Дыхание озера

Отыскав обувь, мы снимали коньки, а собаки, раззадоренные нашей спешкой, тыкались носами нам в лица, пытались лизнуть и убегали с нашими шарфами. «Терпеть не могу этих собак!» – жаловалась в таких случаях Люсиль и кидала вслед снежки, за которыми псы шумно гонялись, пытаясь раздавить их зубами. Собаки даже провожали нас до дома. Мы шли квартал за кварталом от озера до бабушкиного дома, неистово завидуя тем, кто уже устроился в свете и убаюкивающем тепле зданий, мимо которых лежал наш путь. Собаки носились вокруг, тыкались мордами нам в руки и прикусывали пальто. Подойдя к приземистому дому, отделенному от улицы садом, мы немного удивлялись тому, что он еще стоит и что свет на веранде и в кухне сияет таким же теплом, как и в домах, мимо которых мы проходили. Мы разувались на веранде, вдыхая тепло кухни, и в одних носках, чувствуя, как болят руки, ноги и лица, шли туда, где, омываемые облаками пара от тушащейся курицы и пекущихся яблок, сидели наши двоюродные бабушки.

Они нервно улыбались нам и переглядывались.

– Маленькие девочки не должны возвращаться домой так поздно! – решалась сказать Лили, улыбаясь Ноне.

После этого они напряженно и робко смотрели на нас, ожидая, какой результат даст прочитанная нотация.

– Но время летело так быстро, – оправдывалась Люсиль. – Простите…

– Вы же знаете, что мы не можем ходить и вас искать.

– Как бы мы вас нашли?

– Мы могли бы сами заблудиться или упасть на дороге.

– Ветра здесь ужасные, а фонарей на улице нет. Да и дороги песком не посыпают.

– Собак на привязи никто не держит.

– И очень холодно.

– Мы бы замерзли насмерть. Нам даже в доме холодно.

– Мы больше не будем приходить домой затемно, – обещала я.

Но раз Лили и Нона на самом деле не сердились, то и разжалобить их было невозможно. Они не испытывали ничего, кроме тревоги. Они видели перед собой только нас – щеки красные, глаза горят не то от начинающегося жара, не то от смертельного холода – и считали, что той же ночью нам суждено провалиться до самого погреба, где мы будем лежать под тоннами снега, досок и черепицы, пока над нами соседи прочесывают развалины, ища, чем бы поживиться. А если мы вдруг переживем и эту зиму, и последующие, то впереди нас все равно поджидают опасности подросткового возраста, замужества, деторождения. Они грозны и сами по себе, но в истории не раз случалось, что эти опасности приходили вместе.

Лили и Нона рассматривали наши перспективы и погружались в замешательство. От этого страдал аппетит, а заодно и сон. Однажды вечером, когда мы ужинали, разыгралась особенно яростная буря, не утихавшая четыре дня. Лили раскладывала нам половником тушеную курицу, когда в саду ветер оторвал ветку от яблони и швырнул ее о стену дома, а потом не прошло и десяти минут, как где‑то оборвался кабель или упал столб, и весь Фингербоун погрузился в темноту. Ничего необычного тут не было. Как раз на такой случай в каждом чулане города хранилась коробка толстых свечей цвета самодельного мыла. Но мои двоюродные бабушки молча уставились друг на друга. В тот вечер, когда мы отправились спать (с повязанными на шею полосками фланели, пропитанными бальзамом от простуды), они сидели возле печи и без конца вспоминали о том, что в гостинице «Хартвик» никогда не принимали детей, даже на одну ночь.

– Было бы неплохо отвезти их домой.

– Там безопаснее.

– И теплее.

Они защелкали языками.

– Нам всем было бы удобнее.

– И больница рядом.

– С детьми это большое преимущество.

– Уверена, они вели бы себя тихо.

– Девочки всегда спокойные.

– У Сильвии такие и были.

– Да, такие и были.

Кто‑то из них поворошил угли в печи.

– И нам бы помощь была.

– Хотя бы совет.

– Лотти Донахью не отказалась бы помочь. У нее хорошие дети выросли.

– Я как‑то видела ее сына.

– Да, ты рассказывала.

– Он выглядел странно. Постоянно моргал. И ногти у него были сгрызены под корень.

– А, помню. Его еще за что‑то должны были судить.

– Только не помню за что.

– Его мать так и не сказала.

Кто‑то налил воды в чайник.

– С детьми трудно.

– Причем любому.

– В «Хартвик» их никогда не пускали.

– И я это понимаю.

– Нельзя винить администрацию гостиницы.

– Нельзя.

– Да, нельзя.

Они сидели молча, помешивая чай.

– Были бы мы в возрасте Хелен…

– …Или Сильви.

– Или Сильви.

Тетушки снова замолчали.

– Молодежь их лучше понимает.

– Они не так сильно беспокоятся.

– Они сами еще почти дети.

– Это верно. Они столько не повидали, чтобы тревожиться, как мы.

– Это и неплохо.

– Даже лучше.

– Думаю, и в самом деле лучше.

– Наверное, им нравятся дети.

– Так лучше для детей.

– На какое‑то время.

– Мы слишком много думаем о том, что ждет девочек в отдаленном будущем.

– И кто его знает – вдруг этой ночью дом развалится?

Они замолчали.

– Получить бы весточку от Сильви.

– Или хотя бы о ней.

– Ее уже несколько лет никто не видел.

– В Фингербоуне – никто.

– Она могла измениться.

– Несомненно изменилась.

– Стать лучше.

– Не исключено. С людьми такое бывает.

– Не исключено.

– Да.

– Может быть, немного внимания со стороны семьи…

– Семья непременно поможет.

– И ответственность поможет.

Ложечки звякали в чашках круг за кругом, пока одна из сестер не произнесла:

– …Чувство дома.

– Для нее это был бы дом.

– Да, был бы.

– Был бы.

Поэтому, наверное, они сочли знаком свыше письмо, пришедшее от самой Сильви. Оно было написано красивым крупным почерком на листке бумаги из блокнота, аккуратно оторванном сбоку и снизу, наверное, чтобы не так бросалась в глаза разница в размерах между листом и текстом, потому что письмо не отличалось пространностью.

Дорогая мама, со мной по‑прежнему можно связаться по адресу: гостиница «Лост-Хиллс», г. Биллингс, Монтана. Напиши поскорее! Надеюсь, у тебя все хорошо. С.

Лили и Нона составили объявление, в котором просили любого, кому известно, как связаться с Сильвией Фишер, прислать информацию в указанное место, и далее шел адрес бабушки. Все прочие версии объявления предполагали сообщение о смерти бабушки, а тетушки не могли допустить, чтобы Сильви узнала о случившемся из раздела объявлений. Они не любили газеты, и сама мысль о том, что там может появиться хоть что‑то о них самих или их семье, вызывало у Лили и Ноны досаду. Хватало с них и того, что бабушкин некролог уже наверняка скомкали, чтобы обернуть рождественские украшения, убранные на хранение, или использовали для растопки печи на кухне, хотя он и был написан красиво и вызвал у многих восхищение, поскольку смерть бабушки напомнила о катастрофе, оставившей ее вдовой. То крушение, само по себе слишком странное, чтобы иметь значение или последствия, все же оставалось ярчайшим событием в истории города, а потому имело особую ценность. Все, кто был как‑то связан с исчезновением поезда, пользовались определенным уважением. В результате по случаю смерти бабушки городская газета вышла с траурной рамкой и фотографиями поезда, сделанными в день его первого рейса, а также рабочих, украшающих мост траурным крепом и венками, и, в ряду прочих джентльменов, человека, обозначенного как мой дед. У всех мужчин на фото были высокие воротнички и гладко зализанные челки. Мой дед стоял, чуть приоткрыв рот и глядя немного в сторону от камеры, и лицо его, кажется, выражало удивление. Фотографии бабушки в газете не было. Если уж на то пошло, то и время похорон тоже не указали. Нона и Лили судачили, что, если по прихоти ветра этот газетный лист в черной рамке попадется на глаза Сильви, она даже не поймет, что именно смерть ее матери дала повод открыть скудный городской архив, хотя сама страница и могла показаться зловещей, словно вскрытая могила.

Несмотря на отсутствие даже основной информации о бабушке («Они решили не упоминать Хелен», – вполголоса предположила Лили, рассуждая о статье), некролог сочли впечатляющей данью памяти и полагали, что он должен стать для нас предметом гордости. Меня же он просто взволновал. Казалось, в нем говорится о том, как разверзлась земля. Мне даже приснилось, что я иду по льду озера, а он разламывается, как бывает по весне, становится мягче и приходит в движение, и льдины расползаются. Но во сне поверхность, по которой я шла, оказалась составленной из рук и обращенных вверх лиц, которые двигались и оживали с каждым шагом, на мгновение погружаясь в воду под моим весом. Сон наряду с некрологом сформировали у меня в голове убеждение, будто бабушка перешла в какую‑то иную стихию, по поверхности которой плавают наши жизни, невесомые, неосязаемые, несмешивающиеся и неразделимые, словно отражения в воде. А она, моя бабушка, погрузилась в глубины однообразного прошлого, и ее гребешок хранил не больше тепла ее руки, чем гребешок Елены Троянской.

Лили и Нона еще до получения весточки от Сильви начали сочинять письмо, в котором сообщали ей об утрате и приглашали домой для обсуждения вопросов наследования и управления имуществом ее матери. В завещании бабушки о Сильви не было ни слова. Она никак не фигурировала и в ее распоряжениях на наш счет. Лили и Ноне это решение начинало казаться странным – лишенным если не здравого смысла, то уж точно доброй воли. Они договорились, что родительское прощение следует распространить и на заблудшее дитя, пускай даже и после смерти матери. Поэтому мы с Люсиль начали ожидать появления сестры Хелен с той же виноватой надеждой, которая наполняла наших опекунш. Она была ровесницей нашей мамы и могла поразить нас сходством. Она выросла вместе с нашей мамой в этом самом доме под опекой бабушки. Наверняка мы питались едой из одних и тех же кастрюль, слышали одни и те же песни, и за проступки нас ругали одними и теми же словами. Мы начали надеяться, пусть даже и неумышленно, что возвращение состоится. И вечером мы подслушали, как Лили и Нона на кухне расписывают свои надежды. Сильви должно здесь понравиться. Она знает город – куда не стоит ходить, с кем не стоит иметь дела – и сможет приглядеть за нами, дать советы, на которые сами двоюродные бабушки не были способны. Они начали считать ошибкой, которую с неохотой отнесли на счет возраста бабушки, что для опеки над нами она предпочла престарелых сестер мужа, а не родную дочь. И мы чувствовали, что они, наверное, правы. Против Сильви можно было обернуть лишь одно: собственная мать почти не упоминала ее имени в разговорах и не указала в завещании. И хотя это был большой минус, ни нам, ни нашим двоюродным бабушкам этот факт не внушал особого страха. Странствия Сильви могли быть просто изгнанием. Ее скитания, если как следует подумать, могли оказаться не более чем склонностью к одинокой жизни, которая в ее случае осложнялась отсутствием денег. Нона и Лили оставались при своей матери до самой ее смерти, а потом переехали на запад к брату и много лет жили в независимости и одиночестве на деньги от продажи материнской фермы. Если бы их изгнали из дома и лишили наследства… Они защелкали языками:

– Нам бы тоже пришлось ездить в грузовых вагонах.

Они утробно захихикали, заскрипели кресла.

– Вот уж точно, ее мать была очень нетерпима к людям, которые не хотят вступать в брак.

– Она сама так говорила.

– При нас.

– И неоднократно.

– Упокой, Господи, ее душу.

Мы слышали о Сильви достаточно, чтобы знать: она просто предпочла не вести семейную жизнь, хоть и состояла в браке, достаточно законном, чтобы сменить фамилию. Ни единое слово не указывало на то, кем на самом деле был этот Фишер. Лили и Нона предпочитали о нем не рассуждать. Они все больше видели в Сильви девицу, отличающуюся от них лишь тем, что ее выкинули из дома без средств к существованию. Если бы они только могли ее разыскать, то пригласили бы. «Тогда мы сами сможем судить», – размышляли тетушки. Получив адрес Сильви, они начали дописывать письмо, осторожно предполагая, но не обещая твердо, что она при желании сможет занять в доме место своей матери. Когда письмо было отправлено, мы стали жить в постоянном ожидании. Мы с Люсиль спорили о том, будут ли волосы тети каштановыми или рыжими. Люсиль твердила: «Я знаю, что будут каштановые, как у мамы!», а я возражала: «У нее были не каштановые, а рыжие!»

Лили и Нона посовещались и решили, что они обязаны уехать (поскольку хотели подумать о собственном здоровье и тосковали по подвальному номеру кирпичной и ладной гостиницы «Хартвик» с ее накрахмаленным постельным бельем и начищенными столовыми приборами, где страдающий артритом коридорный и две престарелые горничные так мило считались с их возрастом, одиночеством и бедностью), а Сильви должна приехать.

Глава 3

Когда отправили письмо, тянулась поздняя зима, и к приезду Сильви весна еще не наступила. Лили и Нона убеждали ее подумать, прежде чем дать ответ, а также пространно и предельно любезно (на сочинение текста ушло несколько дней) заверили ее, что их просьба не требует спешки и что Сильви может задержаться, насколько необходимо, чтобы уладить все свои дела до приезда, если она решит вернуться домой. И вот однажды мы сидели за ужином и тетушки с тревогой обсуждали отсутствие ответного письма, вспоминали, что девочка была слишком мечтательна и погружена в себя, чтобы считать ее просто рассудительной, и надеялись, что она не заболела, Сильви собственной персоной постучала в дом.

Нона подошла к двери (пол в коридоре из кухни к передней двери имел довольно крутой уклон, хотя угол немного уменьшался за счет ступеньки в середине пути), шурша складками старушечьей одежды. До нас донеслись ее причитания: «Боже! Такой холод! Ты что, пешком шла? Идем на кухню!», а после – ни единого звука, кроме шуршания одежды и топота тяжелой обуви в коридоре.

Сильви вошла на кухню следом за теткой с робостью, в которой сочетались мягкость, скрытность и самоуничижение. Ей было лет тридцать пять; высокая и узкоплечая, волнистые каштановые волосы прихвачены заколками за ушами. Она пригладила непослушные пряди, прихорашиваясь перед нами. Волосы у нее промокли, а руки покраснели и сморщились от холода; на босых ногах – ничего, кроме легких туфель; бесформенный плащ слишком велик, будто она его нашла на улице. Лили и Нона переглянулись, вскинув брови. Последовало недолгое молчание, потом Сильви неуверенно дотронулась ледяной рукой до моего лба и сказала:

– Ты Рути. А ты Люсиль. У Люсиль красивые рыжие волосы.

Лили встала и взяла Сильви за руки, и той пришлось наклониться для поцелуя.

– Вот… Садись сюда, к нагревателю, – предложила Лили, подставляя стул.

Сильви села.

– Вообще‑то, возле печи теплее, – заметила Нона. – Сними плащ, милая. Так скорее согреешься. Я сварю яйцо пашот.

– Любишь яйца пашот? – спросила Лили. – Я могу сварить вкрутую.

– И так, и так будет хорошо, – ответила Сильви, расстегивая плащ и вынимая руки из рукавов. – Яйцо пашот – это очень хорошо.

– Какое чудесное платье! – воскликнула Лили.

Длинные руки Сильви разгладили юбку. Платье было темно-зеленое с атласным блеском, с короткими рукавами и большим круглым воротником с брошью в виде букетика ландышей. Сильви оглядела нас всех, потом снова уставилась на свое платье, явно довольная произведенным впечатлением.

– Да, очень мило, дорогая. Очень хорошо, – произнесла Нона довольно громко.

Вообще‑то, она адресовала это наблюдение сестре, как и комплимент Лили был адресован Ноне. Они едва ли не кричали, чтобы понимать друг друга, и потому ни та, ни другая не умели контролировать собственный голос. Каждая из них считала, что сестра слышит еще хуже, и говорила немного громче, чем требовалось. А еще они всю жизнь провели вместе и чувствовали, что между ними возник особый язык. Поэтому, когда Лили, глянув на Нону, произнесла: «Какое милое платье», это словно означало: «Она выглядит вполне вменяемой! И даже вполне нормальной!» А когда Нона заявила: «Ты очень хорошо выглядишь», это означало: «Возможно, она подойдет! Возможно, она сможет остаться, а мы уедем!» Сильви сидела в простом кухонном освещении, сложив ладони на коленях и разглядывая собственные руки, а Лили и Нона слонялись на негнущихся старых ногах, варили яйца и раскладывали по тарелкам тушеный чернослив, взволнованные и ликующие от осознания царящего между ними взаимопонимания.

– Ты знала, что мистер Симмонс умер? – спросила Лили.

– Видимо, он был уже старый, – ответила Сильви.

– А Дэнни Раппапорт, помнишь такого?

Сильви покачала головой.

– Он учился в школе на год младше тебя.

– Наверное, я должна его помнить.

– Так вот, он тоже умер. Не знаю из‑за чего.

– О похоронах объявили в газете, но отдельной статьи не было, – добавила Нона. – Мы решили, что это странно. Была только фотография.

– К тому же старая, – проворчала Лили. – Там ему на вид лет девятнадцать. Ни единой морщинки на лице.

– Похороны мамы были красивые? – спросила Сильви.

– Чудесные.

– О да. Очень милые.

Престарелые сестры переглянулись.

– Но, конечно, очень скромные, – добавила Нона.

– Да, она хотела скромные похороны. Но видела бы ты цветы! Их полный дом набрался. Половину мы отправили в церковь.

– Твоя мама не хотела цветов, – сообщила Нона. – Она бы сочла это расточительством.

– И церковной службы она не хотела.

– Понятно.

Повисло молчание. Нона намазала маслом кусок хлеба, положила на него яйцо с жидким желтком и раздавила его вилкой, словно для ребенка. Сильви села за стол и стала есть, подперев голову рукой. Нона сходила наверх и вернулась с грелкой.

– Я постелила тебе в спальне, которая выходит в коридор. Она маловата, конечно, но все же лучше, чем на сквозняке. Там на кровати два толстых одеяла и одно полегче, а на стул я положила еще стеганое одеяло.

Она наполнила грелку водой из чайника и завернула ее в кухонные полотенца. Мы с Люсиль взяли в руки по чемодану и последовали за Сильви наверх.

Широкую полированную лестницу с тяжелыми перилами и веретенообразными балясинами построили во времена, когда мой дедушка обрел достаточную уверенность в своих навыках плотника, чтобы использовать хорошие материалы и возводить сооружения, которые можно было считать постоянными. Но заканчивалась эта лестница, как ни странно, люком, потому что наверху ступени упирались в стену, которая была настолько необходима для поддержки крыши (та всегда немного провисала посередине), что дедушка не решился прорезать в ней еще одну дверь. Вместо этого он придумал устройство с блоками и противовесами от окон, благодаря которому люк (остававшийся еще с тех времен, когда второй этаж был всего лишь чердаком, на который поднимались по приставной лестнице) открывался от малейшего толчка, а потом плотно закрывался сам по себе с тихим стуком. (Это устройство не позволяло сквознякам потоками проноситься вниз по лестнице, врываясь в гостиную и кружа на кухне.) Спальня Сильви на самом деле представляла собой узкую мансарду, отделенную от коридора занавеской. В ней стояла раскладушка, заваленная подушками и одеялами, а на полке примостилась небольшая лампа, которую Нона оставила зажженной. В комнатке было одно-единственное круглое окошко, маленькое и высокое, словно полная луна. Шкаф и стул прятались за занавеской по сторонам от входа в спальню. В полутемном коридоре Сильви обернулась к нам и по очереди поцеловала.

– Достану ваши подарки, – прошептала она. – Но, наверное, завтра.

Она снова поцеловала нас и скрылась в узкой комнатушке за занавеской.

Я часто задумывалась о том, каково было Сильви вернуться в этот дом, который со времен ее отъезда наверняка изменился, покосился и осел. Я представляла себе, как она, сжимая ручки чемоданов в окоченевших пальцах, шла по середине дороги, ставшей у́же из‑за сугробов на обочинах и еще у́же – из‑за луж, которые собирались у подножия каждого сугроба. Сильви всегда ходила опустив голову и склонив ее чуть набок, с рассеянным и задумчивым выражением на лице, словно кто‑то тихо разговаривал с ней. Но время от времени она поднимала голову и смотрела на снег цвета грозовых туч, на небо цвета талого снега и на гладкие черные доски, палки и пеньки, появлявшиеся по мере того, как снег оседал.

Как она должна была себя чувствовать, входя в узкий коридор, еще хранивший (как мне казалось) следы резкого запаха, который начали издавать оставшиеся с похорон цветы, пока Нона не набралась смелости их выкинуть. Должно быть, в тепле у нашей тети разболелись руки и ноги. Я помню покрасневшие и сведенные судорогой пальцы, лежащие поверх ее зеленого платья. Помню, как Сильви прижимала ладони к бокам. Помню, как она, сидя на деревянном стуле в белой кухне и разглаживая платье, будто взятое взаймы, снимала с ног туфли, выдерживая наши взгляды с безмятежной скромностью девицы, которая узнала, что беременна. Ее радость была осязаема.

На следующий день после приезда Сильви мы с Люсиль проснулись рано. Мы имели обыкновение встречать рассвет каждого важного дня. Обычно дом был в нашем распоряжении в течение часа или больше, но тем утром мы обнаружили Сильви: она сидела в плаще на кухне возле печи и жевала маленькие круглые крекеры из целлофанового пакетика. Увидев нас, она заморгала и улыбнулась:

– Без света так хорошо…

Мы с Люсиль столкнулись, спеша к выключателю. Из-за плаща мы решили, что Сильви собирается уходить, и были готовы на величайшие подвиги послушания, лишь бы она осталась.

– Разве так не лучше?

За окном завывал ветер, швыряя в окна капли ледяного дождя. Мы разглядывали Сильви, сидя на коврике у ее ног.

– Не могу поверить, что я здесь, – произнесла она наконец. – Одиннадцать часов ехала поездом. В горах столько снега! Мы плелись и плелись без конца.

Судя по голосу, воспоминания о поездке были приятными.

– Вы когда‑нибудь ездили на поезде?

Мы не ездили.

– В вагоне-ресторане столики накрыты плотными белыми скатертями, а к оконной раме прикреплены серебристые вазочки, и тебе дают целую серебряную чашечку горячей патоки. Мне нравится ездить поездами, – сказала Сильви. – Особенно в пассажирских вагонах. Однажды возьму и вас с собой.

– Куда возьмешь? – спросила Люсиль.

– Куда‑нибудь, – пожала плечами Сильви. – Куда угодно. Где вы хотели бы побывать?

Мне представилась картина: мы все втроем стоим в открытых дверях каждого вагона бесконечного грузового поезда – мелькание бесчисленных совершенно одинаковых изображений, создающее одновременно иллюзию движения и неподвижности, как картинки в кинетоскопе[3]. Потоки горячего воздуха от нашего поезда, с шумом и лязгом несущегося на полной скорости, раскачивали стебли дикой моркови, и в то же время мы стояли перед садом, мимо которого с ревом проезжал поезд.

– В Спокане, – предложила я. – Или где‑нибудь получше. Подальше. Может быть, Сиэтл? – Поскольку тетя молчала, я заметила: – Ведь ты там и жила.

– С нашей мамой, – добавила Люсиль.

– Да. – Сильви сложила пустой целлофановый пакетик вчетверо и разгладила сгибы пальцами.

– Не расскажешь нам о ней? – попросила Люсиль.

Вопрос был неожиданным, а тон – умоляющим, потому что взрослые не желали говорить с нами о матери. Бабушка никогда не рассказывала о своих дочерях, а при их упоминании раздраженно морщилась. Мы привыкли к этому, но не к резкому смущению, с которым Лили, Нона и все друзья бабушки реагировали на само имя нашей мамы. Мы планировали расспросить Сильви, но, наверное, из‑за того, что она надела плащ и казалась готовой к отъезду, Люсиль не стала ждать более близкого знакомства с тетей, как мы изначально договаривались.

– О, она была милая, – ответила Сильви. – Симпатичная.

– Но каким она была человеком?

– Она хорошо училась в школе.

Моя сестра вздохнула.

– Трудно описывать близкого, которого так хорошо знаешь. Хелен была очень тихая. Играла на пианино. Собирала марки. – Казалось, Сильви задумалась. – Я не встречала никого, кто так любил бы кошек. Она постоянно приносила их домой.

Люсиль села поудобнее и поправила плотный фланелевый подол ночной рубашки.

– Я почти не видела ее после того, как она вышла замуж, – пояснила Сильви.

– Тогда расскажи нам о ее свадьбе, – попросила Люсиль.

– О… Все прошло очень скромно. Она была в кружевном сарафане и соломенной шляпке, а в руках держала букет маргариток. Церемонию устроили только для того, чтобы угодить матери. Они уже зарегистрировали брак где‑то в Неваде.

– Почему в Неваде?

– Ну, ваш отец был оттуда.

– Какой он был?

Сильви пожала плечами.

– Высокий. Довольно симпатичный. Но ужасно тихий. Думаю, он отличался застенчивостью.

– А кем он работал?

– Он много ездил. Кажется, продавал какое‑то сельскохозяйственное оборудование. Или инструменты. Я его никогда не видела, кроме того единственного дня. Вы знаете, где он сейчас?