Маленькие истории

Светлана Рогачёва

Маленькие истории

Добро за добро

Поездка в командировку жарким летним днем за триста километров от Саратова утомительна. Три часа в дороге командировочные пытались скрасить беседой, разглядывая поля и пыльные придорожные деревья, мелькающие за окном автомобиля.

– Когда я была студенткой, один старенький профессор часто повторял нам: «Торопитесь делать добро». Мы тогда думали: какое добро? зачем торопиться? Мы-то успеем, все впереди у нас… Но с годами стало понятно, что и торопиться нужно, и добро делать необходимо. Все в этой жизни возвращается: за добро приходит добро, а за причиненное зло просто не получаешь помощи, на которую очень рассчитывал

– Ну, зла, положим, я не делал, или точнее сказать, специально его не делал. А творить добро всегда старался: родители так воспитали, но за всю жизнь не получил ни помощи, ни компенсации за это самое добро! – отозвался водитель.

Оба замолчали, почувствовав некоторую несправедливость. За окном между тем показался небольшой пруд. В воде и на берегу резвились деревенские ребята. Смотреть на них было приятно.

– Вот, кстати, вспомнил я одну историю, – продолжал он. – Был жаркий июльский день. Я ехал в стареньком груженном грузовике по раскаленному асфальту, в кабине пыхал жаром перегревшийся двигатель, хотелось пить. Из открытого окошка в лицо дул горячий воздух. Впереди тащился трактор с прицепом, заполненным лесом. Обогнать его было нельзя, и это дополнительно раздражало. Сбавив скорость, я ехал вдоль реки, то и дело поглядывая на людей, лежащих на берегу и имеющих возможность в любую минуту подняться и, сделав несколько шагов, нырнуть в прохладную воду. Как мне хотелось оказаться в этой реке и хотя бы разок окунуться! Дорога, постепенно поднимаясь и повторяя изгибы реки, делала поворот. Я вздохнул, отвел взгляд от манящей воды и в ту же секунду оторопел: прицеп отцепился от трактора и стал совершать странные движения: сначала он покатился навстречу моему грузовику, а потом, попав колесом в одну из выбоин, немного накренился и изменил направление. Теперь он нехотя сползал с дороги наискосок, держа свой путь прямо на речной пляж. Я бросил взгляд на купающихся и загорающих людей. Они еще ничего не заметили – и люди, и солнце, и река, и воздух были спокойны. Я увидел мужчину, возле которого в песке возились двое малышей, и бегущего в воду худенького мальчишку. Мысль о том, что с ними могло произойти, заставила меня не раздумывая вывернуть руль вправо и сигналя направить машину навстречу уже начавшему спуск прицепу. Краем глаза я видел разбегающихся в стороны взрослых и детей с испуганными лицами. Слышал женский крик, а в голове каруселью крутились мысли: я должен успеть подставить свой борт. Груженый груз скорее всего не перевернется, но ведь и уклон не в мою пользу… В итоге машине моей ремонт, а меня уволят… Глупость, конечно, но я успел подумать об этом до того момента, когда прицеп, стремившийся в прохладную реку, гулко стукнув, уперся в левый борт моей машины. От удара доски из прицепа высыпались на берег и быстро заскользили по склону к воде. Но в том месте уже никого не было. Ругаясь, к своему прицепу бежал тракторист с перепуганным лицом. Люди окружили машину и, толпясь у раскаленной кабины, говорили мне спасибо и еще какие-то слова, прохладная вода была совсем рядом, но мне было не до этого. В своих предположениях я оказался прав: хозяин меня действительно уволил. Долго я тогда без работы сидел. Так что какое там добро в ответ…

– Вы жалеете?.. А если бы вернуться…

– Нет, – прервал водитель, – проехать мимо я бы не смог, думал уже об этом. – Оба опять замолчали, размышляя каждый о чем-то своем.

– А хотя вот еще какой случай со мной был, – нарушил молчание водитель, – произошло это перед самым Новым годом. Привез я товар в Челябинск, разгрузился и сразу в обратный путь. Вся жизнь, знаете ли, на колесах, а дома жена и дочки две. Хотелось с ними Новый год встретить. Молодой еще был, и усталость не так чувствовалась. Солнце на Урале яркое, и снег искрится, прямо как у Пушкина: «мороз и солнце, день чудесный», и осталось мне, как «другу прелестному», задремать…

К обеду началась метель, и совсем глазам трудно стало – и резь в них, и слезы… Часов в пять стемнело, встречных машин нет, вдоль дороги уже который час тянется лес… Не заметил я, уважаемая, как уснул, и сколько так ехал, не знаю. Только открываю вдруг глаза и вижу метрах в десяти от меня поперек дороги олень стоит. Большой такой, красивый, рога у него ветвистые, и мне показалось, смотрит он прямо на меня. Я его, наверное, фарами ослепил, и не видит он, куда ему идти.

«Все, – думаю, – это и есть моя смерть». Затормозить не успею – метра три осталось, уже ничего не могу сделать. И вдруг олень поднимается на задние ноги и разворачивается спиной к машине. Пролетаю я мимо него, не касаясь. Не может быть! Чудо! Живой! Торможу, останавливаюсь и вижу в зеркало, как олень медленно опускается на четыре ноги и не спеша уходит в лес. Я бы сказал, благородно так идет, голову держит высоко – красавец! Олень давно скрылся в зимнем лесу, а я долго стоял еще на месте и думал: «Как он догадался не только подняться на задние ноги, но и повернуться спиной к машине? Только в таком случае можно было избежать трагедии, но откуда оленю об этом знать? Это чудо, что я остался в живых».

– Да… и что же дальше? Вы, наверное, спать после пережитого устроились, чтобы отдохнуть перед дорогой?

– Нет, не до сна было, ехал, пока солнце не поднялось высоко. Только потом остановился и уснул.

– Домой успели к Новому году?

– Успел.

– То, что Вы остались живы – не случайно! Это за спасенные жизни на речном пляже – когда можно было проехать мимо, Вы сделали добро тем, кого просто не стало бы. И добро вернулось, и жизнь продолжилась… Так что добро за добро!

Лена

Ее уже нет, умерла Лена неделю назад от прободной язвы, отказавшись от операции. Как врачи не смогли объяснить ей смертельную опасность заболевания и необходимость операции, остается только гадать да оставить на совести все тех же врачей. Было Лене лет 75, жила она тихо, можно сказать, по-монашески. Быстрой была в движениях, хозяйкой хорошей, булочки сдобные печь любила.

Замуж вышла молоденькой, лет в 18. Жили хорошо, нуждались как все и радовались как все. Года через полтора узнала Лена, что муж ей изменил. Не изменяет, а именно изменил, и ушла от него. Деток не было, и стала она сама жить. Из родственников у нее только брат со своей семьей. Жил он отдельно, общались хорошо, но не часто – у всех свои заботы.

Дом, в котором жила Лена, находился недалеко от Сенного рынка, и покупки свои, чтобы было подешевле, она делала там. Пробежит сквером – и уже на рынке. В один из таких вояжей Лена увидела бомжа. От подобных ему он отличался крайней худобой и обреченностью, читавшейся в его глазах. На рынке Лена купила то, за чем пришла, и еды для бомжа. Проходя мимо, она отдала ему еду, услышала «спасибо» и пошла домой с тяжелым сердцем. На следующий день бомжа не было и еще пару дней, потом она перестала думать о нем. Через неделю пошла на рынок и увидела бомжа снова. Спросила, где он пропадал, и предложила подождать, пока она ему есть принесет. Снова помимо продуктов для себя купила еду бомжу. Торопилась, чтобы не ушел никуда. Успела, покормила, кое-что спросила и пошла домой. Дома сидеть в тепле и уюте было совестно…

На следующий день сказала себе, что пойдет просто прогуляться, воздухом подышать – и свернула в сквер. Бомжа на скамейке не оказалось. Плохо на душе стало у Лены: надо было его забрать домой. Ведь видно же ей, что человек недавно на улице, и сразу стало понятно, что он долго так не проживет. Она еще побродила и вернулась в сквер. Бомж сидел на скамейке. Долго уговаривать его не пришлось. Привела мужчину домой. Пока мылся, поняла, что одеть его можно только в женскую одежду (панталоны, майку с кружевами и теплый халатик). Выяснилось, что мужчина в прошлом врач, а в настоящем имел родных, но чего только в жизни не бывает…

Документы у него отсутствовали. Сначала-то они были и еще какие-то деньги и вещи, но вскоре его обокрали и не осталось ничего. Лена стала ходить по разным инстанциям и своими хлопотами добыла и паспорт, и пенсионное удостоверение, и другие нужные бумаги. Получили пенсию, и оделся Ленин постоялец в скромную, но уже мужскую одежду. Все это время и брат с семьей, и соседи поражались Лениной «глупости», говорили о том, что может случиться из-за ее доверчивости…

Лена с Сергеем Николаевичем, так звали бывшего бомжа, жили не как муж с женой – как брат с сестрой. Как только мужчина окреп физически и морально, то с Лениной помощью оформился в дом престарелых. Теперь, с документами, это стало возможно. После он приезжал к Лене, благодарил ее.

Однажды Лена на улице встретила старую знакомую, настолько старую, что та помнила Лену молодой, когда та еще замужем была. Знакомая рассказала Лене, что муж ее живет в сторожке у рабочих речного порта. Что он бомжевал, что женился несколько раз, но жизнь не сложилась. Муж признался этой женщине, что такой жизни, как с Леной, у него больше не было, чтобы так по-настоящему, чисто и с любовью. Лена пришла домой с мыслью, что из-за него в жизни ее не было детей, а только одиночество…

Наверное, единственным другом Елены была девяностолетняя Валентина Александровна, живущая двумя этажами выше. Она выслушала рассказ и посоветовала разыскать мужа. С одной стороны, Лене мучительно было думать о нем, но с другой – она знала, как выглядит потерянный человек, и… добро в ней снова взяло верх: решила она забрать мужа из сторожки. Только страшно было, ведь столько было мыслейп о нем, столько лет прошло. С Валентиной Александровной было бы сподручней искать мужа, но та не могла составить ей компанию по причине плохого самочувствия, холодной зимней поры и скользкой дороги.

Наконец, Лена отважилась и с замиранием сердца вышла из дома. Сначала ехала, потом шла и все время думала об их с мужем встрече: «Теперь он все понял, жизнь его побила, и не за что его корить. Не чужие ведь… Жизнь все расставит на места, все образуется, наладится…»

Вот и сторожка, за дверью мужские голоса. Постучала, открыла дверь и вошла. Накурено, не прибрано, холодно. Мужа не видно. Обратилась к рабочим, обедавшим чем пришлось:

– Здравствуйте… а Ивана Андреевича, не подскажете, как я могу найти?

Мужчины на мгновение замерли:

– А вы кто ему будете?

– Жена, – тихо ответила Лена.

– Умер он, на прошлой неделе умер… Сердце не выдержало, наверное…

Втянула голову, ссутулилась, сразу постарела и пошла домой Лена. Только с той поры она стала болеть и через год, отказавшись от операции, тихо умерла.

Мой Суворов

Смотрю на себя в зеркало: ничего, толстоват маленько – но мама говорит, что это пройдет. Глаза большие – ничего, а вот уши великоваты – такое уж ни к чему, но ведь не оторвешь их. Когда же начинают дразнить во дворе, очень хочется, чтобы они отвалились, но не у всех на глазах, а как-то незаметно… Чтоб вышел я на улицу, а дразнить и не за что…

Так, улыбнусь – щеки как булочки, и зубов нет! Передних! Молочные вывалились, а постоянные не растут пока.. Не пойму, почему дома меня называют воробушком? Ничего воробьиного, ну да ладно, если честно, то мне нравится, когда она меня так зовет.

Под ногами предательски поскрипывает старенький бабушкин стул, зеркало в красивой деревянной оправе с цветами и завитушками стоит на большом старинном комоде с тремя большими ящиками и двумя поменьше. На каждом ящике кованая металлическая ручка – когда за нее тянешь, то полный добра ящик нехотя, со скрежетом выезжает из недр комода. В этих ящиках много загадочного и таинственного. Мне не разрешают туда совать свой нос, а жаль. Но сейчас я хочу достать настоящее сокровище, которое стоит прямо на виду, на комоде, но добыть его трудно – руки моей не хватает, да еще стул скрипит. Того и гляди войдет бабушка, и будет мне… На орехи, конечно, а вы что подумали?

Ага, попалась: в моих руках шкатулка в виде старинного замка, украшенная морскими ракушками. Бабушка показывала мне ее исключительно из своих рук, боясь дать подержать, будто та рассыплется от моего прикосновения. Хотя ручки мои ловкими не назовешь и нужно заметить, что многие вещи приказали долго жить, попав в них.

Сейчас нужно очень аккуратно и тихо спрятаться в укромном месте и тогда уже открыть, чтобы никто не помешал. В кладовой темно, если щелкнет выключатель – услышат, в комнату могут войти, хотя если под столом или кроватью… Нет, лучше на лоджию, где бабушка закрывает белыми занавесками от солнца окно, где в летнее время живут все цветы в горшках, где мягкий ковер и куда мне строго-настрого запрещено заходить под страхом быть «прибитым сразу» кем-нибудь из взрослых. Не понимаю я их все-таки: от страха, что я могу вывалиться с седьмого этажа они готовы меня «прибить сразу» – ну и где логика? Что так конец, что этак…

На лоджии я аккуратно сел на ковер у кресла, поставив на всякий случай шкатулку на пол. Раньше я прижимал к уху большую морскую ракушку, закрывал глаза и слушал, как шумит море. Теперь же мне казалось, что в шкатулочном замке непременно плещется море и обязательно лежат морские сокровища. Осторожно я открыл крышку в виде башен замка и увидел старые бумаги, сложенные вчетверо. Фу… Может, это карты, где зарыты сокровища? Хотя какие там сокровища… Никак не хотелось думать, что все настолько неинтересно.

– Миша, кто тебе разрешал сюда выходить?

– Никто. – Я так быстро захлопнул крышку, что одна из ракушек, украшавших шкатулку, отвалилась и я быстро спрятал ее в кулаке.

– Что ты там делаешь? – продолжала бабушка,

– Ничего не делаю…

Она все-таки заходит:

– Как ничего не делаешь? Зачем ты вышел на лоджию?

– Барсик схватил моего солдатика и выскочил сюда, – соврал я.

– А ну, иди, иди сюда, рыжий хулиган! – переключилась бабушка на кота. – Не переживай, найдем мы твоего солдатика. Иди, воробушек, руки мой и обедать.

Я прошмыгнул в ванную и, зная, что бабуля на кухне, беспрепятственно вернул шкатулку на ее законное место. Обед, за исключением супа, показался мне вполне приемлемым: две сосиски и ложка картофельного пюре.

– Спасибо, бабуля, все было вкусно.

– На здоровье, солнышко мое, ты сейчас не шуми, я немного отдохну, и мы с тобой в парк сходим, хорошо?

– Ага, и на качелях покатаемся!

Я ушел в свою комнату и слышал, как льется вода и позвякивает на кухне посуда. Потом все стихло и из бабушкиной спальни донесся храп. Когда я слышал храп, мне казалось, что я на мотокроссе и как минимум пара мотоциклистов с грохотом обгоняют друг друга, во время ее сна я играл коллекционным мотоциклом. Когда спал дед, то казалось, что танковая дивизия меняет дислокацию, а регулирует ее движение гаишник с пронзительным свистком, и танкисты все разом, перебивая друг друга, бормочут о чем-то… Под дедов храп я доставал два танка, БТР, пожарную машину и даже луноход. Играть сейчас мне не хотелось, да и нужно было разобраться с ракушкой, отвалившейся от шкатулки в моих руках. Я снова пробрался к комоду, взял тихонько шкатулку и быстро, на цыпочках пробежал в свою комнату. Со шкатулкой выходила головоломка: отвалившаяся ракушка была в моих руках, а места, где она крепилась, видно не было. Я прокрутил ее в руках со всех сторон – без результата. Ракушка внутри на ощупь была приятно гладкой, не зная, что делать дальше, я стал постукивать ею по шкатулке, и вскоре в той что-то тренькнуло, и медленно из боковой стенки, как в бабушкином комоде, стал выдвигаться маленький ящичек. Самым неожиданным было то, что в шкатулке заиграла музыка, словно внутри сидел крохотный шарманщик и крутил ручку малюсенькой шарманки. Ящичек между тем выдвинулся, и я увидел в нем маленького оловянного солдатика, вернее, это был офицер, так как на нем был офицерский мундир, а на плечах сверкали эполеты. Я залюбовался военным, таким он был замечательным: умное и суровое лицо выдавало в нем бывалого воина, видавшего множество баталий, и конечно же, баталий выигранных. Я представлял себе поле брани, взрывы ядер, грохот пушек, солдат, бежавших в атаку со сливающимся в гул: «Ура!», дым....

– Это Суворов, Александр Суворов, был такой полководец в России, – сказала бабушка, стоявшая в дверях моей комнаты.

Я с упавшим сердцем ждал, что сейчас услышу долгую нотацию о том, как должен себя вести «хороший мальчик». Хотя я считаю, что все относительно: во дворе «хорошими» считались такие качества мальчишек, которые по мнению старших назывались «оторви и выбрось».

– Этого солдатика я купила твоему папе, когда он был таким, как ты. Он очень мечтал о нем, старался быть «хорошим мальчиком», возвращался с улицы в не разодранных штанишках, бабушки на улице перестали делать ему замечания, ради этого солдатика он прекратил шалить и проказничать. – лицо бабули стало грустным и отрешенным, она и не думала меня ругать. Было похоже, что это ее кто-то отругал, а она маленькая виноватая девочка. – Я сказала твоему папе, что если он будет продолжать себя так же хорошо вести, то ко Дню Советской Армии, 23 февраля, он получит Суворова для армии своих солдатиков.

– Бабуля, так все и вышло?

– Нет, мой хороший, все вышло очень плохо.

Бабушка устало подошла к стулу и села, положив руки на коленки, как это делают дети в детском саду. Я, с интересом слушая, взял маленький стульчик, поставил его перед бабушкой и, сев, положил свои ладошки на бабушкины руки.

– В феврале часто бывают снегопады и метели, зима будто чувствует свой конец и насылает на людей оставшийся холод, снег и сильный ветер. Было воскресенье, 20 февраля, и до праздника оставалось всего три дня. На листке с 23 февраля было печатными буквами написано: «Праздник» и «Суворов!». Сережа мой с утра играл с ребятами во дворе, было много снега, и дворник собрал его широкой деревянной лопатой в один большой сугроб. Дворовые мальчишки построили крепость и играли в снежки. В обед мы с Сережей договорились проведать мою маму, Сережину бабушку. Я открыла окно, чтобы позвать сына домой, но на крепости и во дворе никого не оказалось, не слышно было и детских голосов. Накинув пальто и платок, вышла из подъезда: во дворе ни души. Я отправилась на поиски. Уже за пределами двора встретила двоих Сережиных товарищей: Сашу и Витю.

– Мальчики, вы Сережу не видели?

– Нет, почти хором ответили они. – «Явно недоговаривают», – подумала я и пошла дальше. Обошла все соседние дворы, Сережи не было нигде. У меня появилось предчувствие чего-то нехорошего. Тогда я вернулась в наш двор и прямиком пошла домой к Вите и еще раз спросила:

– Где Сережа? – Витя беспокойно отвел глаза.

– Не знаю я, где он…

– Витя, Сережи нет нигде, а на улице метель и скоро стемнеет. Сережа может просто замерзнуть! Ты понимаешь?!

– Они с Димкой и Вовкой пошли к воинской части, там генерал приехал с лампасами и в каракулевой папахе, – восхищенно сказал Витя, шмыгнув носом. – Вот они и пошли смотреть генерала.

– Откуда вы узнали?

– Вовкин дядя сказал, он служит в этой части, – пояснил Витя.

– Часть находилась за городом, как могли туда добраться шестилетние дети, я не представляла, – продолжила свой рассказ бабушка. – Вместе с мамами Вовы и Димы мы добрались до окраины нашего города и пошли к воинской части. Сугробы нам, взрослым женщинам, были выше колена, значит, мальчишкам и того выше… Никаких следов детей не было, снег заметал все, не видно было даже дороги. Мы почти бежали, а до части оставалось еще семь километров, начинало темнеть. В голову лезли самые плохие предположения, ведь дети могли сбиться с дороги и сейчас замерзать в снегу. В часть мы пришли уже обессиленные, все в снегу, замерзшие и в слезах. Караульные нас пустили, созвонившись с кем-то, провели к дежурному офицеру. Офицер, в свою очередь, доложил о нас генералу. Генерал нас слушал, а мы плакали и говорили наперебой, что наши шестилетние сыновья ушли сюда еще днем и их нигде нет. Хорошим человеком оказался «генерал с лампасами», он приказал начать поиски, и сотня солдат вышли в метель искать наших детей. К нашему счастью, в части были две служебные овчарки, которых тоже отправили с ними. Не знаю, сколько прошло времени от начала поисков, уже совсем стемнело, когда мы услышали лай собаки и крики:

– Нашлись! Здесь они!

В сугробе, обнявшись, сидели наши дети, глазки закрыты, они едва дышали!!!! Солдаты подхватили мальчишек на руки и бегом направились в часть, вернее сказать, в медсанчасть, где маленьких пациентов ожидал военный врач. Мальчики замерзли и с трудом отвечали врачу…

– Бабуля, они все остались живы?

– Все живы, воробушек, и чудом ничего не отморозили себе. Только лечиться нам пришлось долго, воспаление легких – это не шутки… – бабушка вздохнула, вспомнив и пережив тот страх за сына еще раз.

– А как же Суворов? Ты подарила его через три дня папе?

– Нет, милый, у нас уговор был: Суворов будет подарен, только если папа твой будет вести себя как «хороший мальчик». Миша, мне было очень жаль своего сыночка, но уговор дороже денег и жалости.

– И Суворов так и пролежал все эти сто лет?

– Ну, конечно, не сто лет, а гораздо меньше. Наверное, Суворов должен был достаться тебе… если ты будешь «хорошим мальчиком», – продолжила бабушка.

– Ты подаришь мне его 23 февраля? – кисло спросил я.

– Нет, он уже твой. Только будь «хорошим мальчиком».

«Дался ей этот „хороший мальчик“», – подумалось мне, но вслух я произнес:

– Я буду таким, как мой папа – офицером, а может, и настоящим генералом с лампасами или даже таким полководцем, как Александр Суворов!

Ночная исповедь

Тихий, спокойный разговор в купе скорого поезда начался еще вечером и продолжался уже ночью под мерный стук колес. Женщине было тридцать пять лет, она с восьмилетним сынишкой ехала к мужу в Москву, где тот работал. Дома осталась мама и двухлетняя доченька.

Мужчине пятьдесят пять, он профессор консерватории и едет в Москву, где он примет участие в фестивале классической музыки. Он живет работой, дома остались жена и взрослый сын.

– Если бы не музыка, и не представляю, чем бы я жил. Знаете, я относительно недавно стал понимать свою жизнь и осознал, как жили мои родители. Помню в детстве я стеснялся и отца, и матери. Мы ютились в коммуналке. Отец был грузчиком в порту. Ходил в застиранных рубахе и солдатских штанах, даже летом носил кирзовые сапоги. Утром идя на работу, когда еще было темно, он спускался по деревянной лестнице, гулко стуча своими сапогами, а я, неизменно просыпаясь, злился на него за это. Возвращался он домой вечером уставший, мокрый от пота, в пыли, зачастую выпивший. Помню, когда он умывался, мама поливала его из ковшика над тазом и тихо приговаривала:

– Гриша, ты бы хоть не пил…

– Ничего, Катенька, с устатку без нее, родимой, не усну, ты же знаешь. Сама-то устала, небось? Много сегодня настирала?

– Нет, Гриша, не устала,к как всегда, я привыкла.

Отец садился ужинать, мама ему подавала, а я смотрел на ее натруженные руки, на вареную картошку и зеленый лук и невольно морщил нос от лукового запаха. До чего они были неинтересными и грубыми.

Тогда я не понимал, что мой отец-грузчик, уставая нечеловечески, трудился для меня! Я был его надеждой на то, что не все так плохо. На деньги, заработанные грузчиком и прачкой, мне маленькому купили блестящую большую трубу, и я смог заниматься в музыкальной школе.

На экзамены в школу всегда приглашали родителей, но я своих не звал. Куда их было, таких «неотесанных», приглашать… Вернуть бы то время, ведь ни мама, ни отец толком не слышали, как я играю. А я тем временем успешно переходил из класса в класс музыкальной школы, занимая достойные места на всевозможных конкурсах. Педагоги знали о трудностях, которые испытывает моя семья, и, не напоминая мне о родителях, устраивали мое участие в выездных конкурсах. Я тогда часто становился лауреатом этих конкурсов. Как-то незаметно, среди моих успехов, ушел из жизни отец. Мне кажется, у мамы тогда стало еще больше работы. – Профессор, тяжело вздохнув, продолжил: – Я уже учился в музыкальном училище, преподаватели прочили мне серьезную музыкальную карьеру, когда я влюбился. Я для себя решил жениться, но почему-то повел девушку знакомиться с мамой. Мама мало говорила и никогда и ни на что не жаловалась, да я и не спрашивал. А тут спросил:

– Как тебе Маша?

Она, наверное, почувствовала что-то, и на ее усталом лице появилось беспокойство:

– Если можешь, сынок, не женись.

Я отшатнулся. Жалко ее стало, зачем я спросил и что она может понимать… Имея такого мужа, как мой отец… разве могла она понять наши высокие отношения, наши красивые чувства, такие тонкие, искренние и, можно сказать, поэтические! Я сделал так, как решил. Женился и стал жить отдельно. К маме заходил редко, иногда с женой. Мама никогда ни о чем не спрашивала, только вглядывалась в мои глаза, будто что-то искала в них. Она старалась накормить нас, а есть мы хотели всегда и ели с удовольствием. Правда, Маша хмурила бровки и шепотом делала замечания в мамин адрес, которые я не комментировал, но многозначительно пожимал плечами и возводил глаза к небу, как бы говоря: «Ну что с нее можно взять…» Мама из жизни ушла так же тихо и незаметно, как и отец.