Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том

________________

Ведро, лоханка и шайка, по сути, являлись ушатами – то есть кадушками с двумя ушами. Ведро было цилиндрической формы, с веревкой или палкой-ручкой для переноса, объемом на двенадцать кружек. Кружку же делали в форме усеченного конуса. И так как от города к городу меры разнились, то принято считать, что кружка приблизительно равнялась одному литру.

Эталонный ушат вмещал в себя два ведра; столь тяжелую емкость носили двое на палке. Бочонок вмещал три ведра. Лохань – это широкая, низкая, овальная кадка, годная для омовения; лоханка – деревянный овальный тазик с двумя ручками-ушами. Кадка – любая округлая емкость из дощечек, обтянутая обручами и находящаяся в стоячем положении. Кадушка – маленькая кадка. Ну а шайка – это широкое, низкое ведро с двумя ушами, шайка-лейка – ведерко с одним ухом.

Шайками еще называли большие лодки с плоским дном, полюбившиеся речным разбойникам-лиходеям.

________________

Ульви ожидала Маргариту во внутреннем дворике Доли. Рядом с ней на полу, у деревянного ведра, стояла клетка с жирной крысой – должно быть, самой мерзкой из всех крыс, какую только видела Маргарита.

– Пошли ее утопнем, – вздыхая, сказала Ульви. – Одна я боюся.

Ульви быстро съела малиновый пирог и облизала один за другим пальцы – точь-в-точь, как несколько минут назад делала Маргарита, после этого она взяла крысоловку за кольцо. Новой Ульви в награду за угощение досталось нести тяжелое ведро. Девушки направились за таблинум – там, за раздвижной деревянной перегородкой, пряталось еще множество помещений, таких как амбар, поленница, баня, уборная, спальни прачек и работниц скотного двора. По пути они встретили Илю́ – глухонемого молодого детину, одного из троих мужчин, живших в Доле. Тот не обратил на двух Ульви внимания – он гладил довольную кошку. Иля таскал воду из колодца для прачек, заполнял тунны, лохани в кухнях и их же опорожнял. К другому труду его привлекали редко. Он был добрый, хотя странный: как и Залия Себесро, Иля имел разум малого ребенка, но при острой нехватке мужчин в Южной доле он, едва здесь появился, сразу нашел себе непритязательную жену из прачек. Два других работника жили на скотном дворе, где находились коровник и хлев с поросятами; перед скотным двором разбили огород. Туда и направлялись девушки, вернее, к бочке на тридцать шесть ведер, притаившейся в углу, у ступеней из замка в огород.

– Надо залить воды в бочку до гвоздёв, – учила топить крыс Ульви. – Посля кидываем тудова крысу и покроем бочку. А часу через трое она в темени заплутается и потопнет. Хотя кой-каковые и день всё плавёвывают! Иль даже больше́е! Но сама Несса Моллак браниться будёт. А тогда, раз крыса живая, надобно лупить ее вон энтой палкой, у бочки, и топлять ее самим. А я энтого так боюся. А одной Ульви крыса отгрызла носу! Крыса как скаканула, хватилася за энту палку, побёгла по ней – и прям ту за нос! А девчона сталася страшилою – и с ней никто замушничать не взялся. И она срамно повесилася, когда ее погнали с замку…

– Откудова ты знаешь? – усомнилась Маргарита. – Ее ведь в замке уж не былось. И если она сразу повесилась, то замуж ее никто и не мог брать – повешенная жена вряд ли кому-то нужная. Вот эдакая… – наклонила голову на бок Маргарита, вытаращила глаза и свесила язык.

Ульви хохотала минуты три. Крыса между тем как будто бы поняла, что за казнь ей присудили, – грызунья заметалась по клетке, тщетно пытаясь перекусить прутья или просунуть меж них голову. Ее было жалко, но жить рядом с такой опасной тварью тоже было нельзя. Держа вдвоем клетку, за кольцо и за дно, девушки вытряхнули крысу в бочку и долили воды до участка, часто утыканного шипами гвоздей. Крыса не думала погибать – она резво плавала и, пытаясь выбраться, отважно лезла на острые гвозди.

– Дааа, энта топнуть будётся надолгое, – грустно заметила Ульви, накрывая бочку крышкой. – Ой, как ж не хотится ее палкою топлять! Точна изувечит! А она еще, поди, с крысщонками в пузу́ – толстая-то экая!

Маргарита слышала, как крыса плещется и истошно визжит. Девушка представила, каково ей там, в страшной до ужаса черной-черной тьме и боли – и ей стало так жалко грызунью, что сжалось сердце. Ульви хотела уйти, но Маргарита остановила подругу и взяла палку.

– Не нааадо, – взмолилась Ульви. – Авось сама подохнет!

Маргарита помотала головой, сняла с бочки крышку и, без лишних раздумий, резко прижала крысу палкой к дну. Крыса дергала под водой лапками и извивалась; розовый, длинный хвост хлестал поверхность воды. Сосредоточившись на убийстве из милосердия, Маргарита не замечала, что по ее лицу текут слезы. Когда крыса наконец затихла, руки девушки задрожали, ноги обмякли – и она обессилено села рядом с бочкой на ступени.

– А ты дёрзааая, – восхищенно прошептала Ульви. – Ды́хай покудова, я ее сама снесу, – и, уже нисколько не боясь крысы, Ульви достала ее из бочки за хвост. – А пуза́ точна с крысщонками! – добавила она, внимательно разглядывая серое тельце.

________________

Крыс выбрасывали в бочонки под крышкой, чтобы зловредные кошки не надумали ими играть и не принести трупик куда-нибудь, где было совсем не место крысам. Такие бочонки стояли на скотном дворе, но туда не пускали собаки. Девушки направились обратной дорогой – еще один мусорный бочонок как раз находился во внутреннем дворике; Маргарита по-прежнему несла ведро, Ульви держала за хвост некогда грозную зверюгу.

У таблинума до них донеслись незнакомые мужские голоса – во внутреннем дворике, у подворотни, стояли двое юношей лет семнадцати. Они носили одинаковые серые камзолы и черно-белые, узкие штаны. Маргарита вспомнила, что Синоли мечтал иметь такие модные, полосатые штаны и Филипп тоже, а у Оливи они были… Неожиданно Ульви отступила назад.

– Гюс Аразак здеся, – прошептала она, прячась за перегородку. – Вон его котомка.

Она указывала на вместительную кожаную сумку, лежавшую на приступке около тунны с водой.

– А он, поди, у тетки. Иль меня сыщат, чтоба сызнова поиздёвываться.

Старая Ульви дрожала от страха так же, как недавно тряслась у бочки Новая Ульви.

– Не бойся, ничто он тебе не сделает! Я с тобой и подмогу… – попыталась успокоить Маргарита подругу.

– А ты просто не знашь, чего он вытвооооривал! – простонала Ульви. – А битые яйца́ – это еще тьфу. Он раз подскрался и при дружках задрал мне юбу! А я тогда бельцо не надёла… а состирала! Так он ославил меня. А все жанихи разбёглися, окромя старика Париса Жоззака! А Гюс всё дразнится! Всяк раз, как завидит, вопит на всей свет: «С голым срамом ль ты сызнову, как зверушка?» Докажь ему и покажь! То кошкой, то кролихой, а то и лупой кличкает – якобы лишь они бельцу не носют! И ржет, конь-конём! А я нынче тож не надёла… У меня единое тока есть, – смущаясь, объяснила Ульви. – А я его токо в особливых разах надёвываю и до городу выйти… Здеся же все женшины… почти.

– Вот подлец! – ответила Маргарита, теперь понимая страх подруги. – Проучи его тоже: поклади крысу в его сумку. Хорошенький будется ему дар!

Круглые карие глаза Ульви превратились в совершенные круги.

– А я не могусь… – пролепетала она.

– У тебя крыса в руке! Только и надо: пойти к сумке и покласть ее внутря. Другие двое даже не глазеют тудова. Да и бочка от них сумку скрывает.

– Не могусь, – повторила Ульви и замотала головой.

Маргарита с отвращением посмотрела на крысу и, содрогаясь, брезгливо взяла ее за хвост через свою юбку – таким образом крыса полностью скрылась в ее платье-мешке, да еще и Ульви заботливо поправила складки, чтобы никто не догадался о затеваемой мести. С невозмутимым лицом Маргарита подошла к бочке и к сумке на приступке; в другой руке она держала ведро. Делая вид, что двигает мешавшуюся ей сумку, Маргарита быстро запихнула туда тельце грызуньи. Сослуживцы Гюса едва кинули взгляд на одетую как уборщица девушку и вернулись к просмотру какой-то книжечки. Юноши хихикали, их щеки розовели, а глаза мутнели. Понимая, что услужники всецело поглощены своим занятием, девушка даже потрясла сумку, проталкивая крысу глубже.

Вдруг со второго этажа раздались голоса Марили и неизвестного мужчины, выходивших из хлебной кухни.

– Да дай ты пути лучше́е, – равнодушно и так, будто собеседник ей смертельно надоел, говорила кудрявая сиренгка. – Не твойные заботы…

– Ээ нет! Как раз моя забота в том, чтоб ты шла, куда надо, – слышался насмешливый голос. – Со мною в город пошли – вот куда надо!

Маргарита оставила сумку в покое, встала на приступку и зачерпнула ведром воду, но Гюс Аразак всё же ее заметил.

– Эй! – закричал он сверху. – Это ты, паршивка, мою сумку трогала?

– Расклался тута, – сама удивляясь себе, дерзко ответила Маргарита. – В другой раз прям на нее встануся, да еще и попрыгаю!

С ведром воды она гордо удалилась за таблинум к Ульви.

– Кто это еще? – слышала вдогонку Маргарита голос Гюса.

– Новая У́льви, тож посудомошка со Старой… Еще полов метеляют.

Произнося имя «посудомошки», Марили нарочно делала ударение не на последний слог, а на первый, лишая его благозвучия.

– Эх, Марили, Марили… – снова обратил Гюс всё свое внимание на красивую, кудрявую блондинку с соблазнительной грудью. – Правда, пошли в город. Прогуляю тебя как герцогиню! Куплю, что пожелаешь! В баню сходим…

– Прогуляю! В баню! Совсем уж… Сам в свойной бане гуливай! Монет эко́го герцогу и на двух шагов моих не схватат! – резкий ответ Марили и звук хлопнувшей двери.

Маргарита и Ульви притаились за перегородкой и, подсматривая в щели, улыбались друг другу. Раздосадованный Гюс Аразак спустился на первый этаж, взял сумку, повесил ее на плечо и, подойдя к юношам, вырвал книжечку у них из рук. Затем он вернулся к туннам, прислонился к стене, поставив одну ногу на приступку, должно быть, думая, что Новая Ульви вернется за водой и он и над ней подшутит, как над Старой Ульви. Вскоре молодой мужчина стал листать свою тонкую книжечку. Два других услужника искоса пялились на Гюса, мысленно желая ему бед и несчастий, но помалкивали и держались поодаль.

В ожидании возмездия Маргарита разглядывала этого человека: на вид ему было около двадцати, его крючковатый нос копировал нос Хадебуры; толстые губы он то облизывал, то кривил в ухмылке. Рослый, широкоплечий, смуглый, темноволосый и темноглазый Гюс Аразак мог даже показаться приятным, если бы не разнузданность в его облике. Короткая стрижка, давно нуждавшаяся в обновлении, превратилась в лохматую шапку. Единственный из всех услужников он распахнул свой форменный серый камзол, бесстыдно показывая нательную рубаху и гульфик на пуговицах, что начинал топорщиться всё сильнее по мере того, как Гюс разглядывал книжечку. На его поясном ремне, у кошелька, висел узкий, короткий нож для еды.

Аразак, не отрывая глаз от книжицы, полез одной рукой в сумку. Проказницы-Ульви за перегородкой приготовились… но мужчина достал кожаную флягу. Наполнив ее водой из бочки и напившись, Гюс заткнул флягу пробкой и не глядя бросил ее назад в сумку. Он постоял немного, потрепал волосы, слипшиеся от жары, и засунул книжечку во внутренний карман камзола. Тоскливо посмотрев вверх, то ли на комнату Марили, то ли на дверь, за какой секретничали Ортлиб Совиннак и Несса Моллак, Гюс направился к приятелям. На полпути к ним он снова полез в сумку и наконец достал мертвую крысу. Две Ульви видели лишь его спину. Пару мгновений мужчина безмолвствовал, держа в руке серое тельце, еще более отвратительное на вид из-за мокрой, сбившейся клочьями шерсти. Маргарита было подумала, что ее затея не удалась и что Гюс Аразак спокойно выбросит крысу в мусорный бочонок, какой стоял прямо за ним, но вдруг этот высоченный, крепкий мужчина громко взвизгнул. Он отшвырнул серое тельце и, отряхиваясь, отпрыгнул назад – и как раз его нога натолкнулась на бочонок у стены, крышка же от удара сдвинулась с места. Наскочив на неожиданное препятствие, Гюс Аразак потерял равновесие – и со стуком слетевшей с бочонка крышки да зычным плюхом собственного зада он уселся в сопревшую на жаре, жидковатую массу из гнилых отходов, окровавленных женских тряпок и других мертвых крыс, а следом, выдавливая нечистоты, провалился в бочонок так, что его голова оказалась возле колен. Недовольный рой мух зажужжал вокруг беспомощно задергавшего ногами в воздухе мужчины.

Смеялись его сослуживцы, смеялись работницы Доли, высыпавшие во двор и на галерею второго этажа, смеялись вышедшие из-за таблинума Маргарита и отомщенная Ульви и, самое страшное для Гюса, задорно заливалась смехом Марили. Гюс Аразак, с коленями у лица, тщетно силился выбраться из бочонка, плотно поглотившего его. Руками он отгонял мух, лезших ему в глаза, да грязно ругался. Его «приятели» не спешили на помощь и, повиснув друг на друге, смеялись громче всех.

Гюс с выражением лица, достойным театральной маски страдания, оттолкнулся рукой от стены, упал на бок вместе с бочонком и ухитрился очутиться на коленях. Казалось, он целует пол в вонючих помоях; бочонок же продолжал торчать на его заднице. Гюс еле смог его снять – бочонок своей шириной идеально подошел под его тело. Неистовый смех со всех сторон сопровождал усилия страдальца. Напоследок, когда Гюс почти освободился, из бочонка на его ноги вылилась вся вонючая жижа, что там оставалась, и высыпались все неприглядные отходы.

Когда под хохот Гюс Аразак встал прямо, то его смуглая кожа побледнела. Взгляд, какой достался Маргарите, читался понятнее любых слов – если бы они оказались наедине, он, не колеблясь, убивал бы ее и при этом мучил. Но сегодня Маргарита с Ульви за руку бросилась за спасительные спины других работниц. Прыская смехом, девушки поднялись на второй этаж, а Гюса от них оттолкнули.

– Не ходь сюды, вонючка! – смеясь и сгибаясь, кричали толстые прачки. – И так ужо нам напоганил! Сиживай лучше́е на своёйном трону! Гюс I Помойной, король мусорки и всей её отходов!

Из всех людей, присутствовавших во внутреннем дворике и на галерее второго этажа, не смеялись только три человека: сам Гюс, его тетка Хадебура и Ортлиб Совиннак. Несса Моллак хохотала вместе со всеми, утирая слезы передником.

– Разойтись всем! – скомандовал басом градоначальник.

Работницы начали нехотя разбредаться. Градоначальник спустился по лестнице на первый этаж, потопал к Гюсу Аразаку и замер, немного не дойдя до него: прищурив глаза, он склонился над раскрывшейся книжечкой, что выпала из кармана его услужника. Когда Ортлиб Совиннак выпрямился, то с омерзением смерил Гюса тяжелым взглядом.

– Это я сожгу, – показал он вниз на книжечку. – Что до тебя, то в наказание за то, что ты этот срам в мой дом приносил, ты уберешь двор дочиста голыми руками. Со мной сейчас ты не идешь. Хоть раз увижу подобную грязь, как твоя книга, – выгоню. Нет! – хоть еще одну книгу в твоих руках увижу – выгоню! Увижу рядом с моей дочерью!.. – гневно выпустил воздух градоначальник-медведь. – На шаг к ней не подходи! Не уберешь двор – выгоню. И не со службы выгоню. Из города! Ты более не главный услужник. Ныне ты – первый с конца. Еще один такой проступок – беги со всех ног прочь!

Совиннак приказал другому услужнику поднять книжечку и ушел из Доли. Гюс Аразак, сгребая руками солому, начал собирать мусор обратно в бочонок. Потом он ополоснул пол из ведра, помылся в бане и переоделся в одежду, что нашла ему тетка. Замаранное форменное платье племянника Хадебура отдала прачкам – те не посмели возразить могущественной хозяйке хлебной кухни, главной после Самой Нессы Моллак. За всё то время, пока он приводил себя в порядок, Гюс Аразак не проронил ни слова, старался не замечать насмешливых улыбок и через час тихонько покинул замок.

А Маргариту вечером пригласила к себе в комнату Несса Моллак. Девушка была усажена на постамент кровати, у занавеса; хозяйка хлебной кухни осталась стоять.

– Чяго ж ты понаделывала, негодница?! – всплеснула руками старуха в платке-чалме. – Ты хоть разумешь, что намесила? Не отвечай, – прервала она Маргариту, открывшую рот. – Ничто ты не разумешь! Какая же ты дуреха! Но забавная, – хохотнула Несса Моллак, вспомнив Гюса в помойном бочонке. – Ты себе эки́х вражин снискала, что не снилися даже Лодэтскому Дьяволу! Даже он не стался бы воевать с теми, кто ему стряпает!

– Но ведь Аразака былось нужным проучить! – на милом и невинном лице Маргариты не было раскаяния или страха. – Ульви так его боялась! Он таковое с нею вытворивал! И еще лупой обзывался!

– Носила б лучше́е Ульви исподники! Сама виноватая!

– Если бы вы пло́тили ей жалованье, то она бы не берегла свое единое белье, – не сдавалась Маргарита. – А не пло́тите вы ей тоже из-за Гюса Аразака. Должна же быться Божия справедливость в этом миру! Я лишь крысу ему в сумку поклала. На помойный бочонок он сам селся. И крышка могла б не соскочить. А это и есть справедливость! Если хотите знать, то сейчас я уверена: сам Великий Боженька вклал мне в руки ту крысу, а следом подставил Аразака под бочонок и усадил его на него. И еще крышку неплотно задвинул. Это – воздаяние!

– Всё?

– Да!

Несса Моллак устало потрясла головой. Изменившимся и постаревшим голосом она сказала:

– Да нету их, справедливостей-то, в энтом миру… Ни Божией, ни иной… Нету! Попомни! И воздаяний – их тоже нету. Я жизню напроживала и всего навидалася. Нет их, тебе говорю! – сделала паузу старуха. – Хадебура хотит заместа Ульви сродственницу притыкнуть. Уж давно энтого хотит – засим-то Аразак и измывался над энтой дяревенской простоквашей. Я бы ей к добру тока сделала, ежели бы погнала за тешние побиты́е яйца́. Ты – иное тесто: у тебя пышны связя! Почто Хадебуре цапаться с Шотно? А теперя двух дур-Ульви со свету сживут, попомни меня. И уж управителя не убоятся.

– А чего вы Хадебуру не погоните?

Несса Моллак рассмеялась.

– Новая Хадебура будёт как прежняя! Уж такие они, энти Хадебуры! Мне есть проку из-за посудамошки здеся всё сменять? Ульви – энто никто, разумешь? Ульви никому не жалкое. Тем более мне – Нессе Моллак!

– Вам всё же жалко, – улыбнулась Маргарита. – Наверное, вы тоже когда-то бывались Ульви.

– Нет, не бывалася, – раздраженно ответила старуха. – Но бывала дяревенской простоквашей. В общем так, Ульви: не жрать ничё, окромя того, чего все тянут из общего котлу, разумешь? Заместа хлебов сызнова вам каша – для вашего же благу! Каковые б угощенцы тябе не нёсли – отказывайся… даже от вод из чужих рук. И Старой Ульви энто передай. И жди всяго – зырь в оба, даж когда спляшь! Теперя у тебя здеся все вражьё. Все! Даже старухи снизу. Даже маляшка, что уборные чищат. Поодиночке вы, Ульви, никуды! Завсегда и завезде вместе! Ежели чё – горлопаньте на всей свет, точно режат. Разумешь?

Маргарита кивнула и, переполненная горячей симпатией к Нессе Моллак, нежно улыбнулась старухе.

– Ну чего ты лыбишься? – притворно-ласково спросила девушку старуха. – Мож, потолкуешь лучше́е с Шотно, и заберет он тебя отседова? Правда, я уж и не знаю кудова! Хадебура всех здеся кормит, у нее везде людя…

– Нет, это ненужное, – безмятежно ответила Маргарита и поднялась с постамента кровати. – Ульви же никто не подможет, и без меня ее точно тута затравят. Мы сделаем, как вы сказали… и всё обойдется. Они скоро забудут. Бог подможет… Может, вы и не верите в Божию справедливость, а я верю!

– Поди уж лучше́е из моей спляшни, дуреха, – ответила Несса Моллак, махнув на Маргариту рукой. – Толковать с тобою, как мочу на маслы сбивать – ежели чё и выйдет, так тока вони одни… Чертовая ты милка, а так не дашь – с виду ангелок. Сгубляют тебя, мне же спокойне́е будёт! А то, боюсь, таких бедов еще наквасишь…

________________

До свадьбы Синоли и Беати для Маргариты более не произошло ничего примечательного. Обе Ульви исполняли наказ Нессы Моллак – не ели угощений, ссылаясь на боли в животе, и держались вместе. Вскоре Новая Ульви решила, что хозяйка хлебной кухни преувеличила опасность – никто вокруг не казался ей врагом.

Двадцать первый день Кротости совпал с летним солнцестоянием, но меридианцы никак его не отмечали, ведь это было языческое празднование. На следующий день, в домике управителя замка, Марлена с ласковой улыбкой вручила своей сестре сверток и объявила, что это подарок. Маргарита, развернув одеяние, поняла, что девушка-ангел, хоть и отличалась добротой, не мучилась от простодушия или недостатка ума. Рассматривая мышиного оттенка наряд с большим белым воротником-пелериной, незадачливая плутовка с досадой думала, что даже теткино старое платье и то смотрелось жизнерадостнее. Однако отказаться от серого, целомудренного убранства Маргарита никак не могла: счастливая Ульви уже приоделась, распустила волосы и повязала ленты. Цвет бледной лаванды удачно подходил к ее карим глазам и темно-русым волосам, делая образ простушки немного загадочным. И главное: роскошную грудь Ульви подчеркнул приталенный крой и две нескромные округлости маняще распирали верх платья.

Маргарита в новом одеянии напоминала монахиню. Сходство с дамой Бога усилил белый платок-шарф, также подаренный Марленой: девушка-ангел плотно обернула его вокруг лица своей сестры, спрятав под повязкой не только ее шею и волосы, но даже лоб и подбородок. Зато Марлена еще подарила свои кожаные башмачки, какие утешили Маргариту – она долго не могла налюбоваться на то, как прелестно острые, черные кончики ее обуви торчали из-под длинного подола платья. Сама Марлена вновь выглядела словно богатая сильванка, вернее, она всегда скромно одевалась и ничего не стала менять.

В таких обличьях три девушки, укрываясь от солнца под квадратным зонтом, и пришли к храму Благодарения: девица на выданье в самом соку и в чужом платье, благопристойная супруга с озорными зелеными глазами да зажиточная сильванка с ликом Меридианской Праматери.

Брат Амадей отсутствовал в храме, и венчание проводил другой священник. На Беати ее знакомые впервые увидели юбку нравственной длины. Красавица-смуглянка в ярко-голубом платье, с цветами дикой розы в темных, атласных волосах напоминала заморский цветок, благоухающий счастьем: драгой камень потускнел бы в сравнении с блеском ее радостных глаз, лед растаял бы от тепла ее улыбки, какую она не сдерживала во время венчания. Синоли же нервничал и бледнел, как будто это он являлся невестой. Нинно не сказал Маргарите ничего особенного, но украдкой поглядывал на нее; Ульви он, казалось, едва заметил. Тетка Клементина сухо поздоровалась с племянницей, а дядя Жоль, напротив, обнимал Маргариту так, словно они не виделись пару лет: добродушный толстяк уж с утра отметил радостное событие с дедом Гибихом и оказался навеселе к началу ритуала. Филипп нисколько не изменился – он остался жизнерадостным и беззаботным. Синоли доверительно проговорился Маргарите, что дядюшка Жоль пьет почти каждый день и Филипп этим беззастенчиво пользуется, выманивая у размякшего от наливки добряка конфеты или даже деньги. Еще Синоли сказал, что часы снова стоят в лавке и что, как обещал Нинно, принцесса теперь, раздавая поцелуи, крутится по сторонам и на прощание приседает, но дядя Жоль странным образом охладел к своей розовой куколке.

Ради победы мужское население Элладанна было готово обделить свои семьи маслом и мясом, но не себя пивом; правда, ныне мужчины зачастую пили то хмельное, что сварила им жена, да делали это у себя дома: трактиры Элладанна наполовину обезлюдели. Опустел и постоялый двор Мамаши Агны. Трактирщица, недавно выплатившая «войный сбор», на радостях от неплохой прибыли в этот раз не пожадничала: с избытком напекла пирогов, украсила их цветочными венками и покрыла стол белой скатертью. Филипп, когда его тетка набрала угощений, отправился с ней домой. Нехитрых яств после нагловатой Клементины Ботно всё равно осталось на столе с избытком – две Ульви могли бы наконец наесться до отвала, но обе стеснялись Нинно, будто и его они поделили поровну. Чем больше сидевший почти напротив Маргариты кузнец пил, тем пронзительней и дольше он смотрел на нее – девушка не могла этого не замечать, и кусок не лез ей в горло. Ульви же сразу влюбилась в могучего, приятного лицом Нинно. Прицепив к волосам цветок невесты и намекнув тем самым кузнецу, что жениха у нее нет, Ульви томно смотрела на своего избранника круглыми глазами и старалась кушать очень мало, так как хотела ему нравиться – мачеха учила ее скрывать то, сколько она может съесть за раз. «Иначе с тобою никто замушничаться не сберется – жанихи спужаются, что не прокормлют», – так говорила та женщина своей падчерице.

Само празднество сначала разительно отличалось от свадьбы Маргариты и Иама – никто не шумел, не пел грязных песен и не дрался, пока, ближе к вечеру, не заглянули уличные музыканты, тот же волынщик и флейтист с бубном, и посетители трактира не начали отплясывать развеселые деревенские танцы. Три уличные девки подтянулись на звуки музыки – они задорно взмахивали зелеными рукавами, трясли плечами да кружились среди скакавших козлами забулдыг. Марлена занервничала, захотела уйти, вот только Беати и Синоли тоже отправились танцевать, и покинуть свадьбу без прощальной здравицы было невежливо. Ульви уговаривала Нинно составить ей пару, а после пошла плясать одна. Выделывая повороты, она страстно смотрела на мрачного кузнеца, надеясь, что он оценит гибкость ее стана. Тот же, после пива, начал пить куренное вино с дядюшкой Жолем, не замечая ее знаков внимания. Жоль Ботно к концу четвертого часа достиг стадии, когда он начинал и радоваться, и печалиться: в какой-то момент у толстяка резко взыграла совесть.