забыли, где находимся.
Выяснилось, что тот Жовтневый район, в котором я жила, и та школа, в которой училась, очень отличались от тех, где провела Алена последние пять лет, как будто были разными декорациями одного и того же спектакля. Или разными спектаклями в одних и тех же декорациях. Это открытие повергло меня в глубокое недоумение. Но все равно я испытывала облегчение, радость, а может быть, и счастье.
Несмотря на смену фамилии, при близком рассмотрении выяснилось, что Алена не особенно изменилась: она, как в детстве, была такой же откровенной, уверенной в себе и прочно стоящей на земле. Я твердо знала, что с ней не пропаду, потому что она и теперь будет меня страховать, как тогда, когда я прыгала через заборы.
В восемь часов вечера, когда мы хором распаковывали вещи, в дверь протиснулась Фридочка с чемоданами.
– Ну что, козочки мои, теперь состав полон. Ловите третью девулечку.
Третья показалась из-за Фридочкиной спины. Третья была похожа на мечту художника из Горсада, или на фею, или на Одри Хепберн, а может быть, и на Элизабет Тейлор. Третья была эфемерным созданием с прозрачной кожей, идеальным черным каре чуть ниже скул, яркими глазами с густой подводкой и фиолетовыми тенями и с удивленно полуоткрытым, резко очерченным ртом с темной помадой. Все в ней было совершенным, от длиннющих ног до изысканных ушей, в которых блестели маленькие золотые сережки. Одета она была почему-то в длинный бежевый плащ, застегнутый на все пуговицы, а обута в высокие сапоги на шпильках. А еще она была из Ленинграда.
– Здравствуйте, девочки, – сказала третья бархатным полушепотом, заставлявшим окружающих сосредотачивать все внимание, чтобы не пропустить ни слова. – Очень приятно с вами познакомиться, я Аннабелла Велецкая-Крафт. Крафт – как нюрнбергский скульптор. Я из Санкт-Петербурга. Но вы можете звать меня просто Владой.
– Проходи, Владочка, не стой, как куст. Все тебе здесь очень рады. Я уверена, вы подойдете друг другу.
Фридочка предприняла попытку поцеловать Аннабеллу в нос, но та отстранилась от домовой:
– Я бы попросила вас не прикасаться ко мне без моего разрешения. Я очень чувствительна к прикосновениям. Здесь очень жарко.
– Снимаем пальто, – резонно заметила Фридочка.
– Я сниму его, когда посчитаю нужным, – сказала Аннабелла и принялась изучать взглядом Алену.
– Привет, – настороженно сказала Алена. – Я Аленка из Одессы. А это моя лучшая подруга Комильфо. То есть Зоя. Только при чем тут Влада?
– Это мое второе имя. Владиславой звали мою прабабку. До революции она была примой в Мариинке. – Аннабелла повернулась к Фридочке. – Почему вы подселили меня к Одэссе?
– Так получилось, – ласково улыбнулась Фридочка. – Не волнуемся, деточка. Твои соседки очень интеллигентные еврейские девулечки, и мухи не обидят, правда же?
– Правда, – подтвердила я, как загипнотизированная, не в силах отвести глаз от Аннабеллы.
– Ах ты моя ласточка. – Видимо, в качестве компенсации домовая поцеловала в нос меня.
Однако Аннабелла не казалась удовлетворенной.
– Мой отец черным по белому прописал в анкете просьбу селить меня только с петербурженками, в крайнем случае со столичными. Я не понимаю, как здесь оказалась Украина.
– Украина была здесь до тебя, – бросила Алена. – Так что давай располагайся на вон той койке. И не “Одэсса”, а “Одесса”.
И Алена указала на пустующую кровать, стоявшую поперечно по отношению к нашим, у далекой от окна стены.
– Я хочу у окна, – требовательно сказала Аннабелла.
– Нема тебе окна. Забито, – не без провокации заявила обычно интеллигентная Алена.
– У меня хронический гайморит и вегетососудистая дистония. Мне необходим свежий воздух.
– Можешь взять мою кровать, – сжалилась я над Аннабеллой.
– Ты что, охре… – Аленка осеклась, заметив сдвинутые брови Фридочки. – Комильфо, кончай дурить.
– Мне не жалко, честно, – сказала я. – Я здоровая, как два быка.
– Благодарю тебя, Зоя.
Аннабелла опустилась на мою кровать, поерзала на ней, проверяя упругость матраса, и улыбнулась, отчего стала в сто тысяч раз красивее. Я прямо аж вздрогнула.
– Вы перестелите постели? – спросила она у Фридочки.
– Сами, сами. Роскошь закончилась. Вас теперь слишком много и будет еще больше. Привыкайте к самостоятельности. Завтра подъем в семь, будем знакомиться с группой. Почти все на местах, осталась только партия с Кавказа.