Три цветка и две ели. Первый том

– Госпожа Тиодо не заходит в мой кабинет и не интересуется моими изобретениями. Не подозревай ее ни в чем. Ее братец мне тоже не нравится, но он талантливый живописец, а она его нежно любит и слепа. Она вышивает целыми днями… дарит мне чудесную скатерть, а еще подушку…

– Ты молишься!

– Нет, просто закрываю глаза. Мне ничуть не сложно уронить лицо в руки, а ей – приятно.

– Вьён… – опять вздохнул Рагнер. – Хрен с ней, с верфью. Я вовсе не о городе сейчас тревожусь. Город я сделаю лучше, чем он был. Я о тебе сейчас. Живешь с незнакомцами в глухом лесу, да с дочкой и стариком… И я подсчитал, что более чем за полгода ты переложил в кошелек этому Адреами сто с лишним золотых монет! Золотых, Вьён, модник херов, монет! Не много ли тебе миниатюр?!

– А как еще ее удержать? – вздохнул и Вьён. – Иначе она с братом уплывет из моих коварных рук к святошам в монастырь. Из Ларгоса точно.

– Женись! Я тебя озолочу!

– Во-первых: мне твоего золота не нужно. Ты и так бываешь отвратителен, а быть тебе должным – нет уж, уволь! Во-вторых: госпожа Тиодо на самом деле крайне набожна. Она таскается каждую медиану и каждое благодаренье в храм Ларгоса, и если не на лошади, так пешком пойдет. И даже не упрекнет, а лишь поблагодарит за трудности и страдания, что ее очистили и осчастливили! А я… Я прекрасно понимаю, что средства на исходе, – и скоро она меня покинет… Наверно, опять поселюсь в питейных. И однажды, возвращаясь зимой, упаду с лошади, как мой брат, замерзну в сугробе, а найдут меня по весне…

– Щас заплачу, – зло проворчал Рагнер. – За сколько ты верфь продал?

– За двести золотых…

– За двести монет!!! – вскричал Рагнер. – За это ты продал старому коту право творить, что он захочет?! Он там пивную уже нацарапал! И удивительно еще, что не лупанар! А я бессилен! За жалких двести золотых ты продал ему его собственное маленькое королевство у ворот Ларгоса?!

– Я продал ему за двести рон десяток утлых домишек и пустырь! – тоже гневно ответил Вьён. – Если нет заказов – это всего лишь утлые домишки, пустырь и тысяча голодных мужиков с топорами, – вот, всё королевство! А заказов нет… Уже года два мы делали лишь лодки и брали суда на починку. Но я содержал аж тысячу плотников, хотя сам голодал! Нужно было их всех разогнать еще два года назад, как советовал Эккильсгог!

– Что же не разогнал?

– Это негуманно, – вздохнул Вьён

– Опять?! Вредная эта вещь, похоже, твое гумно-негумно! Нет, не буду я сжигать землеробов!

– И не надо… Ты лучше их всех освободи – вот это гуманно.

– Ага, и самому в поле пахать да сеять!

– В Сиренгидии нет землеробов вовсе – и этот край процветает!

– Торгаши потому что.

– Не только – еще у них есть банки. Много банков.

– Ростовщики небось! Еще позорнее! И довольно мне гумном зубы заговаривать. Как ты познакомился с портретистом Флекхосога и белой лилией?

– Белая лилия мне жизнь спасла… Я нахлестался, точно свинья, за день до Возрождения… Ну а что? Вдруг всё же Конец Света… Вообще, не понимаю, почему из-за этого Конца Света все еще вокруг не спились, как я. Чего терять? Проще говоря, я плохо помню, как всё было. Вышел из трактира на мороз, уж к утру дело было, думал, протрезвею немного перед дорогой, чтоб не свалиться с лошади по пути, как брат; пошел гулять по городу… А дальше мне сказали, что я поскользнулся, треснулся головой об лед… Очнулся уже у Флекхосога в доме. Он в то утро и заговорил о верфи – я, конечно, твердо отказался продавать. Сказал, что лучше сожгу… А потом внизу, в гостиной, узрел ее, всю такую чистую, добрую и нежную белую лилию. Именно она видела из окна, как я упал, как лежу один ночью – и никого нет рядом… Часа могло хватить, чтобы застыть на ветре с моря! Она меня голодным не отпустила, – пронзительно вздохнул Вьён, – накормила перед дорогой похлебкой… Знаешь, как давно никто не кормил меня похлебкой, кроме Димия? А он такой некрасивый…

– И чего она по ночам не спит, а в окошко смотрит?

– Молилась… Очередной Конец Света же приближался… Ну вот так, хлебая похлебку в кухне Флекхосога, я узнал, что портрет Ксаны уж готов, а она и ее брат собираются отбыть с первым кораблем в Брослос. В Возрождение я уже не пил – капли в рот не взял. Вместо этого вернулся, еле уговорил ее переехать ко мне – не Адреами, а она договаривается об оплате его труда. За ползолотого в день она согласилась немного пожить в глухом лесу, а я продал верфь… И сейчас ей очень неудобно меня разорять, но я из своего леса ее не отпускаю. Она взамен вышивает, дом привела в порядок, не шамкает опять же беззубым ртом и не ворчит, а Ирмине – пример добродетельной и ухоженной женщины перед глазами. Лилия ей платье новое сама сшила, волосы научила убирать… А то Димий так ее причесывал! О-о! – содрогнулся Вьён. – И другие тонкости женские поведала… Я-то думал Ирмина девочка еще…

– Меня лишь одно тревожит… Имя «Флекхосог» в твоей миленькой истории любви. Ладно… что теперь… И не мне тебя учить… Вьён, а хочешь честно заработать? Скоро в Ларгос придут за ягодой корабли. Надо их еще чем-то сюда заманивать, да круглый год заманивать. Давай ты сыра черного наделаешь, а я на него свое клеймо поставлю. Черный сыр, морской змей и Смерть веселая! Кто откажется такой сыр попробовать?

– Смерть веселая! Только если ты моим сыром никого не убьешь! Хотя бы не помышляешь это сразу…

– Отлично! Вари сыр, побыстрее и побольше! Четверть с дохода будет твоей.

– Четверть? – удивился Вьён. – Я сыр сварю – и мне четверть, а ты клеймо шлепнешь – и три четверти тебе!

– Не я такие законы писал, – развел руками Рагнер. – Так предки до меня решили. Герцогу три четверти урожая – землеробам четверть. И этот закон отлично работает уже много веков! Дашь больше – никто трудиться на хрен не будет в поле, а будет жрать зерно с прошлого года, бездельничать и спиваться, а на другой год без зерна землеробы либо помрут с голоду, либо нападут на герцогский замок с вилами – герцог их всех зарубит, а потом повесит. Так что всё для блага темных землеробов, какие даже не ценят эту вековую мудрость!

– Я же не землероб…

– Но ты пьешь. У тебя другая несвобода… А я ведь сыр сбывать еще буду, хранить его и даже охранять законами. Три четверти – мои, и это честно.

Подумав, Вьён выставил вперед руку. Они соединили крестом ладони и сжали пальцы, поклявшись таким образом в честности и заключив сделку.

– Да, Рагнер, – разжимая руку, добавил Вьён, – ты можешь лишить Флекхосога пивной на верфи. Он может что угодно делать в своем аллоде, но право на торговлю ввезенным в аллод товаром извне даешь на своих землях ты.

Рагнер злорадно улыбнулся.

________________

После застолья посещали уборные. Лилия увела Маргариту на второй этаж, в свою спальню. Уже стемнело, но чистота этой комнаты и аккуратность ее хозяйки бросались в глаза. Тетка Клементина не отправила бы Лилию Тиодо заново «натереть полов». Лезла в глаза и монашеская скромность обстановки. Старую, узкую кровать с изголовьем-коробкой устилало хорошее покрывало, но более ни на чем взгляд не останавливался. Даже у Марлены на дамском столике хранились склянки с пахучими водами, а у Лилии – нет. Там лишь лежала большая книга, и что-то подсказывало Маргарите, что это Святая Книга.

Лилия подтвердила догадку.

– Господин Аттсог желал мне ее подарить в благодарность за воспитание его милейшей дочки и за ведение домашнего хозяйства, но я не могу принять столь ценный подарок от чужого мужчины. Я просто сохраняю ее у себя и читаю.

Маргарита взяла Святую Книгу в руки: полудрагоценная обложка из красной кожи с посеребренными узорными уголками, внутри – рукописные страницы и миниатюры, – такая книга стоила не менее дюжины золотых монет.

– Как вам в Лодэнии, госпожа Тиодо? – спросила Маргарита, листая пергаментные страницы. – Мне здесь многое кажется необычным… Да, на всякий случай скажу, что червей я не кушала – это был хлеб… А рыба в водоросли и впрямь жуткая гадость.

– О, а я уже к ней привыкла и с охотой угощаюсь, Ваша Милость.

Маргарита удивленно и с недоверием посмотрела на Лилию: этот нежный цветочек и мерзкая, зеленая тухлятина в ее вишневом ротике?!

– Я готовлюсь к монашеству, – пояснила Лилия. – Зачем мне привыкать к яствам? Мы питаемся и в этом доме крайне скромно. А эта рыба весьма выгодна – всего-то нужно положить сорную рыбу в местную водоросль да промыть водой с уксусом через триаду. И потом, если хочешь стать своей для ларгосцев, придется кушать рыбу в водоросли. Вот так я сперва привыкла, а потом даже полюбила этот ни с чем не сравнимый вкус. Еще господин Аттсог мне как-то сказал, – улыбнулась Лилия, – что в старину рыбу промывали вовсе не водой, а уриной. Вкус получался еще более острым…

– А-а, – содрогнулась Маргарита, захлопывая книгу. – Нет. Я теперь не смогу эту гадость даже пробовать, – снова содрогнулась она. – Ни за что!

– Нынче так уже не стряпают, лишь изредка… Я просто желала вас предупредить, Ваша Милость, что скрывается за выражениям «рыба в водоросли по-старинному».

– Благодарю…

Лилия чуть склонила голову и вышла из спальни.

Затем дам развлекал в гостиной Адреами, ведь Рагнер и Вьён запропастились в кабинете. И лишь раз оттуда донесся громкий крик – Рагнер орал «За двести монет!!!»

После Маргариту начала пытать Ирмина. Эта особа с детской наивностью и прямотой задавала неудобные вопросы. Она желала знать, как познакомились баронесса Нолаонт и Лодэтский Дьявол, чего это баронесса-вдова приехала с женатым мужчиной в их город, как она стала вдовой, где воспитывалась в детстве, кушала ли пироги с живыми голубями (ну да, конечно, варвары-орензчане же суют живых птиц в булки и снедают их с перьями!). Маргарита старалась не лгать, но этого избежать было невозможно, а ее «подруженька» Соолма в это время молчала, слушала историю великой любви и смеялась черными глазами.

Маргарита сказала Ирмине, что ее дядя Жоль был патрицием, то есть не «торгашом», а писал торговые законы для огромного города; что во время войны она вышла замуж за градоначальника, однако он вскоре умер, к ее горькому горю, от сердечного недомогания, поскольку служить градоначальником Элладанна – это самое вредное занятие в Меридее! Ко времени нападения Лодэтского Дьявола на Элладанн, Маргарита уже оплакала супруга (всё платье было мокрым от слез!) и смирилась с потерей, но не думала-гадала, что еще когда-либо будет счастлива (О! – да ведь и я тоже собиралась в монастырь, но шла война). Захватив Элладанн, Рагнер раз увидал Маргариту выходящей из храма с вдовьим покрывалом на голове и с молитвословом в руках. Он сразу влюбился и не давал прохода «мне, бедной вдовушке» аж пятнадцать дней кряду: всё горланил под окном любовные песни и читал стихи, усыпал поутру крыльцо цветами, даже рыдал от неразделенной любви, иногда поигрывая на лютне (Рагнер всё умеет, и играть на лютне тоже, просто он стесняется). Маргарита более не могла не спать – четырнадцать дней без сна она еще как-то выдержала, но пятнадцать! Пятнадцать! А сейчас она себя хвалит за то, что сменила гнев на милость, так как Лодэтский Дьявол не уставал поражать ее, свою прекрасную даму, учтивостью, подвигами и жертвами во имя любви.

Словом, Рагнер и Вьён спустились со второго этажа вовремя, а то Маргарита разошлась, и ее богатая фантазия взыграла до невиданных прежде высей.

И всё бы ничего, но по дороге к Ларгосцу, проезжая Пустошь, Соолма обмолвилась Рагнеру о том, что он пятнадцать дней рыдал, ползая за Маргаритой на коленях, а еще умеет играть на лютне.

– Это что еще за хрень? – тихо спросил он в темноте, немного разогнанной светом от фонарей в руках его охранителей. – Зачем?

Вуаль Соолмы развевалась впереди знаменем, танцуя и торжествуя.

– А что ты хотел, чтобы я правду рассказала? – прошептала Маргарита в ответ. – Что обо мне, твоей будущей супруге, будут думать, если я скажу, что при живом муже легла с тобой? И ты сам хорош: представил меня как ту, какая кушает червей… Я же изобразила тебя идеалом – примером для всех рыцарей, пусть и солгала.

– Так, чего я еще делаю? Когда на лютне не играю?

– Ты как из романа: одаряешь цветами… читаешь стихи и поешь нежные песни. Ну и плачешь, конечно, от мук любви… Ирмина вроде поверила…

– Надо было просто сказать Ирмине, что не ее дело!

– Я так не могу… Не могу грубить, как ты…

– Поэтому ты будешь либо врать, либо со всеми подряд откровенничать?

– Но ведь надо что-то сказать… А то придумают сами.

– Кто придумает? Я – герцог, ты – баронесса: за сплетни – или к позорному столбу, или на виселицу!

– Рагнер, ну не гневайся… Я ведь уже сказала – и это не исправишь…

– Не исправишь… – проворчал он. – Наврала и не подумала, что куча ларгосцев еще со мной повоевала и что они видели, как это ты стояла на коленях, а не я, ревела там мне без конца, и прочее… Ты и правда такая дуреха!

Маргарита едва не заплакала, а Рагнер перестал с ней разговаривать. До замка он молчал, погруженный в свои мысли.

Молчалив и суров он оставался даже в замке. Проводив Маргариту в опочивальню герцогини, Рагнер сказал:

– Я пойду с Айадой прогуляюсь. Надо проветриться, а то я напился сильнее, чем желал.

И он ушел, не поцеловав Маргариту на прощание и не упомянув, вернется ли через потайную дверцу. Оставшись одна, девушка сорвала с головы эскоффион и, распуская волосы, села в нишу к окну, где наконец разрыдалась.

Вдруг Рагнер вернулся и удивленно посмотрел на ее заплаканное лицо.

– Что опять не так?! – разозлился он и направился к ней, а Маргарита успела встать и повернуться к нему спиной. – А это что еще за выступления?! – почти кричал он, она же ощущала затылком его колючий, сверлящий взгляд. – Ты не только молчать, но еще и отворачиваться от меня теперь собираешься?!

Маргарита горше заплакала, закрыв ладонями лицо:

– Грити, я так не могу, – услышала она. – Ты вчера ревела, сегодня снова… А я хочу, чтобы ты была здесь счастлива, как я.

– По… этому пяяялишься на эту Лииилию, – плача и всхлипывая, выговорила она.

– Ну… она красивая… Может, случайно и попялился… Она же любимая Вьёна?!

– А если я начну облизываться на Адреами?

– Не сравнивай. Ты – женщина.

– Уйди, – горько изрекла Маргарита, вытирая щеки.

Рагнер постоял немного – она к нему не поворачивалась. И тогда он молча ушел.

Продолжая плакать, Маргарита задвинула засов, запирая дверь спальни. Затем она подошла к потайной дверце и посмотрела на щеколду. Хотелось и эту дверь гордо затворить, но запор являлся цветком лилии.

– Ты была бы рада, – сказала она черно-железной лилии, обращаясь в своем воображении к черным, бархатным глазам соперницы. – Нет, своими руками я не поставлю тебя между нами.

________________

Немного успокоившись, Маргарита ждала Рагнера и не тушила свечи. Приоткрыв дверцу кровати-шкафа, она сидела на постели, одетая в тонкую сорочку и гипнотизировала резную панель с крючками. Спустя триаду часа она не выдержала: потушила свечу, забралась под одеяло и закрыла дверцу кровати. Но через четыре с половиной минуты девушка уже стояла у потайной двери, сдвигала крючок и тихо ее открывала.

На цыпочках, ступая голыми ногами по холодной поливной плитке, она зашла в узкий проход и, остановившись у двери в опочивальню герцога, прислушалась – тишина. Похоже, напившись камышового вина да наорав на свою любимую, Рагнер теперь самодовольно почивал.

Нарисовав большим пальцем крестик на груди, она сдвинула засов, приоткрыла дверь и просунула голову в спальню – Рагнер действительно спал, не закрыв балдахин, отвернув лицо и оставив непокрытым мускулистый, отмеченный шрамами торс.

Маргарита сделала пару шагов к кровати, когда из своего угла вышла Айада и встала неподалеку от девушки, настороженно следя за ней. Собака не скалилась, но и не подпускала ночную пришелицу к своему хозяину.

– Отойди, прошу, – шепотом сказала ей Маргарита. – И знай: он на тебе всё равно никогда не женится – не выссслуживайся тут больно, – прошипела она неумолимому зверю.

С кровати донесся смешок, после чего Рагнер сел на постели. Айада, не мешкая, запрыгнула к нему, опережая Маргариту. Хозяин что-то ей сказал, и собака, смерив Маргариту недобрым взором коричневых глаз, нехотя соскочила на пол – вернулась к своей подушке. Только потом Маргарита молча забралась под простыню, какой укрывался Рагнер, и легла с ним рядом.

– Я разбудила тебя? – тихо спросила она.

– Нет, – вздохнул Рагнер. – Я тут лежал и продолжал с тобой ссориться.

– И что ты мне хотел сказать?

– Если вкратце: то ты дурочка, а я святой Ангел.

Опираясь на локоть, он перелег на бок, лицом к Маргарите.

– Из-за Лилии ты почему на меня взъелась?

– Просто… Я не знаю, Рагнер. Я не всегда понимаю вас, мужчин… Ольвор едва женился, а уже… И я не знаю, как ты будешь себя вести, когда меня не будет рядом. Если у нас всё так же, как у Ольвора и Хельхи, то я не хочу так. Я лучше, – дрогнул ее голос, – лучше вернусь в Орензу.

– Плачешь?

– Почти…

– Я тоже не хочу так, как у Ольвора и Хельхи, потому что я – не рыжий капитан, пропадающий в море большую часть года, а ты, благодарю тебя моя звезда, не Хельха. Ну а Лилия… Вьён влюблен в нее без памяти. Наследную верфь ради этого цветочка продал. И я уверен, что года не пройдет, как белая лилия обвенчается с камышом-Вьёном. Тут я уж точно я другу мешаться не буду – говорю это затем, если ты всё еще не веришь, что я тебя, дуреху, люблю.

– Почему ты ушел, проводив меня в спальню, и не поцеловал?

– Потому что помню твое «фу» и «белое вино – это вонь».

Маргарита улыбнулась.

– А почему ты вернулся?

– Хотел показать янтарь с осой и сказать, пока не забыл, что завтра, в час Целомудрия, к тебе в опочивальню ввалятся печник и бородатый резчик, уже нарезавший жене семерых деток… Не хочу его убивать, так что ты будь одета и прочее. И он весь день будет всё у тебя мерить… Зато скоро ты получишь роскошные покои, достойные герцогини Раннор.

– Целуй меня немедленно.

– Всё кроишь из меня тряпку, да? Тебе что мало, что я уже пятнадцать дней на коленях простоял, прорыдал и проиграл на лютне? Очень неудобно рыдать и при этом музицировать! Я и сейчас твои приказы исполнять должен?

Она поцеловала его сама.

Глава XI

Шестой день рождения Ксаны

Единственных, кого Экклесия преследовала больше алхимиков, колдунов или ведьм, так это еретиков – тех, кто вольно трактовал веру и знание, а иногда, извращая и то и другое, поклонялся Дьяволу. Еретиков существовало два вида. Первые являлись священниками в отдаленных приходах, где они, чувствуя себя властителями душ, чего только не проповедовали. Для их разоблачения Экклесия создала розыскную службу «Святое испытание», подчинявшуюся епископам. Испытатели работали как тайно, так и открыто, надзирая за деятельностью настоятелей храмов.

Второй тип еретиков возник благодаря ремесленникам. Художники, зодчие, златокузнецы, работавшие на Экклесию, порой случайно слышали и читали то, чего не должны были знать, делали ложные выводы и, покидая мастерские Святой Земли Мери́диан, распространяли преступные идеи по всей Меридее. Чтобы не попасться в руки испытателей, такие еретики объединялись в тайные общества, в ордены, и закрывали лица масками: сосед не знал имени соседа, пришедшего на черную (тайную) службу, и, конечно, никто не знал имени магистра ордена. Именно в тайных орденах больше всего было дьяволопоклонников, и они не считали хозяина Ада злом – для них он был тем же Богом, другим Богом, какой разрушил бы этот мир, но подарил бы иной – тот, где на земле, а не на небе, человек мог бы жить бессмертным существом.

________________

Третий день в Ларгосе, тридцать второй день Трезвения, не считая появления Ниля Петтхога, прошел для Маргариты обыденно. После Рагнер, Ольвор, Айада, шестнадцать охотников и орава собак ушли на два дня в лес. Зато тридцать пятого дня Трезвения в Ларгосце выдалось пиршество, на каком все лакомились олениной, тетеревами, рябчиками и иной дичью. Далее Рагнер и Ольвор сходили на «Медузе» к острову Фёо, а тридцать седьмого дня Ольвор наконец отбыл на «Розе ветров» из Ларгоса – и вовремя, а то Маргарита всерьез начала ревновать к нему Рагнера. Железная Олзе, кстати, устояла, ведь не зря была «страшной женщиной», оттого оказалась не по зубам даже «рыжему людоеду».

Затем наступил тридцать восьмой день Трезвения. На эту медиану выпал шестой день рождения Ксаны, наилюбимейшей внучки Арла Флекхосога. Да прежде торжества герцог Раннор и баронесса Нолаонт собирались посетить полуденную службу в храме Благодарения, появившись вместе перед всем Ларгосом.

Маргарите ничего не оставалось, как надеть свое самое роскошное платье, в каком она была на «поминках Лодэтского Дьявола», платье из багряной тафты с белым треугольником тесного верха – наряд с глубоким вырезом, пышными рукавами и с острым шлейфом. С Соолмой они продолжали «дружить», ведь настоящих подруг не имела ни та, ни другая. Так что Соолма снова «накрутила» Маргарите прическу, а именно – два рогалика, похожих на рожки, из-под каких спадала на спину двойная белая вуаль. Во лбу красавицы заблестел золотой кулон с черным морионом, плечи она укрыла роскошным черно-золотым плащом. А еще Маргарита не преминула захватить миниатюрный золоченый молитвослов. Глянув на себя в зеркало, она заключила, что выглядит даже не как баронесса – как герцогиня!

Спустившись вниз, в обеденную залу, Маргарита нашла Рагнера одетым «как обычно» – в черные плащ, штаны и камзол. Он подпоясался золотистым кушаком, украсил себя любимым беретом, золоченым кинжалом Анаримом и (что-то новенькое!) золочеными шпорами.

– Ого, – увидав Маргариту, сказал Рагнер и уставился на ее пышно приподнятую платьем грудь. – Мне кажется или твои сочные яблочки… уже больше, чем яблочки?

– Такая маета… – пожаловалась Маргарита.

– Маа и Таа? – приобнимая ее, сладострастно протянул он. – Отличные имена ты дала своим молочным сестрицам…

– Рагнер! Мы же в храм идем! А я лишь хотела сказать, что мне нужна портниха: пора заказывать новый гардероб. Я и в это платье с трудом вместилась, хотя прошло так мало времени…

– Как раз сегодня можешь разузнать о портнихах. У Флекхосога будет весь свет Ларгоса.

Свет Ларгоса не мог похвастаться блеском: три судьи, несколько законников, торговцы рыбой, владельцы кораблей. Их супруги одевались скучно или дурно. Еще в храме были владелец верфи, Арл Флекхосог, да его судостроитель, Антос Альмондро. Санделианский корабел оказался чернобородым, загорелым, крепким мужчиной в возрасте Благодарения. Маргарите понравилась его открытая улыбка, белые зубы и достоинство во взгляде. Его супруга, семнадцатилетняя Лючия, ярко выделялась среди местных блеклых дам: белокожая южанка с благородным прямым носом, выразительными смоляными очами и резкими, будто начерченными углем бровями. Как пристойная жена, она спрятала все-все волосы под впечатляющий красный эскоффион. Маргарита поняла, что именно ее стоит расспросить о портнихе.

Еще услаждал взор Лентас Флекхосог, которого Рагнер звал «неженка». Одет этот судья был роскошно: в затейливую шляпу (ее он, разумеется, в храме снял) и длинный кафтан нежно-бежевого цвета с ярко-синим подбоем. Он оказался единственным из мужчин Ларгоса, кто предпочел короткой стрижке удлиненные, чуть выше плеч, волосы с подкрученными внутрь кончиками, и эти волосы, карамельно-русые, рыжеватого оттенка, удивляли густотой и ухоженностью. А вот лицо Лентаса Маргарите не очень понравилось: праздное, безвольное, с детским курносым носом. Чем-то он напоминал Оливи. Супруга щеголя, Сельта Флекхосог, некрасивая и костлявая, наоборот, одевалась ужасно; любила рукава в толстых буфах и широкие головные уборы. Они впервые привели на службу дочку, шестилетнюю Ксану, курносую и рыжеватую, как ее отец, наглую и умненькую, как дед, Арл Флекхосог. Темные глаза-ласки достались Ксане именно от деда.

У герцогов Ранноров в храме Благодарения имелась скамья в первом ряду, какую никто, кроме них, не занимал, и скамья эта долгие годы пустовала. Тем пуще прихожане удивились, когда коротко стриженый «черный Рагнер Раннор» повел к скамье особу с едва покрытой головой – явно не жену, хотя держал ее за руку как жену, – «вдовушку», как все скоро поняли по кайме на шлейфе, да с такой возмутительной прической вдовушку! – Ларгос к орензской моде, восхваляющей плодородие, был еще не готов. Дойдя до скамьи в первом ряду, золотоволосая вдова отбросила с лица вуаль и раскрыла плащ, показав в Божьем доме свои обольстительные, чрезмерно круглые и приподнятые груди. Это вызвало тихую бурю самых горячих возмущений. Красавица же невозмутимо села, раскрыла молитвослов и довольная собой, решив, что все вокруг восхищаются, стала ждать начала службы.

– Послушай, супруга у Антоса Альмондро – красавица, – садясь рядом с Маргаритой, тихо сказал Рагнер. – Просто загляденье.