Аспазия

Едва окончилось жертвоприношение, для которого Эльпиника пригласила прорицателя, как он с таинственным видом заговорил о Перикле и Аспазии. Эльпиника и прорицатель часто и охотно болтали о всевозможных новостях.

– Кажется боги хотят наказать гордого Перикла, – сказал Лампон.

– Что случилось? – поспешно спросила Эльпиника.

– А то, что в доме прекрасной подруги олимпийца, Аспазии, в сумерках, прокрадывается другой.

– Ничего удивительного, – заметила Эльпиника, – она же гетера! Но кто этот другой?

– Лучший друг Перикла, любимец богов, как он часто называет себя, трагический поэт с берегов Кефиса.

– Такой же женский угодник, как и сам Перикл! Но ты принес уже старую новость, друг Лампон. Сколько времени прошло с тех пор, как поэта в первый раз видели с Периклом и Аспазией. Всем известно, что он не меньше своего друга влюблен в нее. Можно было догадаться, что он потихоньку ходит к ней, – но кто его видел?

– Я сам! – вскричал Лампон. – Я сам видел его и случайно слышал короткий разговор у дверей. А вторым свидетелем, если понадобится, будет Диоцит.

– Хорошо! – воскликнула Эльпиника с восторгом. – Это известие, если оно дойдет до Перикла, нанесет смертельный удар его любовной связи с милезианкой. Но кто скажет об этом Периклу?

– Лучше всего, если это будет Теодота, так думает Диопит. Эта женщина с некоторого времени, как кажется, имеет вид на возлюбленного Аспазии и если она доставит ему доказательство неверности милезианки, то ей легче будет устранить Аспазию.

– Бедная Телезиппа! – вскричала сестра Кимона, – конечно, лучше всего было бы, если бы у тебя совсем не было соперницы, но хорошо будет уже и то, если милезианку выставят за дверь.

– Да, это так, – согласился Лампон, – из сердца такого человека, как Перикл, красивая и хитрая женщина может быть изгнана только другой красивой и хитрой женщиной. Теодота менее опасна, чем Аспазия; эта продажная коринфянка, будет мягкая, как воск, в наших руках.

– Успех обеспечен! – воскликнула Эльпиника. – Перикл уже обратил на нее внимание – я это знаю, он был один раз у нее в доме, правда, в обществе милезианки.

– Их приводил Алкаменес, – заметил Лампон, – он работает на нашу пользу. Он также принадлежит к числу людей, ненавидящих милезианку и обрадуется, когда она будет разлучена с Периклом. Он хочет отомстить женщине, изменившей ему, он уже раньше нас задумал заменить милезианку, в сердце Перикла, Теодотой. Ему только недостает должного оружия против Аспазии – мы доставим ему это оружие, надо дать знать Алкаменесу, чтобы он сговорился с коринфянкой.

Эльпиника подумала немного, затем сказала:

– Предоставь это мне, я знаю путь, которым это известие может дойти до ушей коринфянки…

Эльпиника рассказала все своему другу Полигноту, который был приятелем Агоракрита, злейшего врага Аспазии. Агоракрит передал увиденное Лампоном своему товарищу в мастерской Фидия и Алкаменес был в восторге, найдя случай отомстить гордой красавице.

Наступили Дионисии. Последние дни празднества предназначались для состязания трагической музы.

В первый день смотрели комедию Кратиноса, которая прошла среди всеобщего одобрения зрителей.

На следующий день снова началось представление; снова тридцать тысяч афинян сидело на каменных скамьях театра. Знатнейшие – на мраморных скамьях, в первом ряду, богатые – на принесенных с собою пурпуровых подушках, окруженные рабами, бедняки явились с несколькими фигами и оливками на целый, день, но как те так и другие все чувствовали себя афинскими гражданами, имеющими равные права чтобы судить произведения Софокла, Иона и Эврипида.

Театр был полон, виднелось только одно колеблющееся море человеческих голов. Слышен был громкий шум голосов, который все возрастал. В этот день должна была решиться участь Гиппоникоса и Пирилампа: партии обоих казалось готовы были вступить в рукопашный бой: раздавались громкие крики, сыпались насмешки.

Теодота была в числе зрителей, нарядно разодетая. Ее взгляд часто был направлен в ту сторону, где сидел Перикл, и он, в свою очередь, время от времени смотрел на Теодоту.

Наконец, среди всеобщего шума, раздался громкий голос глашатая, требовавший внимания. Принесена была жертва на алтарь Диониса, затем он провозгласил:

– Выходит хор Иона!

Представление трагедии Иона афиняне сопровождали громкими криками неодобрения. Затем следовало трагическое произведение Филоклеса. Но его пьесе не суждено было даже закончиться, так как гневные крики стали раздаваться вскоре после начала, затем послышался смех, свистки, топанье ногами.

После этой трагедии началась комедия. Потом выступил хор Эврипида. Его произведение тронуло сердца зрителей. Женщины были растроганы тем, что говорило чувству, мужчины увлечены блестящими мыслями, которыми было наполнено произведение, точно пурпурная ткань, вышитая золотыми нитями.

Роскошные костюмы хора были встречены восклицаниями изумления и восхищения; до сих пор зрители не видели ничего подобного. Когда пьеса закончилась, последовали громкие крики одобрения. Пириламп и его друзья были почти уверены в торжестве.

В короткий промежуток между окончанием этой трагедии и началом следующей, к скамье Перикла быстро подошел раб и подал ему свиток папируса.

Перикл развернул его и прочел:

«Софокл пробирается в дом Аспазии в вечерние сумерки».

Когда Перикл, прочитав записку, огляделся, ища взглядом ее подателя, тот уже исчез. Перикл был раздосадован.

Глашатай провозгласил:

– Выходит хор Софокла!

Началась трагедия любви. Перед афинянами разыгрывалось действие, в котором любовь представлялась в трех различных ипостасях: любви сестры, любви невесты и любви матери. Из любви к брату умирает Антигона, из любви к невесте умирает Гемон, из любви к сыну умирает Эвридика. Впечатление, произведенное трагедией Софокла на сердца зрителей было глубоко. Трагическое искусство еще никогда не было так прекрасно смягчено, так человечно и в тоже время так возвышенно. Никогда еще не было такого прекрасного пения, столь гармоничного и великолепно составленного во всех своих частях.

Когда ушел хор состязание окончилось, весь собравшийся народ такими громкими криками выражал свое одобрение Гиппоникосу, что судьи, не советуясь, отдали предпочтение автору Антигоны и объявили его победителем.

По обычаю, Софокл и Гиппоникос появились вместе на сцене, чтобы на глазах у народа получить венки из рук судей.

Трудно описать радость и гордость Гиппоникоса, точно также, как горькое разочарование Пирилампа и его приверженцев.

Когда Перикл выходил из театра, он вдруг увидел возле себя Теодоту. Она с улыбкой взглянула на него и, протянув руку, подала маленькую записку:

«Если желаешь узнать подробности о Софокле и Аспазии, приходи к Теодоте. Раб ждет тебя под колоннами Толоса и укажет вход в дом, через потайную дверь», – прочел Перикл.

Прежде чем Перикл успел решить, примет ли он это приглашение, он увидел Софокла, окруженного толпой друзей выслушивающего поздравления.

Увидев Перикла, поэт поспешил к нему навстречу. Перикл поздравил победителя.

– Благодарю тебя, – сказал Софокл, – но говори мне не как друг, а как беспристрастный судья.

С трудом подавляя то, что более всего занимало его в эту минуту, Перикл сказал:

– Знаешь, что заставило меня задуматься в твоей пьесе? Как и многих других, меня удивило, что рядом с узами крови, которые эллины привыкли с древних времен считать священными, ты поставил и любовь жениха к невесте. Это нововведение сильно занимает мой ум, но я еще не знаю был ли ты прав.

Затем Перикл прибавил:

– Мне кажется, под маскою вестника, ты прекрасно передал рассказ о смерти Гемона. Мне показалось, что я узнал твой голос, но кто играл Эвридику? Какой актер скрывался под маской этой царицы? Какое-то чувство волновало меня во время сцены, когда вы двое, ты – как вестник, он – как царица, стояли друг против друга. Я никогда не слышал, чтобы на сцене говорили так, как говорила эта царица. Кто, если не Полос, мог придать своему голосу такое очарованье?

– Нет, это был не Полос, – улыбаясь отвечал Софокл. – Ты сейчас говорил о нововведении в моей трагедии, было и еще одно нововведение, о котором до сих пор не знает ни одна человеческая душа, кроме меня и Гиппоникоса: в первый раз, на сцене, под маской, действительно скрывалась женщина…

– Кто же эта женщина, – спросил Перикл, – осмелившаяся вступить на подмостки, наперекор древним обычаям?

– Ты увидишь ее, – ответил Софокл, и через несколько мгновений подвел закутанную в покрывало женщину. Он отвел Перикла подальше от толпившегося народа:

– Неужели необходимо снимать покрывало, Перикл, чтобы ты узнал не только самую красивую, но и самую умную представительницу слабого пола?

Перикл нахмурился.

– Да, для меня необходимо снять покрывало, – сказал он холодным тоном.

Затем, решительной рукой, он откинул покрывало с лица женщины и очутился лицом к лицу с Аспазией. Содержание записки Теодоты, казалось ему, подтверждалось: Аспазия, без его ведома, тайно виделась с поэтом, втайне уговорилась с ним появиться на сцене. Он, конечно, был убежден в верности дружбы благородного Софокла, но Аспазия еще раз доказала, что она смеется над всякими цепями.

Все, что думал про себя, молча глядевший на Аспазию, Перикл, она прочла на его лице, по его нахмуренным бровям, по его взгляду и отвечала на это красноречивое молчание:

– Не хмурься, Перикл, и прежде всего не сердись на своего друга Софокла – я заставила его сделать то, что он сделал…

– Не сердись на Аспазию, – вмешался поэт, – и знай, что она внушила мне, что дружба священнее любви, если она старее любви.

– Мое призвание – борьба против предрассудков, – продолжала Аспазия, – и ты не должен сердиться на меня за то, что я нахожу не меньшее удовольствие в образах поэта, чем в мраморных статуях в мастерской Фидия. Я приехала в Элладу для того, чтобы найти в ней красоту и свободу, – если бы я искала рабства, то осталась бы при персидском дворе и жила, наслаждаясь сонной любовью великого царя. То, что в настоящую минуту беспокоит тебя, друг мой, есть предрассудок, недостойный эллина!

В это время к ним подошел Гиппоникос и пригласил Перикла и Аспазию принять участие в обеде, которым он хотел на следующий день достойно отпраздновать победу.

Начало уже смеркаться, когда Перикл расстался с Гиппоникосом, Софоклом и Аспазией. Задумчиво шел он домой, думая об Аспазии, повторяя в своем сердце то, что она говорила и отдавал ее словам справедливость. Любовь не должна быть цепями! Рабское иго не должно существовать ни для Аспазии, ни для него самого!

«Ты можешь пойти к Теодоте», – говорил он себе. «Может быть, не следует слишком привязываться к одной женщине».

Он вспомнил о записке коринфянки и о рабе, который ждал его под колоннами Толоса. Сообщенное ему Теодотой, конечно, уже было объяснено Софоклом, но, может быть, она хотела сказать ему еще что-нибудь и он пошел к колоннам Толоса.

Раб повел его пустынными переулками до ограды сада и остановился у маленькой калитки, которую собирался открыть.

Перикл стоял у дома Теодоты; он мог войти, никто не видел его. Вдруг он подумал, что не имеет ни малейшего желания разговаривать с Теодотой. Он сказал рабу, что должен отложить свое посещение. Тот с изумлением посмотрел на Перикла.

На небе взошла Луна; яркий свет ее отражался в морских волнах и освещал вершины гор. Воздух был теплый и мягкий. До Перикла донеслись звуки хора:

«О, всепобеждающий Эрот!» – где-то вдалеке юноши пели отрывки из полюбившейся трагедии. Новое беспокойство возникло в душе Перикла при мыслях об Аспазии. Он не забыл Софокла и Гиппоникоса и полученных ими лавров. Продолжительный мир начал казаться ему бесцветным, давящее чувство охватило его. Ему казалось, что он должен собрать войско и флот и стремиться к блестящим победам. Он дошел до театра Диониса. Мертвое молчание царствовало в громадном театре, который днем был полон пестрой, оживленной толпой. Перикл бросил взгляд на театр, на ярко освещенную луной вершину Акрополя. Морщины на его лице разгладились, грудь стала дышать свободнее, он чувствовал себя окруженным дыханием бессмертной жизни.

Глава IX

Гиппоникос, сделав все возможное, чтобы придать как можно больше блеска и роскоши своему празднеству, не успокоился до тех пор, пока Перикл и Аспазия не согласились принять в нем участие.

Едва появились гости, Гиппоникос начал демонстрировать им роскошь своего дома. Он показал свои покои, сады, бани, свою домашнюю арену для борьбы – гимназиум, пруды с рыбой, своих благородных коней, собак, редких птиц, боевых петухов; надгробный памятник, поставленный его умершей любимой собаке. Он говорил, что его дом настоящая гостиница, полная гостей, каждый день он кормит у себя за столом дюжину приживал.

Эти молодцы, – сказал он, – до такой степени отъелись, что мне жаль, что я не могу показать их вам. Но сегодня у меня за столом только выдающиеся люди.

Некоторые из гостей осведомились о его супруге. Гиппоникос отвечал, что она чувствует себя не совсем хорошо, и он не желает нарушать ее спокойствия. Весь свет знал, что он жил с этой женщиной только для того, чтобы навешивать на нее драгоценные каменья, наряжать ее в богатые платья и возить по улицам в экипаже, запряженном породистыми лошадьми, для другого он, по новой моде содержал чужеземную подругу; говорили, что его расположением пользовалась и небезызвестная Теодота.

Своего наследника, сынишку Каллиаса, он также не показал гостям, говоря, что недавно послал его в Дельфы, чтобы мальчику обрезали там волосы и, по древнему обычаю, принесли их в жертву Аполлону.

У него была и дочь Гиппарета, красотой и характером, которые он не мог нахвалиться и которую, по-видимому, очень любил.

Этот ребенок, – говорил он, – вырастет и превратится в прекраснейшую из всех афинских девушек, так что трудно будет найти для нее достойного жениха. Что касается красоты, то, во всех Афинах, я не знаю ни одного мальчика, который обещал бы, став юношей поспорить красотой с этой девушкой, разве только твой воспитанник, Перикл, маленький Алкивиад. А по летам они подходят друг другу. Но кто знает, какую судьбу готовят боги этим детям, когда они вырастут! Что ты скажешь, Перикл? Впрочем, поговорить об этом у нас еще будет время.

Гиппоникос провел своих гостей в большую, прекрасно убранную столовую. Здесь были расставлены скамьи, на которых гости должны были возлежать за обедом. Разложенные всюду ковры были богаты и красивы, точно также как и круглые подушки. Посуда была серебряная и золотая, привлекавшая взгляд прелестью своих форм. Стены были расписаны сценами изображавшими похождения бога любви. Но более всего заслуживал внимания пол: казалось он был заставлен богатым угощением: вазами в которых лежали всевозможные фрукты, кубками с вином, блюдами с различной снедью; все это было искусно изображено на нем разноцветной и тонкой мозаикой. Напротив входа в комнату стоял, украшенный цветами, жертвенник, на котором тлели благоухающие угольки.

Гиппоникос предложил гостям по собственному выбору расположиться на скамьях. Как только все уселись, появились рабы с красивыми серебряными тазиками и кувшинами, чтобы перед началом угощения, развязать гостям ремни сандалий и вымыть ноги. Вместо воды в кувшины было налито благоухающее вино с маслами и душистыми эссенциями. Руки также были окроплены этим составом и затем вытерты тонкими платками.

Софист Протагор только что приехал в Афины и остановился у своего друга Гиппоникоса. Его прибытие привлекло всеобщее внимание, так как слава этого человека увеличивалась в Элладе день ото дня. Он был родом из Абдеры, следовательно фракиец, но вместе с тем и иониец: Абдера была основана ионийцами. В молодости он был простым носильщиком, но один мудрец открыл его способности и развил их. Потом он много путешествовал, изучал науки на Востоке, а теперь проносился по Элладе, как светящийся метеор по небу. Он одинаково владел всем: гимнастикой, музыкой, был оратором, поэтом, знал астрономию, математику, этику и повсюду, где он ни появлялся, приобретал себе множество последователей; богатые юноши платили громадные деньги, чтобы слушать его лекции. Он имел привлекательную наружность, царственную фигуру, одевался богато, а его речь производила громадное впечатление.

Протагор сидел с молодым, но уже известным врачом – Гиппократом, племянником Перикла. По странному совпадению, сдержанный и неловко чувствовавший себя, Полигнот оказался соседом известного автора комедий, Кратиноса. Только они двое, среди собравшихся не были ни с кем связаны дружбой и обязаны своим приглашением только тщеславию Гиппоникоса. Кратинос был насмешник, остроты которого поражали, как молния. В своей последней комедии, он не пощадил Перикла и его прекрасную подругу. Что касается Полигнота, друга Эльпиники, то он питал тайный гнев против Фидия. Поэтому эти двое – Кратинос и Полигнот подозрительно осматривались вокруг и шептались. Увидев, что Аспазия, по приглашению Гиппоникоса, заняла место между ним и Периклом на особой скамье, на которой она, по женскому обычаю, сидела прямо, тогда как мужчины, опираясь левой рукою на подушку, лежали на скамьях на левом боку. Кратинос и Полигнот спрашивали друг друга: как могло случиться, что чужестранке, гетере, оказывают подобную честь? Другие гости, друзья Перикла, составляющие его блестящую свиту, знали могущество и достоинства Аспазии и давно перестали удивляться чему бы то ни было со стороны милезианки. Что касается Протагора, то, хотя он видел Аспазию в первый раз, она до такой степени очаровала его, что ему никак не могло прийти в голову быть недовольным ее присутствием.

По знаку Гиппоникоса к каждой скамье был подан маленький стол, и обед начался.

Гиппоникос заранее решил, что на его празднестве не будет недостатка ни в чем.

– Если я, – говорил Гиппоникос, – счел своим долгом собрать сегодня за моим столом избраннейших людей Афин, то я постараюсь угостить их, как можно лучше. Но вы знаете, что, как ни далеко мы ушли в других искусствах, в искусстве хорошо поесть, мы отстали, между тем как оно, по моему мнению, совсем не из таких, которое заслуживало бы пренебрежение. Что касается меня, то я всегда почитал за честь быть гастрономом и буду счастлив приготовить что-нибудь из ряда вон выходящее и поднять аттическую кухню на высшую ступень.

Так, смеясь, говорил Гиппоникос и его гости весело слушали хозяина.

Затем Гиппоникос поднялся и сделал обычное возлияние, с таким достоинством, с которым едва ли священнодействовали во время элевсинских таинств.

– Доброму духу! – сказал он, выливая на пол несколько капель вина, затем приказал снова наполнить кубок и обнести всех гостей.

Во время возлияния царствовало торжественное молчание, нарушаемое только тихими звуками флейты. После этого были принесены венки из роз, фиалок и мирт, которыми гости украсили себе головы и снова подняли кубки в честь всех олимпийских богов.

– Вы знаете, досточтимые гости, – снова заговорил Гиппоникос, – чего требуют от нас древние обычаи: хотите ли вы выбрать симпозиарха, или хотите, чтобы его избрала судьба?

Фидий, Иктинос, Анаксагор и некоторые другие сразу заявили, что желают, чтобы был брошен жребий.

– Если необходимо, – сказал Протагор, – выбрать симпозиарха, то мне кажется, что эта честь не может принадлежать никому другому, как самому знаменитому среди знаменитейших – великому Периклу.

Последний, смеясь, отклонил свою кандидатуру, говоря:

– Изберите Сократа! Он умеет говорить благоразумные речи, отчего же ему не быть симпозиархом?

– Не знаю, – возразил Сократ, – умею ли я говорить умные речи, но я знаю, что роль симпозиарха не к лицу мне в присутствии моей учительницы и наставницы, Аспазии, мудрость которой известна всем, здесь присутствующим. Я сознаю, что обычай требует, чтобы был избран царь празднества, а Аспазия женщина, но я не знаю, какое отношение может иметь пол к роли симпозиарха? Гиппоникос желает, чтобы этот обед был единственным в своем роде, поддержим же его желание и изберем в симпозиархи женщину.

В первую минуту все присутствующие, казалось, были озадачены, но скоро со всех сторон раздались одобрения.

– Это странно, – взяла слово Аспазия, – но может быть благоразумно выбрать в цари празднества человека, не умеющего пить. Что это за вино, которым теперь наполнены наши кубки?

– Это фазосское вино самого лучшего сорта, – отвечал Гиппоникос. – Благоухание этого вина принадлежит ему самому, но своею сладостью, оно обязано меду, приготовленного с пшеницей, который кладут в бочки.

– Сладкое, благоуханное вино из Фазоса! – воскликнула Аспазия, – ты достойно, чтобы тебя выпили в честь людей, победе которых мы обязаны сегодняшним празднеством! Друзья, осушите ваши кубки в честь увенчанных лаврами содержателя хора и автора «Антигоны»!

Все весело исполнили данное приказание, затем кубки снова были наполнены, по приказанию царицы пира.

– Фраке! – позвал Гиппоникос одного из рабов, – принеси список игр, предназначенных для сегодняшнего празднества и передай его царице. – Ты найдешь на этой дощечке, Аспазия, список игр и развлечений, которые предстоят вам сегодня в этом доме.

– Не прикажешь ли ты подать мне цитру? – попросила Аспазия. – Я, как царица празднества, могу предложить вам свое искусство в музыке и пении.

Гиппоникос сейчас же приказал рабу подать украшенную драгоценными каменьями цитру из слоновой кости. Прекрасная милезианка взяла ее и запела, аккомпанируя себе.

Пропев несколько строк в честь празднества, она передала цитру Сократу, чтобы он ответил ей так же стихами, но тот сказал:

– В числе обязанностей симпозиарха загадывание загадок, поэтому я заранее надеюсь, Аспазия, ты подвергнешь испытанию нашу догадливость. Ты кажешься мне сфинксом, сидящим над пропастью, в которую ты будешь нас сбрасывать, если мы не разгадаем твоих загадок. Как завидую я Гиппоникосу, который по-видимому лучше нас всех умеет пользоваться жизнью и ее удовольствиями и, поэтому, может быть, более всех нас способен загадывать и разгадывать загадки.

– Да, это так! – согласились гости, – Гиппоникос такой человек, который может научить нас жить и пользоваться жизнью!

– Если уж наш сегодняшний симпозиарх не может обойтись без мудрых речей, – с улыбкой начал Гиппоникос, – то я благодарю богов за то, что они придали разговору этот, а не другой, оборот, так как в этом случае, я действительно могу вставить свое словечко. Вы, конечно, помните, как я старался привести вас в хорошее состояние духа, говоря, что в Афинах, более чем где-либо, можно довести до высшей степени искусство хорошо есть и пить, если захотеть. Люди, живущие под нашим благословенным небом, рождены для того, чтобы быть счастливыми, теперь же я хочу доказать вам, что у нас, в Греции, легко соединить самую приятную жизнь с мудростью, почтением к богам и всевозможными добродетелями, так как эллинские боги требуют всего, чего угодно, только не отречения от радостей жизни. Скажите мне, кто стал бы утверждать, что я уважаю богов менее, чем кто-либо в Афинах? У моего домашнего очага воздвигнут жертвенник Зевсу, в нише перед дверью стоит Гермес, перед самыми дверями – Геката, рядом с Аполлоном, для защиты против колдовства и дурного глаза. Нет недостатка и в надписях на дверях, ставящих дом под защиту богов, рядом с головою Медузы, препятствующей войти в дом всему дурному. Я уже не упоминаю о постоянных возлияниях богам, о жертвах и богатых дарах на празднествах в честь богов. Нынче я истратил пять тысяч драхм на хор в трагедии нашего друга Софокла: – кто может сказать, что я человек не благочестивый и не почитаю богов? Греки народ благочестивый, а я грек, я чту богов, но не боюсь их, так как, хотя в Тартаре [Тартар – в греческой мифологии подземное царство, место наказания душ грешников] есть много разных грешников, испытывающих различные муки, я не помню, чтобы был хоть один в числе их, который страдал бы за то, что наслаждался жизнью. Есть ли там такой? Нет ни одного, и так, повторяю еще раз: я человек благочестивый и мне нечего бояться богов. Я не боюсь ничего на свете, исключая воров и разбойников, которые могли бы похитить у меня мои сокровища, мой жемчуг и мои драгоценные камни, мои персидские, золотом тканные, ткани.

– Будь спокоен, Гиппоникос, – сказал Перикл, – я выпрошу для тебя позволение у народа построить сокровищницу на Акрополе. Ты заслужил это, если и ни чем другим, так твоей сегодняшней речью.

Послышались веселые одобрения и похвалы Гиппоникосу и его речи, только насмешливый Кратинос, иронически спросил Гиппоникоса:

– Если ты, благородный Гиппоникос, не боишься богов, а только воров, то что скажешь ты о подагре и других тому подобных последствиях благочестивой и, вместе с тем, приятной жизни, неужели ты и их также не боишься, или, может быть, в этом отношении ты вполне полагаешься на своего друга, Гиппократа, прекрасного врача, которого благоразумно приглашаешь к своему столу?