скачать книгу бесплатно
Рис. 9. Алеуты в лодках (байдарках) во время охоты на каланов
Но прежде всего российские ответственные лица прилагали огромные усилия для обучения и «цивилизирования» своих заложников. Расцвет заложничества в северной части Тихого океана совпал с пиком восприятия российской имперской элитой идей Просвещения, включая стадиальную теорию. Так, в 1775 году премьер-майор Матвей Карпович фон Бем, «начальник Камчатки», поручил руководителю экспедиции на Курильские острова Ивану Михайловичу Антипину держать при себе заложника не только для безопасности «русских». Наряду с этим заложников необходимо было ознакомить с русским языком, «русскими обычаями» и с православной религией[500 - Из инструкции М. К. Бема начальнику экспедиции на дальние Курильские острова И. М. Антипину о подготовке и задачах плавания // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 50 (08.06.1775). С. 145–154, здесь с. 153; Постановление Г. И. Шелихова и мореходов его компании, принятое на острове Кыктаке // Русские открытия в Тихом океане. № 12 (11.12.1785). С. 178–179, здесь с. 178.].
Дэвид Кэмбелл, участник третьего кругосветного плавания английского капитана Джеймса Кука, во время своего пребывания на Уналашке в 1778 году с изумлением наблюдал за российскими усилиями, аналогов которым в английской практике он не встречал: «Русские забирают у туземцев их детей, когда те еще совсем малы, и используют молодых островитян на различных работах в своей фактории. Их учат русскому языку и, вероятнее всего, крестят и наставляют в начатках христианской религии»[501 - Кук. Третье плавание капитана Джеймса Кука. С. 564; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 132. – Подобные наблюдения также можно найти в путевом дневнике английского мореплавателя Джорджа Ванкувера за 1794 год. Ванкувер. Путешествие в северную часть. С. 258.].
Взятие в заложники детей коренных этнических групп, их обучение для собственных нужд и облечение этого процесса в нарратив цивилизирования начали практиковаться среди алеутов еще в середине века. Здесь колониальная риторика и практика под маской просветительского дискурса «любви и кротости» достигли зенита. Ярким примером может служить судьба мальчика Темнака. Он был первым мальчиком, которого Михаил Васильевич Неводчиков в 1747 году разлучил с родителями на Алеутских островах, чтобы отвезти на Камчатку. Там он был крещен и наделен новой идентичностью под именем Павла. Как и многие другие последовавшие за ним мальчики, он был обязан посещать школу и служить переводчиком российским участникам экспедиции. Устный и письменный перевод первоначально являлись услугами коренных жителей, в получении которых российская имперская элита испытывала наиболее острую нужду. Как и многие другие мальчики после него, Павел не вынес новых условий жизни. Он скончался через год пребывания в заложниках. Те, кто сумел выжить, проводили много лет на кораблях с участниками российских экспедиций, выполняя у промысловых людей роль переводчиков, а позже нередко вступали в сословие казаков[502 - Ляпунова. Алеуты. С. 59.].
Григорий Иванович Шелихов и заложничество
В ходе кровопролитного захвата Кадьяка в 1784–1786 годах русский купец, мореплаватель и первооткрыватель Григорий Иванович Шелихов (1748–1795), действуя наполовину неофициально, наполовину от имени государства, дал своим сотрудникам указание – «для лучшего повиновения» предъявить жителям острова ультиматум: выдать в заложники пятьсот детей. После неоднократных отказов Шелихов приказал стрелять по островитянам. В итоге он добился предоставления необходимого количества заложников[503 - Точный ход событий можно восстановить как по переписке, так и по рассказу очевидца – кадьякца Арсения Аминака, пережившего резню в детстве и позже сообщившего об этом событии финскому этнографу. Holmberg. Ethnographische Skizzen ?ber die V?lker. S. 137 [1855]; Idem. Ethnographische Skizzen ?ber die V?lker des Russischen Amerika. Bd. 4. S. 410–417, здесь особенно s. 416–417 [сокращенная перепечатка оригинала]; Idem. Holmberg’s Ethnographic Sketches. Р. 59; М. С. Бритюкова капитану Дж. Биллингсу (02.11.1788) // Памятники новой русской истории. Т. 3. С. 373–383; ?elichov. Voyage to America. Р. 123–126; Mousalimas. The Transition from Shamanism to Russian Orthodoxy in Alaska. Р. 44–63.]. Обращаясь к императрице, Шелихов сообщил о своих усилиях, направленных на то, чтобы коренные жители повиновались «не по страху и нужде», а «по любви и по собственной их пользе», и о том, что он заверил их, что пребывание россиян доставит им «бесчисленные выгоды, безопасность и благоденствие»[504 - Прошение компаньонов И. И. Голикова и Г. И. Шелихова // Русские открытия в Тихом океане. № 125 (февраль 1788). С. 265–269, здесь с. 266.]. Также в обращении к своему сотруднику К. А. Самойлову в мае 1786 года он подчеркнул, насколько он осознает свое обязательство заботиться о заложниках и их благополучии, а также позволить им изучать обычаи и навыки россиян[505 - Наставление Г. И. Шелихова главному правителю К. А. Самойлову // Русские открытия в Тихом океане. № 14 (04.05.1786). С. 185–199, здесь с. 188–189. – До сих пор не существует биографии Шелихова, отвечающей требованиям современного биографического исследования. Вводные работы: Pierce. Introduction // Shelikhov. A Voyage to America; Ситников. Григорий Шелихов; Петров, Троицкая. Основание постоянных поселений; Гринев. Аляска под крылом двуглавого орла. С. 151–210.].
Шелихов поручил обучить большую часть из пятисот детей в качестве переводчиков, а другую часть научить чтению и письму на русском языке[506 - Прошение компаньонов И. И. Голикова и Г. И. Шелихова // Русские открытия в Тихом океане № 25 (февраль 1788). С. 265–269, здесь с. 266; Постановление Г. И. Шелихова и мореходов его компании, принятое на острове Кыктаке // Русские открытия в Тихом океане. № 12 (11.12.1785). С. 178–182, здесь с. 178–179.]. Именно для заложников Шелихов открыл на Кадьяке первую школу на занятой российской стороной части Америки[507 - Из письма Г. И. Шелихова правителю Северо-восточной компании А. А. Баранову о программе освоения Аляски, образовании Северной американской компании и намерении «завести помаленьку Русь» на острове Уруп // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 118 (09.08.1794). С. 321–330, здесь с. 326–327.]. Несколько лет спустя капитан Гавриил Андреевич Сарычев в рамках большой «экспедиции Биллингса – Сарычева» (1785–1793) сделал в своем путевом дневнике заметку о ситуации на Кадьяке:
Для безопасности своей содержат несколько детей от островитян в аманатах и стараются обучать их русскому языку и грамоте, что заслуживает немалую похвалу, ибо оное со временем принесет великую пользу в просвещении сего дикого народа[508 - Из путевого журнала Г. А. Сарычева об исследовании Алеутских островов, описании Бобровой губы на острове Уналашка и острова Кадьяк, встречах с местными жителями // Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана. № 89 (13.05–28.06.1790). С. 266–274, здесь с. 273. – О семантике термина просвещение в понятийном поле цивилизованности в конце XVIII века см. гл. 4.1.].
Если в казахских степях и на Северном Кавказе «попытки цивилизирования», как правило, были направлены только на избранных ханских и княжеских детей и к тому же осуществлялись очень бессистемно и несогласованно, то Шелихов утверждал, что в регионах Аляски, занятых его торговой компанией, ему удалось провести широкую и комплексную «кампанию цивилизирования». Вернувшись на восточносибирский континент, он в 1787 году доложил о своих «успехах» иркутскому генерал-губернатору Ивану Якоби: благодаря детям заложников появился «способ для отечества нашего полезный». Среди представителей коренных этнических групп он отбирал в заложники тех, кто в силу сообразительности казался ему наиболее подходящим, с помощью ведущих работников «по добровольному желанию» обучал их чтению и письму на русском языке, а также «благонравию». Их отцы отнеслись к учрежденной им для этих целей школе благосклонно, и в ней наблюдался уже «действительный успех»[509 - Доношение Г. И. Шелихова иркутскому генерал-губернатору И. В. Якоби // Русские открытия в Тихом океане. № 18 (10.04.1787). С. 206–214, здесь с. 211.]. Архимандрит Иоасаф также не скупился на похвалу: изучая образ жизни «русских», заложники смогли смягчить «варварские нравы» своих отцов. В школу отбирали наиболее способных детей из заложников, и они учились там не по принуждению, а добровольно и за счет торговой компании Шелихова[510 - Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 134.].
Рис. 10. Григорий Иванович Шелихов, русский купец, исследователь и завоеватель; на заднем плане – бюст его жены
Рис. 11. Алеутская пара в традиционных костюмах перед своими лодками. Хромолитография, художник неизвестен, впервые опубликована Густавом-Теодором Паули в: Народы России. Санкт-Петербург, 1862
Сомнительно, можно ли говорить о добровольности относительно почти пятисот детей, взятых в заложники, о том, насколько мирно протекала жизнь в школе и насколько были расположены к такому «цивилизированию» отцы, лишенные своих детей. Одни только кровавые методы, с помощью которых на Кадьяке вымогали заложников, говорят сами за себя. Более того, ни в одном другом месте российской экспансии заложничество не приближалось настолько к состоянию рабства, как в регионах Дальнего Востока, северной части Тихого океана и Русской Аляски[511 - Гринев. Русские промышленники на Аляске. С. 178.]. Особенно на Кадьяке заложники должны были выполнять принудительные работы рука об руку с рабами (называемыми в источниках каюрами), взятыми из рядов алеутской элиты после завоевания Кадьяка, и с «добровольными наемными работниками»[512 - См. также рассказ монаха Макария, который, будучи главой Русской православной миссии на Аляске, наблюдал принудительный труд, изнасилования и другие злоупотребления, совершаемые сообщниками якутского купца П. С. Лебедева-Ласточкина (так называемые лебедевцы), а также членами общества Голикова – Шелихова. Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 134; A Report from Ieromonk Makarii, head of the Russian Orthodox Mission in Alaska, to the Holy Governing Synod, detailing treatment of natives by Russians // Dmytryshyn. To Siberia and Russian America. Vol. 2. № 83 (05.10.1797). Р. 497–502.]. Еще в 1806 году монах Гедеон писал о том, что обучающиеся в школе на Кадьяке заложники, в данном случае из индейцев-тлинкитов, принуждались русскими к «предметам, относящимся до хозяйственной части» и «вместо отдыха» обрабатывали огороды, собирали коренья и травы, ловили рыбу, а также изготавливали обувь[513 - Записки иеромонаха Гедеона о первом русском кругосветном путешествии и Русской Америке, 1803–1808 // Русская Америка. С. 27–121, здесь с. 88; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 137.].
Известие о том, что заложников из тлинкитов в кадьякской школе заставляли работать и обращались с ними как с рабами, даже стало одной из причин восстания индейцев из Якутата, в результате которого местное российское поселение и российская крепость были захвачены и уничтожены[514 - Гринев. Индейцы эяки и судьба русского поселения в Якутате. С. 117.]. Даже к подчеркиваемой протоиереем Гедеоном «добровольности», с которой, по его словам, заложники позволяли себя крестить в кадьякской школе, учитывая внешние обстоятельства, нужно подходить с большим скепсисом[515 - Иеромонах Гедеон писал, что заложники «охотно и добровольно» позволяют их крестить. Записки иеромонаха Гедеона // Русская Америка. С. 105. – См. также критическое высказывание: Mousalimas. The Transition from Shamanism to Russian Orthodoxy. Р. 44–63.]. Однако литературные источники исходят из того, что по крайней мере некоторые из заложников после «обучения» добровольно поступили на службу в Российско-Американскую компанию в качестве переводчиков[516 - Гринев. Индейцы тлинкиты в период Русской Америки. С. 197; Pierce. Russian America. Р. 162. – Российско-американская торговая компания (РАК) была полугосударственной торговой компанией, образованной в 1799 году по указу царя Павла I как монополия. Ее создание стало результатом объединения нескольких торговых компаний, которые в основном занимались пушным промыслом на Курильских, Алеутских островах и вдоль побережья Аляски. РАК была предоставлена торговая монополия в Русской Америке на двадцать лет, чтобы по примеру монопольных компаний других колониальных государств устранить конкуренцию и учесть интересы государства. Начиная с 1820?х годов прибыль от торговли пушниной заметно снизилась, поскольку морская выдра была в значительной степени истреблена. Виньковецкий. Русская Америка.].
Хотя Шелихов и был одним из лидеров, выступавших за «цивилизирование» и продвигавших аккультурацию автохтонного населения на Аляске и на островах северной части Тихого океана, он всегда действовал при поддержке царского правительства и властей в Сибири. Прежде всего иркутские генерал-губернаторы И. В. Якоби (1783–1789) и Иван Алферьевич Пиль (1789–1794) призывали Шелихова к еще большим усилиям, чтобы «американцев превратить из диких в обходительных»[517 - Документ от 11.05.1794 [Предписание иркутского генерал-губернатора И. А. Пиля Г. И. Шелихову] // Русские открытия в Тихом океане. С. 323–336, здесь с. 331. – И. В. Якоби ранее сменил Кречетникова на посту астраханского губернатора (1776–1781), а затем оренбургского губернатора (1781–1783) и был близко знаком с российскими усилиями по цивилизированию и на Северном Кавказе, и в южных степях. Словарь достопамятных людей русской земли. Т. 3. С. 785–786.].
«Под видом сомнения в их верности», писал Пиль в 1794 году, местных жителей необходимо продолжать брать в заложники. Следовало неукоснительно придерживаться правил Шелихова, в соответствии с которыми заложники должны говорить по-русски, учиться читать и писать, изучать математику и навигацию. Помимо образа жизни русских, их обычаев, наук и искусств, им с самого начала нужно было знакомиться с хлебопашеством и скотоводством. Христианскую веру и ее практики им должны были передать церковные служители, чтобы взрастить в них «кротость» и «благонравие». В качестве заложников необходимо было выбирать «более молодых и дарования имеющих людей», которые, «входя во вкус жизни русской», развивали бы чувство образа жизни русских, внушали бы «пользу нашей жизни» своему собственному народу и должны были помочь ему перенять этот стиль жизни. Все это должно было происходить без принуждения и только по их собственному согласию[518 - Приказ иркутского генерал-губернатора И. А. Пиля Г. И. Шелихову // Русские открытия в Тихом океане. № 43 (11.05.1794). С. 323–335, цит. на с. 332. – На фоне этих высказываний утверждение С. Люрман о том, что россияне в 1780?х и 1790?х годах проявляли мало интереса к изменению образа жизни и ассимиляции своих новых подданных, может вызвать только удивление. Дело было не в отсутствии интереса, а скорее в отсутствии возможностей для широкого внедрения политики «цивилизирования» – и ассимиляции. Luehrmann. Alutiiq Villages under Russian and U. S. Rule. Р. 80–81.]. Эти старания привели к тому, что десять мальчиков из коренных жителей Русской Америки были доставлены в Иркутск, чтобы там обучаться игре на различных музыкальных инструментах[519 - Из записки Н. А. Шелиховой «Erkl?rung ?ber die Erfolge der Amerikanischen Kompanie» (1798) // Dokumente zur Geschichte der europ?ischen Expansion. Bd. 2. № 103. S. 517–521, здесь s. 519; Каппелер. Россия – многонациональная империя. С. 149–150.].
Взятие заложников в XIX веке
Практика заложничества нашла отражение даже в Уставе Российско-Американской компании, утвержденном в 1821 году императором Александром I[520 - Именной указ, данный Сенату. О возобновлении привилегий Российской Американской Компании, и об утверждении составленных для оной новых правил // ПСЗРИ. Т. 37. № 28756 (13.09.1821). С. 842–854. Правила Российской Американской Компании. § 58. С. 852.]. Если в 1749 году царская власть впервые установила общие правила продолжительности содержания заложников, то устав 1821 года, вступивший в силу после длительных переговоров с царским правительством, вводил новые положения. Впервые было зафиксировано, что в коренных этнических группах, во всяком случае в мирное время, не допускалось насильственное взятие заложников, содержать заложников нужно было достойно, и руководители общества должны были особенно заботиться о том, чтобы в отношении заложников не допускалось несправедливости[521 - Там же.]. Эти правила были перенесены и в устав 1844 года, предварительно ответственный министр финансов получил подробные сведения о том, когда, где, в каких количествах и как долго удерживались заложники в прошлом, насколько они распространяли благотворное влияние на представителей своей этнической группы после их замены, в каких отношениях с русскими они находились после проведенного в заложниках времени и предоставляли ли они после этого наемных работников на добровольной основе[522 - Высочайше утвержденный Устав Российско-Американской Компании // ПСЗРИ. Сер. 2. Т. 19. Ч. 2. № 18290 (10.10.1844). С. 612–638, здесь § 283, с. 638; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 138.].
Однако фактически заложничество в середине XIX века на Востоке играло также лишь незначительную роль. На Алеутских островах и на Кадьяке оно потеряло свое значение уже около 1800 года: коренное население понесло такие человеческие потери в результате болезней, военных столкновений с россиянами, порабощения и эксплуатации в российских целях, а также в результате голода, поскольку система самообеспечения была разрушена, что русские могли там жить «в полной безопасности» и больше не нуждались в заложниках[523 - О положении на Алеутских островах в 1800 году: Давыдов. Двукратное путешествие в Америку. Т. 2. С. 119; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 134. – На Кадьяке А. А. Баранов, новый глава торговой компании Шелихова, освободил заложника на южной части острова в 1794 году. Тихменев. Историческое обозрение образования Российско-американской компании и действий ее до настоящего времени. СПб., 1863. Т. 2. Примеч. 165. Здесь цит. по: Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке, 134. – В Калифорнии, где И. А. Кусков построил Форт-Росс, заложников не брали с самого начала. Это было связано, с одной стороны, с оценкой, что для российских акторов не существует никакой угрозы со стороны проживающих здесь индейских народов, и, с другой, с тем, что царское правительство не хотело рисковать и брать заложников на территории, находящейся под испанской юрисдикцией. В северных областях Русской Америки заложничество не играло никакой роли. Представители РАК поддерживали с местным населением исключительно торговые отношения и не требовали рабочей силы. Истомин. «Индейский» фактор в калифорнийской политике. С. 457; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 138.].
С начала века заложничество интенсивно применялось только на Русской Аляске по отношению к тлинкитам. Именно индейцы, наряду с жителями Северного Кавказа составлявшие одну из последних этнических групп, из которой царские власти еще брали заложников, поставили российскую сторону перед новой проблемой: в отличие от всех этнических групп, с которыми в ходе экспансии в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке приходилось сталкиваться царским войскам, тлинкиты еще до первой встречи с россиянами обзавелись огнестрельным оружием и научились им пользоваться[524 - Английские и американские торговцы, которые плавали на кораблях по северо-западному побережью с 1785 года, поставляли индейцам оружие в обмен на меха.]. Кроме того, в отличие от алеутов и коренных жителей Кадьяка, тлинкиты выросли численно в гораздо более крупную этническую группу, что, возможно, объясняется лучшим доступом к пище, связанным с природными условиями. Их сильная сплоченность, а также дифференцированная социальная структура также обеспечили им значительно более выгодное положение для оказания сопротивления насильственной российской экспансии[525 - Sapir. The Social Organization of the West Coast Tribes. Р. 28–48; Gibson. Russian Dependence.].
Когда в 1794 году Егор Пуртов и Демид Куликалов во главе флотилии из более чем пятисот легких лодок высадились на берег в бухте Якутат юго-восточнее Кадьяка и потребовали заложников от местных жителей, а затем проделали то же самое южнее с тлинкитами, сложилась совершенно новая конфигурация: единственный раз в истории экспансии российского государства российская сторона сама оказалась принужденной предоставить заложников. Правда, для этого выбирали не исконных русских или россиян из «центра», а кадьякцев, которые сами недавно были покорены и должны были сопровождать россиян. Однако этот шаг показал, что российская тактика запугивания несколькими пушечными выстрелами и как результат быстрого получения заложников, что стало обычным явлением в северной части Тихого океана и вдоль побережья Алеутских островов, не произвела желаемого эффекта на тлинкитов. Напротив, тлинкиты оказали массовое сопротивление завоевателям и в мае 1802 года вынудили россиян заключить соглашение о перемирии, в знак чего обе стороны предоставили заложников[526 - Донесение И. Кускова А. А. Баранову на Кадьяк о вооруженном столкновении партии промышленных людей с местными племенами и о разгроме Новоархангельска индейцами // Pierce. Documents on the History. № 9 (01.07.1802). Р. 128–150, здесь р. 131; Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 137.].
В отличие от заложничества в Сибири, на Дальнем Востоке и в северной части Тихого океана, в обращении с тлинкитами российская сторона больше не интересовалась экономической эксплуатацией. Аманаты, предоставленные индейцами, были необходимы только для придания веса требованию, чтобы они (как и казахи в степных районах) не предпринимали никаких набегов на российские крепости или поселения. В декабре 1818 года все еще происходил обмен заложниками: лейтенант Семен Иванович Яновский из Российско-Американской компании (РАК) выдал от российской стороны двух заложников, когда ему предоставили двух племянников верховного вождя кагвантанов – одного из тлинкитских родов[527 - Гринев. Русско-тлинкитский конфликт; Зорин. Индейская война в Русской Америке.]. Глава делегации РАК настолько осознавал необходимость уважительного обращения с противоположной стороной, что даже поручил торговой конторе РАК в Новоархангельске «записать [заложников-тлинкитов] в артель и довольствовать провизией наравне с русскими»[528 - Гринев. Туземцы-аманаты в Русской Америке. С. 138.]. Такой приказ был бы немыслим в контексте заложничества в Сибири и на Дальнем Востоке, где заложников заковывали в цепи.
Однако уже в 1818 году этой крайне необычной по российским меркам ситуации пришел конец. Спустя 25 лет после установления двухстороннего заложничества (1793–1818) исполняющий обязанности директора РАК узнал от главного правителя Русской Америки, что кагвантаны настояли на обмене заложников и вместо своих прежних мальчиков на этот раз передали двух девочек. Директор резко осудил тот факт, что для «дикарей» пошли на такие неоправданные уступки. Более того, с тех пор он приказал больше никогда не предоставлять заложников с царской стороны[529 - Там же.].
Однако российская сторона до самой продажи Аляски Соединенным Штатам в 1867 году настаивала на предоставлении тлинкитами заложников – либо для обеспечения «мирного» соседства с индейцами, либо для того, чтобы «цивилизовать» их путем христианизации и обучения русской грамоте[530 - Виньковецкий. Русская Америка. С. 121–122.].
3.6. ВЫВОД
Трансрегиональное исследование заложничества показало, что внутри российского государства уже с конца XVI века существовало фундаментальное различие между двумя формами господства над нерусскими подданными: господство над нехристианами, к которым относились этнические группы на Северном Кавказе, в Южных степях, в Сибири, на Дальнем Востоке, в северной части Тихого океана и на Русской Аляске, и господство над христианами – населением Смоленска, Гетманщины, Остзейских губерний, Карелии и польско-литовских террриторий, доставшихся в результате разделов Польши и Литвы.
Заложничество на протяжении почти трех столетий практиковалось только по отношению к нехристианским народам русского и российского государства. Способ его применения в российской державе не имел аналогов в других империях: он уникален как по трансрегиональному масштабу, так и по продолжительности применения. В отличие от присяги на верность и ясака, этот третий элемент российского подданства не имел аналогий с каким-либо инструментом власти, который применялся бы по отношению к природным подданным во внутрирусском контексте. В то же время это был институт, игравший ключевую роль в имперском контексте, поскольку он мог использоваться для экспансии, артикуляции российских претензий на господство и их действенности в долгосрочной перспективе.
В противоположность мнению, которое было до сих пор принято в науке, данная работа демонстрирует, что московская форма заложничества не представляла собой заимствованную монгольскую практику. Скорее на основе анализа нескольких линий развития и при обращении к истории понятий удалось показать, что этот метод в его московской версии впервые был введен только в ходе имперской борьбы за Северный Кавказ в конце XVI века и, предположительно, ориентировался на османскую рецепцию арабских практик.
Как в случае с российской концепцией подданства, контуры которой сознательно оставались размытыми и которую за счет этого можно было адаптировать к соответствующим обстоятельствам, так и в случае с заложничеством российская элита создала себе чрезвычайно гибкий инструмент: иногда заложники использовались как средство давления, иногда как проводники и снабженцы, иногда как способ завоевания и открытия новых территорий. Помимо военной силы, прагматичное использование заложничества являлось одним из рецептов успеха царской экспансии. Лишь среди некоторых этнических групп российский подход потерпел неудачу, например у чукчей на Дальнем Востоке, тлинкитов на Русской Аляске и «калифорнийских индейцев» вокруг русского поселения Форт-Росс. Либо иные культурные коды были диаметрально противоположны российским ожиданиям по отношению к поведению покоряемых народов, либо в отдаленных районах царской стороне недоставало военного превосходства.
В то время как метод взятия и удержания заложников в Западной Европе в XVI и XVII веках вышел из употребления, в Российской империи практика привлечения целого этнического сообщества к коллективной ответственности за счет отдельных лиц сохраняла базовое значение даже в XVIII веке. Рецепция нарративов Просвещения в сравнении с зарождающимся в Западной Европе индивидуализмом привела здесь к иной критике заложничества. Заложники больше не являлись просто вещественным залогом и не рассматривались в качестве «объектов, подлежащих хранению»: оказалось, их можно было использовать в собственных целях. В этом практика позднего римского периода явилась античным образцом того, что русские открыли для себя только в XVIII веке, пусть и не зная о римской модели: заложников стали рассматривать как целевые объекты аккультурации, политико-социального и культурного влияния, а также как «трансмиссионные ремни» для оказания влияния на местные этнические группы. В то же время этот новый взгляд на заложников лег в основу их колониальной инструментализации и эксплуатации, которые особенно ярко проявились в северной части Тихого океана и на Русской Аляске. Таким образом, изменения в заложничестве означали гораздо больше, чем просто «новую риторическую маскировку»[531 - Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 59.].
Вопреки предположению, что в Российской империи в XVIII веке еще не было четкого различия между самоцивилизированием и цивилизированием других, на примере заложничества можно в миниатюре продемонстрировать формирование идеи российской миссии цивилизирования по отношению к нехристианским этническим группам. При этом зачастую идея цивилизирования сопровождалась идеей аккультурации или даже ассимиляции. Иногда речь даже шла о попытках вытеснения языков коренных народов русским, о замене обычаев местных этнических групп российскими, преодолении кочевого образа жизни с помощью оседлости или замене мусульманской или языческой веры русской православной.
В то же время российские попытки «цивилизирования» и ассимиляции ни в коем случае нельзя путать с «успешным» с российской точки зрения результатом. Довольно часто представителям российской имперской элиты приходилось терпеть поражение – что было весьма типично для колониальных миссий цивилизирования, – а «цивилизуемое» население никоим образом не выражало ожидаемой от него «благодарности» или не добивалось «прогресса в науках». В частности, с точки зрения постколониальных исследований это создает привлекательные тематические поля для будущих исследований, будь то случаи поражений из?за сопротивления коренных народов или добровольного сотрудничества коренных элит при взятии заложников или опыт культурной гибридности, который коренные жители получили в российском окружении за время, проведенное в заложниках.
В то же время изучение заложничества показывает, насколько полезно анализировать применение этого имперского и в XVIII веке становящегося все более колониальным метода на территориях от Северного Кавказа через Поволжье, южные степи, Сибирь, Дальний Восток и до Русской Аляски. С одной стороны, только такой анализ позволяет увидеть, что эта практика была основным принципом российской имперской экспансии на юге и востоке. С другой стороны, становится понятной региональная специфика, а также те элементы или подходы, которые для российской стороны не подлежали обсуждению. Кроме того, межрегиональное исследование заложничества показало, что экспансия Российской империи в регионе северной части Тихого океана и на Русской Аляске была тесно связана с экспансией на азиатском материке.
Если смотреть не только на заложничество и его применение на юге и востоке, а шире, на российскую имперскую политику по отношению к нерусским этническим группам на западе и на севере, то можно сделать дополнительные выводы о ее основных чертах. Нельзя ли провести параллели между заложничеством в той форме, в которой оно утвердилось в течение XVIII века по отношению к элитам нехристианских этнических групп на юге и востоке, с одной стороны, и кооптацией местных элит нерусских этнических групп на западе и севере в российскую элиту, с другой? Можно ли интерпретировать попытки «цивилизирования» местной нехристианской элиты посредством удержания ее представителей в заложниках в XVIII веке как эквивалент принятию в российское дворянство христианских (а также некоторых мусульманских) элит этнических групп на севере и западе? Эти вопросы свидетельствуют о том, что в настоящей главе было положено только начало дальнейшим исследованиям.
4. КОНЦЕПТЫ И ПРАКТИКИ ЦИВИЛИЗИРОВАНИЯ И ИНТЕГРАЦИИ
Пример заложничества показал масштабы изменения российских концептов и практик господства в течение XVIII века. Чтобы признать этот результат частью общей картины и разъяснить центральный тезис книги, в соответствии с которым Российская империя начиная с XVIII века превращалась, по меньшей мере периодически, в процессе господства над своими нехристианскими подданными из империи в колониальную державу, надо провести гораздо более полный и системный анализ и внимательно рассмотреть все основные политические сферы российского господства.
Но начать необходимо с рассмотрения идеи, которая постепенно оформилась в течение XVIII столетия. С учетом событий последующих веков она может считаться наиболее эффективной политической стратегией, которая когда-либо имела значение для российской державы в ее имперской истории: это российская миссия цивилизирования.
Исходя из соответствующих понятий, миссия цивилизирования обозначает убеждение, что собственная этническая группа имеет права и обязанности вторгаться в жизнь других, менее развитых этнических групп, пропагандировать собственные ценности и институты и принудительно внедрять их среди других этнических групп на основании якобы свойственного ей превосходства и более высокой легитимности собственного стиля жизни[532 - Osterhammel. «The Great Work of Uplifting Mankind». Р. 363–426, 363; Idem. Europe, the «West» and the Civilizing Mission. Р. 8; Hofmeister. Die B?rde des Wei?en Zaren. S. 27–31.].
Хотя понятию «цивилизация» не обязательно присущи экспансионистские коннотации, элемент понятия «миссия» выражает идею о том, что развитие в направлении цивилизации можно и даже нужно было ускорить посредством вмешательства извне. Таким образом, известное главным образом из религиозного контекста понятие «миссии» в связи с концепцией цивилизирования обозначает широкомасштабное миссионерство, явно выходящее за рамки религиозных вопросов.
В русском языке термин «миссия цивилизирования» стал частью колониального дискурса только во второй половине XIX века. Цель четвертой главы – показать, что такая концепция миссии цивилизирования дискурсивно развивалась уже в течение XVIII века, оказывая серьезное практическое влияние на политику, и описать, в какой форме это происходило[533 - Этим утверждением данная работа противоречит недавно опубликованному мнению М. Ходарковского о том, что российские имперские акторы начали цивилизационный дискурс по отношению к нехристианским этническим группам своей империи только с 1860?х годов. Khodarkovsky. Between Europe and Asia. Р. 24.].
4.1. ПРЕДМЕТНОЕ ПОЛЕ: «ЦИВИЛИЗОВАННОСТЬ» И «ЦИВИЛИЗАЦИЯ»
Фундаментальной предпосылкой идеи миссии цивилизирования и генезиса цивилизаторского дискурса является возникновение понятия и лексико-семантического поля «цивилизованности» и «цивилизации». Оно включает такие асимметричные понятия-антонимы, как «нецивилизованность» и «нецивилизация»[534 - Koselleck. Zur historisch-politischen Semantik asymmetrischer Gegenbegriffe. S. 211–259. – Различие между термином, связанным с состоянием, как он выражается в немецком языке понятием «Zivilisiertheit», и неоднозначным термином, который может обозначать как состояние, так и процесс («Zivilisation»), будет рассмотрено более подробно. – На протяжении всей этой главы термин «цивилизация» понимается как термин с положительной коннотацией в отличие от «варварства». Использование «цивилизации» как описательной категории в смысле ценностно-нейтрального сопоставления различных культур не играет здесь никакой роли. Подробно о дифференциации см.: Schr?der. Mission Impossible? Р. 22–26.]. При этом развитие понятий понимается как развитие человеческого сознания, которое становится осязаемым в языке эпохи, в ее аутентичных текстах[535 - Ricken. Begriffe und Konzepte f?r Aufkl?rung. S. 95.].
Помимо этого сознания и соответствующего образования понятия, вторым шагом возникновения цивилизаторского дискурса является уверенность, что собственная «мы»-группа является «цивилизованной», и в то же время появляется восприятие других как «нецивилизованных». На третьем этапе, который базируется на убеждении в собственном превосходстве, требуется понимание, что существуют нецивилизованные «Другие», которые поддаются изменениям и которых можно и нужно перевести в состояние цивилизованности или цивилизации[536 - Идея миссии цивилизирования или цивилизационного дискурса должна быть отделена от цивилизационной политики. О цивилизационной политике можно говорить только тогда, когда цивилизация не только востребована и запланирована на дискурсивном уровне, но и пытается быть реализованной в практической политике. В данной подглаве рассматривается только концептуальный и, в некоторой степени, дискурс-аналитический уровень. Следующие подглавы посвящены связи между языковой артикуляцией идей цивилизации и попыткой их политического воплощения.].
При исследовании возникновения в Российской империи терминов, относящихся к семантическому полю цивилизованности или цивилизации необходимо прежде всего проследить историю современного понятия цивилизации и его лексико-семантического поля (по-немецки Zivilisation, по-французски civilisation, по-английски civilization). Его источник – латинский перевод civitas, civilis, civilitas от греческого ???????? – уже в древности представлял собой концепт, с помощью которого создавались идентичности и устанавливались оценочные различия между «нами» и «ими»[537 - В поздней Античности civilis и civilitas уже приобрели значение «цивилизованной жизни» или «цивилизованных нравов» и были отграничены от «дикарей», «варваров» и «нецивилизованных». Fisch. Zivilisation, Kultur. S. 688–689.].
В Англии и Франции понятие «цивилизация» вошло в официальный язык в поздний период эпохи Просвещения, с середины XVIII века, но значимой категорией оно стало только в конце XVIII века[538 - Февр. Цивилизация: эволюция слова и группы идей. С. 241–281; Benveniste. Civilisation. Contribution ? l’histoire du mot. Р. 47 f.; Starobinski. Le mot civilisation. Р. 30 f.; Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich. 1680–1820; Fisch. Zivilisation. S. 679–774; Boer. Civilization.]. В немецкое языковое пространство это понятие проникло в конце 1770?х годов. Оно быстро вступило в конфликт с «культурой» и «образованием», которые символизировали одобряемое стремление к внутренним ценностям (сфера морали, эстетики, приличия). «Цивилизация», напротив, находилась во все более тесной взаимосвязи с материальными внешними достижениями, которые рассматривались как второстепенные (сфера материальных, экономических и технологических характеристик)[539 - Fisch. Zivilisation. S. 723–730.]. Несмотря на эти различия, в XIX веке во всех (западно)европейских дискурсах это понятие играло ключевую роль в обосновании и легитимации колонизации и колониализации Африки, Азии и Америки[540 - Fisch. Die europ?ische Expansion und das V?lkerrecht, особенно s. 284–380.].
В русском языке в XVIII веке еще не существовало термина, образованного от civitas, civilitas именно для «цивилизации» в рассматриваемом смысле. Длительный билингвизм (немногочисленный франкоязычный высший слой общества и русскоязычное крестьянское население) привел к тому, что введенное в конце XVIII века французское слово civilisation прочно укоренилось в первой половине XIX века в постепенно формирующейся российской публичной сфере. Только в 1830?х годах слово цивилизация как русское заимствование слова civilitas вошло в официальный язык и к концу 1860?х получило там широкое распространение[541 - Kissel. Im Zeichen der Ambivalenz; Велижев. Цивилизация и средний класс. С. 257–258.].
Но разве до XIX века еще не существовало русских терминов, с помощью которых Российская империя могла бы выразить ощущение собственного величия и превосходства над другими этническими группами? Действительно ли понадобилась екатерининская рецепция позднего Просвещения для того, чтобы в Российской империи могло образоваться предметное поле (пусть изначально и исключительно французское) цивилизованности и цивилизации? Разве ранее не существовало оснований и необходимости относиться к нерусским этническим группам собственной империи с убежденностью в своем превосходстве как имперской державы и требовать их трансформации?
Позднее формирование в русском языке понятия цивилизации, произведенного от civilitas, на первый взгляд, подтверждает представление, в соответствии с которым начатый в XVIII веке процесс само-«цивилизирования» являлся прежде всего «догоняющим» процессом, который ориентировался на (западно)европейские идеи о цивилизировании и поэтому должен был заимствовать термины из французского языка. Такое восприятие разделяла в XVIII веке и (западно)европейская общественность[542 - О западноевропейском, особенно французском доминирующем представлении о «России» в XVIII веке см.: Межин. Петр I как цивилизатор России; Годжи. Колонизация и цивилизация; Дюлак. Рибейро Санчес о политике колонизации; Blome, Depkat. Von der «Civilisierung» Ru?lands; Wolff. Inventing Eastern Europe.].
И даже исторические исследования до сих пор предполагали, что петровская культурная революция была нацелена исключительно на воспитание и преобразование собственного, русского и российского аккультурированного населения – и здесь речь идет прежде всего о высших слоях общества[543 - См. также подробнее об этом в предисловии к данной работе.]. Российская держава, казалось, контрастировала с несколькими западноевропейскими империями, элиты которых уже давно сами себе приписывали состояние цивилизованности и которые ставили перед собой задачу цивилизовать наряду с населением своей страны прежде всего другие (неевропейские) этнические группы[544 - Belmessous. Assimilation and Racialism; Bitterli. Die «Wilden» und die «Zivilisierten»; Fieldhouse. The Colonial Empires; Pagden. Lords of all the World; Weber. Bаrbaros; Gr?nder. Conquista und Mission.]. Но в случае с российским государствомй вопрос о том, существовало ли русское понятие для цивилизованности/цивилизации, и тем более вопрос о том, проводились ли различия между «цивилизованными русскими» и «подлежащими цивилизированию нерусскими этническими группами», казалось, представлялись излишними для исследования, по крайней мере в первой половине XVIII века[545 - Такое отношение может объяснить, почему русское лексико-семантическое поле «цивилизации» в XVIII веке до сих пор практически не изучено. Немногочисленные статьи, опубликованные по отдельным аспектам предметной области, упоминаются ниже в соответствующем контексте.].
Не только предыдущие главы содержат указание на то, что состояние исследований в этом отношении неудовлетворительно и нуждается в обновлении. Исследование терминологии других западноевропейских стран также свидетельствует о том, что и у них семантическое поле цивилизованности отразилось лексически в обиходном языке не тогда же, когда широко распространилось заимствованное из латыни понятие «цивилизация». Во французском языке словообразования, родственные более позднему слову civilisation и обозначавшие как состояние, так и активный процесс, известны уже в XVI веке, в английском языке – в XVII веке (по-французски civiliser, civilitе; по-английски civilize, civility)[546 - Chartier. Civilitе; Pernau. Civility and Barbarism. Р. 240.]. Кроме того, существовали понятия с другими корнями, но относящиеся к тому же семантическому полю[547 - В немецком языке к ним относятся такие термины, как «учтивость», «вежливость», «хорошие манеры», и понятие «культура», которое впервые было онемечено Лейбницем и которое отражало в немецком языке лексико-семантическое поле, связанное с civilitе во французском языке (и civilis в латинском). См., например, перевод полуофициального шведского памфлета, впервые написанного на латыни, согласно которому шведы поддались ложным надеждам, что царь приобрел «учтивый образ жизни» во время своего европейского путешествия (лат. ad civilis vitae rationem). [Hermelin.] Discussio criminationum, fol. A3 (5); dt. ?bersetzung von 1701: Gerechte Ablehnung Derer Lasterhaften Beschuldigung, fol. A3–A4. См. также: Fisch. Zivilisation. S. 697, 704. – Широко распространенное понятие латинского языка humanitas (humanitе, humanity, «Humanitet») будет рассмотрено ниже.]. Поэтому и в русском языке следует искать схожие более ранние лексические единицы, принадлежащие тому же семантическому полю.
Однако прежде нужно взглянуть на трудности, которые возникают при попытке воспроизвести историю понятийного поля цивилизованности и цивилизации в XVIII веке. Далее будут привлекаться различные группы текстов: исследование лексикографических источников необходимо для того, чтобы учесть уровень языковой нормы, а анализ лексики политики и бюрократии понадобится для рассмотрения общественно-политического уровня. В то же время исследованный корпус текстов нельзя рассматривать как окончательный или достаточный, но лишь как базу для дальнейших исследований. Кроме того, следует учитывать, что каждое понятие находится внутри семантического поля, которое также является изменчивым.
Наконец, сложность возникает в связи с тем, как происходит определение значения. Так, при исследовании понятий предполагается, что их смысл существует независимо от конкретного способа употребления и что способ употребления должен всегда соответствовать этому смыслу. Но в действительности определение смысла происходит при каждом употреблении лексической единицы новым сочетанием диспозиции и интенции, во-первых, с позиции говорящего, и во-вторых, с позиции круга адресатов или определенной ситуации, в контексте которой высказывание приобретает свое значение[548 - Подробно о проблемах истории понятий см.: Chartier. Civilitе. Р. 7–12; Козеллек. К вопросу о темпоральных структурах в историческом развитии понятий.].
Эти трудности следует иметь в виду далее, в разысканиях о появлении новых понятий и семантических полей в Петровскую эпоху. Характерной особенностью Петра I и его эпохи является импорт бесчисленных иностранных слов, заимствование новых понятий и тем самым формирование современной политико-социальной лексики русского языка[549 - Масштаб заимствования слов наглядно демонстрирует уже словарь иностранных слов в приложении к «Генеральному регламенту» об учреждении государственных коллегий // ПСЗРИ. Т. 6. № 3534 (28.02.1720). С. 160. Кроме того: Christiani. ?ber das Eindringen von Fremdw?rtern; Смирнов. Западное влияние на русский язык; Огиенко. К вопросу об иностранных словах; Kaiser. Der europ?ische Anteil; Otten. Untersuchungen.]. В частности, более пристального внимания заслуживает провозглашение царя Петра I «Всероссийским императором» в 1721 году и связанное с этим переименование Московского государства в петербургскую «империю»[550 - Полный титул, присвоенный Петру I, звучал: Отец отечества, Петр Великий, Император Всероссийский // ПСЗРИ. Т. 6. № 3840 (22.10.1721). С. 444–446, здесь с. 445; также № 3850 (11.11.1721). С. 453–454.]. Содержатся ли здесь какие-либо указания на искомое предметное поле? Выражались ли в этом помпезно обставленном шаге какие-либо глубокие перемены в восприятии себя и своего окружения, которые в то же время могли повлечь за собой последствия в политике, проводимой по отношению к нерусским подданным державы, и которые могли отразиться в лексике? Или речь идет лишь о демонстрации власти ради иностранного признания, которое должно было позволить царю трансформировать вновь завоеванный внешнеполитический авторитет после победы в Северной войне в устойчиво высокое положение по отношению к западноевропейским державам?[551 - В литературе уже существует множество аналитических работ, посвященных присвоению императорского титула и его значению, см., например: Marasinova. The Russian Monarch’s Imperial Title; Plokhy. The Origins of the Slavic Nations. Р. 283–289; Погосян. Петр I. С. 220–243; Madariaga. Tsar into Emperor; Агеева. Имперский статус России.] Какой смысл имело переименование для внутреннего состояния государства и для его имперской политической культуры? Кроме того, возникает вопрос: если царское государство только теперь назвало себя «империей», то чем в глазах современников оно являлось раньше?
Империя и цивилизованность
Р. Козеллек, инициатор направления в немецкой исторической науке, называемого «историей понятий», писал о работе историка, что при трансформации «пережитков» прошлого в источники он всегда находится на одном из двух уровней: или он исследует факты, которые ранее уже были облечены в текстовую форму, или он реконструирует факты, которым этот процесс только предстоит. Эти факты он извлекает из источников с помощью различных гипотез и методов. В первом случае понятия служили языку источника для описания прошедшей действительности. Во втором случае историк использует термины, сформулированные постфактум, которые употребляются несмотря на то, что их нельзя обнаружить в источниках[552 - Козеллек. «Пространство опыта» и «Горизонт ожиданий» – две исторические категории. С. 149–150.].
При применении к российской державе понятия «империя» представляется особенно полезным проведенное Козеллеком различие между понятием, связанным с источником, и научной категорией познания. Действительно, обозначение «империя» в русских источниках до XVIII века практически не встречается. Только после провозглашения Петра I «императором» оно все чаще применяется для описания российского государства. И даже тогда, в первые десятилетия после номинального преобразования, это понятие еще не играло заметной роли в политическом языке элиты[553 - Ширле. «Отечество». С. 156; Она же. Понятие «Россия»; Агеева. Имперский статус России. С. 112–140; Погосян. Петр I. С. 214–229 и 393–408.].
Что можно говорить, исходя из нового обозначения, о характере Российской империи до 1721 года? Как показывает проведенное Козеллеком различие, явления или обстоятельства в истории вполне могут предшествовать своему языковому оформлению. Более позднее провозглашение себя «империей» отнюдь не исключает того, что такое государственное образование могло существовать ранее. Историография показывает, что понятие империи как категории научного познания используется в отношении Московского государства уже несколько десятилетий. По крайней мере, с появлением в 1991 году большого обзорного труда А. Каппелера «Россия – многонациональная империя» историки стали связывать начало Российской империи с завоеванием двух высокоразвитых в культурном отношении мусульманских государств – Казанского (1551–1552) и Астраханского ханств (1556)[554 - Каппелер. Россия – многонациональная империя; Kappeler. Ru?lands erste Nationalit?ten; Idem. Vom Moskauer F?rstentum; Hosking. Russia; Филюшкин. Проблема генезиса Российской Империи; Norris, Sunderland (Ed.). Russia’s People of Empire.].
Можно ли в отношении провозглашения правителя императором и, соответственно, в отношении объявления государства империей с учетом смысла, который эти обозначения накладывали на внутреннее устройство государства, говорить просто о неологизмах, введенных для приведения понятий в соответствие с существующими обстоятельствами? Для ответа на этот вопрос необходимо исследовать, какую семантику современники связывали с новым понятием империи[555 - Подробнее о понимании концепции империи в период принятия титула император см.: Погосян. Петр I. С. 220–229.]. Если взглянуть на речи, с которыми выступали на торжественном вручении титула императора, оказывается, что почти ни один из центральных аспектов, которые сегодня обычно связывают с понятием империи (и вместе с тем с Московским государством с момента присоединения Казани и Астрахани), в сознании современников не играл никакой роли: в выступлениях внимание фокусировалось не на большой территории российского государства, не на полиэтничности или многоконфессионализме и даже не на многоступенчатости политико-территориальной организации и вытекающем отсюда большом количестве различных титулов правителя[556 - Уподобление значения империи сегодняшнему пониманию империи как государственного образования с преимущественно высоким этническим и культурным плюрализмом произошло только при Екатерине II. См. об этом гл. 4.6.]. Вместо этого канцлер граф Гавриил Иванович Головкин в хвалебной речи Петру I превозносил великие военные заслуги царя, которыми тот приумножал славу и престиж российского государства, а также подчеркивал прочность и стабильность государства[557 - ПСЗРИ (Серия 1). Т. 6. № 3840 (22.10.1721). С. 445–446.].
Но Г. И. Головкин не остановился на дифирамбах славе, престижу, прочности и стабильности государства. В его речи появился новый аспект. Он может дать ключ к пониманию того, какая концепция в современном политическом мышлении верховной элиты сопутствовала провозглашению Петра I императором и связанному с этим переименованию государства в империю: Головкин отметил, что царь своими действиями вывел своих верных подданных «из тьмы неведения на театр славы всего света» и, таким образом, «из небытия в бытие». Если выразиться еще более конкретно, Петр ввел своих подданных «во общество политичных народов»[558 - Там же. – О понимании современников и о переводе понятий политичный как «цивилизованный» см. далее.].
Международное право и «цивилизованность»
Новая категория и еще молодая лексическая единица русского языка, введенная Головкиным после детальной подготовки речи Священным синодом, Сенатом и окончательной обработки доверенным лицом императора П. П. Шафировым, – как раз и была категория цивилизованности[559 - Протоколы заседаний Святейшего синода – особенного и общего с Сенатом – о поднесении Царю Петру Алексеевичу титула: Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского // Описание документов. Приложение. Ст. 452–458.]. Она противопоставлялась описанию прошлого, непосредственно предшествовавшего Петру, – «тьме неведения», граничащего с «небытием»[560 - Дихотомия «темного» и «светлого» соответствовала концептуальному противопоставлению «старой» и «новой» российской державы, введенному при Петре I. Стенник. Идея «древней» и «новой» России. – Другие свидетельства легких метафор при Петре I см.: Mediger. Mecklenburg, Ru?land und England-Hannover. Bd. 1. S. 163–168; Bd. 2. S. 61–64. – Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский усматривают в дуальных моделях мышления характерную черту русской культуры, которая нашла свое выражение как в источниках о христианизации Руси, так и в восприятии петровских реформ их современниками. Лотман, Успенский. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры. С. 24–28.]. Это дихотомическое противопоставление прежней тьмы нынешнему свету раскрывает новый, проникнутый идеями раннего Просвещения образ мышления. Оно позволяло не только различать две стадии, но и выделить в совокупности этнических групп, в соответствии с их государственной структурой, ту часть, которая состояла из «политичных народов», и ту, к которой относились народы, (еще) не принадлежавшие к этой группе[561 - Хотя влияние раннего Просвещения, несомненно, можно обнаружить в Петровскую эпоху, спорно, что самого Петра I можно назвать представителем этого интеллектуального течения. Одна из критических позиций: Schippan. Sozialgeschichte, Religion und Volksaufkl?rung. S. 346–347; Idem. Die Aufkl?rung in Russland. S. 40–41.]. Кроме того, поскольку, по словам Головкина, российское государство только недавно достигло новой стадии, была высказана идея о том, что круг «политичных народов» не является закрытым обществом, но открыт для новых членов. Согласно такому представлению, «цивилизованность» являлась универсальной категорией, к которой могла приблизиться любая (имеющая признаки государства) этническая группа, приложив для этого определенные усилия.
Наиболее ранние свидетельства употребления еще нового понятия политичный, которое Головкин использовал как кодовое слово для выражения своих дуалистических взглядов, можно найти в контексте трансфера политических идей, понятий и концептов, проникших в Московское государство через Речь Посполитую и гетманскую Украину в конце XVII века[562 - Польское выражение звучало как polityczny. В русском написании это слово встречается в «славянском» переводе в хронике епископа Павла Пясецкого, который, по мнению редактора хроники, являлся выходцем из гетманской Украины. Смутное время. С. 69; Otten. Untersuchungen. S. 459. A. 1497. – Образованный хорват Юрий Крижанич, который потерял расположение царя и был сослан в Тобольск, также использовал этот термин в нескольких своих сочинениях, в том числе в книге: Толкование исторических пророчеств [1674]. Крижанич. Собрание сочинений. Т. 2. С. 54; Русское государство. С. 146; Киселев. От «политичного» к «просвещенному». С. 2. – О трансфере идей, терминов и понятий из Польши – Литвы через гетманскую Украину в Московскую империю см.: Torke. Moskau und sein Westen; Харлампович. Малороссийское влияние; Rothe. What Is the Meaning of «Rossijski»; Kaiser. Der europ?ische Anteil. S. 86.]. В начале XVIII века при Петре I российская политическая элита стала использовать это понятие для характеристики как целых этнических групп, так и отдельных лиц[563 - В качестве примера употребления термина в значении «вежливый», «благовоспитанный» применительно к отдельным лицам см. письмо А. А. Матвеева к Г. И. Головкину от 11.04.1707 // ПиБ. Т. 5 (январь – июнь 1707). С. 437 («чтоб были при нем люди выборные, политичные и освидетельствованные в честном и в постоянном житье»); Письмо Г. И. Головкина И. А. Мусину-Пушкину от 28.02.1707 // Описание документов. Кн. 8. С. 163 («с которыми дабы тамошней архиерей мог обходиться по пристойности политично к чести и к славе Российского государства»); Киселев. От «политичного» к «просвещенному». С. 3, 5. – Тесная связь концепции цивилизации отдельного человека с концепцией цивилизации целого сообщества обнаруживается как в европейской, так и в азиатской культуре. Pernau, Jordheim. Introduction. – С другой стороны, точкой отсчета в появившемся позднее понятии civilisation почти всегда является коллектив. Fisch. Zivilisation. S. 718.]. Причем слово «политичный» обозначало стремление к благородным манерам, вежливости, эрудиции, а также владение утонченными нравами и дипломатическим этикетом, принятыми в (Западной) Европе[564 - Петр Алексеевич Толстой использовал этот термин для обозначения венецианцев во время своего пребывания посланником в Италии (1697–1699). [Толстой.] Путешествие. С. 24; Русский посол в Стамбуле. С. 40. – В инструкциях, которые Толстой получил в качестве российского посла для общения с иностранными министрами в Константинополе, также содержался новый термин в его значении вежливости: «с чужестранными министры обходиться политично» // Тайныя статьи, данные Петру Андреевичу Толстому // ПиБ. Т. 2 (1702–1703). С.-Петербург, 1889. № 419 (01.04.1702). С. 30–34, здесь с. 34.]. В этой трактовке отражалось заимствование западноевропейских образцов поведения в том виде, в котором они сформировались в Европе в эпоху Возрождения как аристократический идеал добродетели и придворного этикета, ориентировавшихся на упомянутые стандарты[565 - О постепенном усвоении «цивильных» манер через овладение эмоциями см.: Элиас. О процессе цивилизации. Т. 2; а также его критика: Senghaas. Zivilisierung wider Willen; Schwerhoff. Zivilisationsproze? und Geschichtswissenschaft; Schnell (Hg.). Zivilisationsprozesse. S. 3–20.].
Но с чем ассоциировалось у Петра I и его сподвижников выражение «политичные народы»? Ни один труд не даст более полного представления об этом, чем трактат, написанный еще несколькими годами ранее как раз тем сподвижником Петра I, который занимался окончательной редакцией речи для провозглашения царя императором, П. П. Шафировым[566 - О роли Шафирова в написании текста о присвоении титула императора см.: Погосян. Петр I. С. 222–225.]. После совместной поездки в Западную Европу, в которой Шафиров сопровождал Петра I в качестве переводчика, он благодаря своим выдающимся способностям оказался в ближайшем окружении царя. В 1717 году царь назначил его вице-канцлером Коллегии иностранных дел[567 - Lichac. ?afirov. Р. 42; Butler. Shafirov.]. В том же году Шафиров по просьбе Петра I написал чрезвычайно важный труд, который царь впоследствии собственноручно отредактировал и дополнил. Занимающее две страницы название (здесь в сокращенной версии) звучит следующим образом: «Рассуждение, какие законные причины Петр I, царь и повелитель всероссийский, к начатию войны против Карла XII, короля шведского, в 1700 имел»[568 - Шафиров. Разсуждение какие законные причины. – Немецкий перевод вышел в 1722 году. О различных изданиях полемического сочинения, а также о редакторской работе Петра I и написании им заключения см.: Пекарский. Наука и литература. Т. 2. С. 392–394. Английская версия была подготовлена и издана У. Э. Батлером: Shafirov. A Discourse Concerning the Just Causes. – Предложение составить подобный текст царь, очевидно, получил от своего посланника Федора Степановича Салтыкова, находившегося в Лондоне. Грабарь. Материалы к истории. С. 71.].
Совместный труд о Северной войне
Речь идет о полемическом сочинении, цель которого состояла в том, чтобы доказать, во-первых, что российское государство действовало законно, развязав (Великую Северную) войну со Швецией в 1700 году, во-вторых, что война длилась так долго по вине самой Швеции, и в-третьих (это самое главное), что держава вела войну «по правилам христианских и политичных народов»[569 - Это ключевое указание содержится уже в названии сочинения Шафирова – «Разсуждение какие законные причины <…> Петр Первый <…> имел <…> и с которой воюющеи страны та война по правилам християнских и политичных народов более ведена». С.-Петербург, 1717 (курсив Р. В.).]. Здесь также встречается упоминание о принадлежности российского государства к «политичным народам» – разумеется, в гораздо более развернутом виде, чем три года спустя в условиях провозглашения Петра I императором.
Публикация вышла под именем Шафирова (и, таким образом, не представляла собой официальной декларации) и в отличие от прежних меморандумов, составленных на русском языке, не была адресована другим правительствам, поэтому некоторые расценивают ее как первый письменный международно-правовой документ и, следовательно, как начало дисциплины международного права в российском государстве[570 - Грабарь. Первая русская книга; Он же. Материалы к истории. С. 70, 77. – К международно-правовым сочинениям его относит также Butler. On the Origins of International Legal Science; Idem. P. P. ?afirov. Р. 1. – Другие труды, значимые с точки зрения международного права, были написаны дипломатами Ф. С. Веселовским и М. П. Бестужевым-Рюминым. Однако они были адресованы непосредственно английскому правительству.]. Другие видят в ней прежде всего попытку установления политико-территориальных притязаний российского государства в рамках международной политики на заключительном этапе Северной войны[571 - Wittram. Peter I. Bd. 2. S. 296–300, 576. Fn. 51; Фейгина. Аландский конгресс. С. 83–89.]. Третьи не признают труд международно-правовым документом и рассматривают его исключительно как полемическое сочинение, а также как типичный пример распространенной в то время в Европе формы политической легитимации войн[572 - Piirim?e. Russia, The Turks and Europe. Р. 64; M?lksoo. The History of International Legal Theory in Russia. Р. 217.].
В действительности в работе можно выделить несколько уровней смыслов, так что не стоит рассматривать ее либо в том, либо в ином конкретном ключе. Скорее полемическое сочинение Шафирова (и Петра) представляет собой пример поддерживаемой царем начавшейся в начале XVIII века трансформации российского политического дискурса и является документом международно-правового и выдающегося политико-пропагандистского значения[573 - О том, какое большое значение придавал изданию сам Петр I, свидетельствует не только тот факт, что он лично принимал участие в его написании и редактировании. Это проявилось и в том, что третье русское издание было отпечатано им в поразительном и для того времени совершенно необычном количестве – 20 000 экземпляров. Это число намного превышало количество умевших читать жителей империи. Butler. P. P. Shafirov. Р. 32. – Обычно в Петровскую эпоху печаталось от одной до двух тысяч или даже несколько сотен экземпляров произведения политического или исторического содержания. Луппов. Книга в России; Piirim?e. Russia, The Turks and Europe. Р. 65; Marker. Publishing. Ch. 1. P. 26, 36–38.]. Никогда прежде ни один представитель российского государства не составлял исторического оправдания войнам, которые велись против других держав. Шафиров вникал в подробности истории дипломатических отношений Швеции и Московского государства и тем самым, как само собой разумеющееся, ставил Российскую империю в ряд европейских государств. Более того, в своем изложении российской точки зрения, согласно которой шведская сторона нарушала международное право, тем самым вела себя как неполитичный народ и не оставляла российской державе возможности избежать войны, он придерживался традиции европейских трактатов по легитимации войн[574 - Шафиров. Разсуждение какие законные причины. Предисловие. С. 2. – Понятие легитимности войны было введено Конрадом Репгеном: Repgen. Kriegslegitimationen in Alteuropa.]. Как уже давно стало рутинным в рамках подобной легитимизации в остальной Европе, российское государство впервые утверждало, что оно полностью соблюло нормы международного права и не предпринимало никаких действий, не соответствующих международному кодексу поведения сообщества государств[575 - Шафиров. Разсуждение какие законные причины. Предисловие. С. 2. – Швеция использовала совершенно тот же подход для своей легитимизации войны при вмешательстве в Тридцатилетнюю войну. Piirim?e. Just War in Theory and Practice.].
Почему Шафиров и царь вдруг так активно стали ссылаться на международное право? До сих пор оно не играло никакой роли для Московского царства. Западноевропейские дебаты XVII века о концепциях так называемого естественного права и о разработке норм международного права не воспринимались российским государством. Широко распространенное среди московских государственных и церковных лидеров недоверие к иностранному влиянию препятствовало проникновению западных текстов и работе с ними[576 - Вероятно, единственным исключением и, таким образом, первой работой на русском языке, посвященной международному праву, была работа Иоганна Якоби фон Вальхаузена об искусстве и законности ведения войны, написанная на немецком языке в 1615–1617 годах и опубликованная в русском переводе в 1647 году. Известно, что эта книга находилась в личной библиотеке русского географа и политического деятеля И. К. Кирилова. Butler. Russian Law. Р. 24.]. В заимствовании западных норм пока не видели и необходимости. Существовала внутриполитическая культура, фактически ориентированная на критерий милости и немилости правителя. Существовали взятые из христианской традиции правила и обычаи во взаимоотношениях с другими государствами. Например, после присяги в форме целования креста условия договора необходимо было соблюдать до тех пор, пока были живы обе стороны договора[577 - Грабарь. Материалы к истории литературы международного права в России. С. 20.]. Существовали понятия о том, что являлось подобающим в отношениях друг с другом и что «в государствах не только в христианских, и в мусульманских не бывает» (1613)[578 - Заозерский. К характеристике Московской дипломатии. С. 349; Грабарь. Материалы к истории. С. 18.]. Нарушение традиционных норм поведения, согласно которым, например, дары в рамках посольских визитов в принципе не облагались налогом, клеймили как «нравы зверские» (1667)[579 - Древняя российская вивлиофика. Т. 3. 1895. Ч. 5. С. 44; Грабарь. Материалы к истории. С. 19.]. Но принципиальное представление о том, что государство разделяет единую систему ценностей с другими странами, находится в одном сообществе с общими международными правовыми отношениями или же что у себя в стране оно оценивает различные этнические группы не только с точки зрения их вероисповедания, было глубоко чуждо Московскому государству[580 - Особенно ярко это проявилось в том, что нерусские народы востока и юга не рассматривались с негативной точки зрения, а принимались в своей инаковости, если они проявляли послушание. Slezkine. The Sovereign’s Foreigners.].
Только Петр I благодаря помощи выпускников Киево-Могилянской коллегии (с 1701 года академии) перевел наиболее значимые тексты зарождающегося международного права; например, при нем были переведены тексты Гуго Гроция, Самуэля фон Пуфендорфа и Авраама де Викфора[581 - Были переведены труды Гуго Гроция о международно-правовых нормах ведения войны и праве мира («De jure belli ac pacis»), Самуэля Пуфендорфа – о естественном праве и международном праве («Juris naturae et gentium, libri octo»), а Абрахама фон Викфорта – о послах и их функциях («The Ambassador and his Functions»). Грабарь. Материалы к истории литературы международного права в России. С. 40–44. – Перечень наиболее важных переводов из всех наук в петровский период см.: Пекарский. Наука и литературы. Т. 1. С. 255–257. Примеч. 2.]. О том, какие новые пути открыли эти переводы, свидетельствует вопрос, вставший перед переводчиками: как переводить на русский язык термин «международное право» – всенародные права, всенародные правила или всенародный закон?[582 - Грабарь. Материалы к истории литературы международного права в России. С. 77.] Кроме того, большинство переведенных международно-правовых текстов при жизни Петра хранились исключительно в рукописной форме в библиотеках правящей российской элиты и были опубликованы только после смерти царя. Публикация Шафирова (и Петра I), которая не только была составлена на уровне работ западноевропейских ученых, но и напрямую ссылалась на отдельные труды и авторов, продемонстрировала не только глубокие знания и компетентность, с учетом изложенных предпосылок. Прежде всего, ее эффект трудно переоценить, и здесь кроется значение этого труда для международного права: отныне (западно)европейские юридические термины и концепции юридического дискурса получили широкое распространение и проникли в русское законодательство и дипломатическую переписку[583 - Там же. – О значении переводов, в результате появления которых впервые сформировались эквиваленты терминов и понятий, см.: Richter, Burke (Ed.). Why Concepts Matter; Pernau. Whither Conceptual History?].
Но почему царь уделял столько внимания распространению международно-правовой литературы и чего он хотел добиться посредством трактата Шафирова и его аргументов в пользу того, что Русское государство действовало в соответствии с нормами международного права? Из формулировки, согласно которой Швеция, нарушив нормы международного права, действовала как «неполитичный народ», следует, что ключ к разгадке кроется в тесном переплетении представлений о цивилизованности в том виде, в котором они преобладали в современной Западной Европе, с соблюдением норм международного права. Дискурс цивилизованности возник в Западной Европе в ответ на проблему, как определить, какие страны заслужили признания как субъекты международного права[584 - Мартин Уайт, однако, справедливо подчеркивает, что концепцию «международной легитимности», которая заключается в коллективном суждении международного сообщества о правильности членства в «семье» государств, в принципе следует отделять от концепции международного права как системы норм и принципов, которая развилась из практики государств с намерением регулировать их отношения и смягчать конфликты. Wight. Systems of States. P. 153–158.].
Центральная категория цивилизованности в латыни конца XVII века редко обозначалась словом civilitas, чаще использовались понятия cultus и cultura, которые (включая политические компоненты, которые ранее содержало понятие civilitas) все чаще заменяли выражение vita civilis[585 - Пуфендорф много говорит о cultura, но также и о «политичных народах» (politiorum populorum). Pufendorf. De statu hominum naturali (1675) // Idem. Eris scandica. S. 218. § 2; Fisch. Zivilisation. S. 703.]. Во французском и английском языках доминировали civilitе и civility, с конца XVII века все чаще встречались humanitе или humanity, в немецком языке на первом месте стояли слова Cultur и Humanitet[586 - Например, де ла Нёвиль, который в 1689 году ездил в Москву по поручению польского короля, в своем докладе от 1699 года обвиняет московитов в том, что они не знают ни civilitе, ни honn?tetе, нарушают международное право и продолжают оставаться «варварами». De la Neuville. Relation curieuse. Р. 22. – Латинское humanitas было впервые введено в немецкий разговорный язык в XVI веке в форме «Humanitet». В XVII веке из последнего образовалось «Humanit?t» (гуманность, человечность, человеколюбие). B?deker. Menschheit, Humanit?t, Humanismus. S. 1069–1074. – Аналогичное включение в разговорные языки произошло во французском и английском. Duranton. Humanitе; Jan. Humanitе; Schalk. Humanitas im Romanischen; Krings. Die Geschichte des Wortschatzes der H?flichkeit. – О распространении концепции Humanity с XVI века см., в частности: Grigore. Humanism and its Humanitas; а также: Delgado. «All People Have Reason and Free Will».]. Признание государств субъектами международного права зависело (помимо вопроса о суверенитете и монополии на применение силы) от того, считались ли они цивилизованными. Имелось в виду, готовы ли они (и способны) соблюдать нормы международного права (возникшего во взаимосвязи с западнохристианской теологией)[587 - Gong. The Standard of «Civilization». Р. 24–35. – По этой теме см. также обобщающее исследование Fisch. Die europ?ische Expansion und das V?lkerrecht. S. 246–265.].
Как убедительно показал Пяртель Пииримяэ, именно в этом вопросе Османская империя в конце XVII века образовала противовес европейскому сообществу государств и европейской общественности, осознававших свои общие христианские корни и все более утверждавшихся в своем единстве: в то время как (западно)европейские правители начиная со Средневековья считали нужным сообщать своему противнику о причинах войн, которые они вели, и – после изобретения печатного станка – еще и обнародовать их, и ученые считали эту процедуру частью развивающегося международного права, с точки зрения Османской империи не было необходимости ни в объявлении направленной против христиан войны, ни в оправдании нападения на них[588 - Указание причин служило (западно)европейским государствам для выполнения трех минимальных условий, которые, согласно теоретикам международного права от Фомы Аквинского до Гуго Гроция, должны быть соблюдены для «справедливой войны» (bellum iustum): recta auctorias (война должна вестись законной властью), iusta causa (причины должны быть вескими, например самооборона или возвращение украденного имущества), recta intentio (уважительная причина не может быть использована в других целях, например для завоевания). Haggenmacher. Grotius; Holmes. On War and Morality. Ch. 4; Russell. The Just War; Tuck. The Rights of War and Peace; Neff. War and the Law of Nations; Repgen. Kriegslegitimationen in Alteuropa. S. 27–49; Piirim?e. Russia, The Turks and Europe. Р. 66–76.]. Скорее такое поведение противоречило бы исламской концепции мира, в котором мусульманские государства по определению находятся в постоянном состоянии войны с немусульманскими государствами[589 - Khadduri. War and Peace in the Law of Islam; Johnson. The Holy War Idea. Р. 601–668; Neff. War and the Law of Nations. Р. 41; Imber. Ideals and Legitimation.]. Даже если на практике конфронтация господствовала гораздо в меньшей степени, чем это утверждалось на идейно-религиозном уровне, с точки зрения европейских государств отсутствия публичной легитимации войн было достаточно, чтобы воспринимать себя как «цивилизованных», а турок – как «варваров»[590 - В недавних исследованиях подчеркиваются элементы, общие в практике османов и «Запада», а также османский прагматизм в отношениях с христианскими государствами. Goffman. The Ottoman Empire; Faroqhi. The Ottoman Empire. – Пииримяэ, однако, упрекает Фарокхи в преувеличении идеологического сходства. Piirim?e. Russia, The Turks and Europe. Р. 71. Fn. 30. – Восприятие турецких обычаев как «варварских» и противопоставляемых «цивилизованным» нравам (западных) европейцев было не только сформулировано вышеупомянутым русским посланником Петром Толстым в: Русский посол в Стамбуле. С. 40, но и нашло свое выражение в самом сочинении Шафирова («Варварам туркам»). Шафиров. Разсуждение какие законные причины. С. 35.].
На этом фоне полемическое сочинение Шафирова и Петра I несло центральный посыл, который возвышался над всеми остальными уровнями смысла: в отличие от османов, российское государство отныне должно быть причислено к кругу тех, кто соблюдает нормы международного права. Исключение россиян из (западно)европейского союза (латинского) христианского мира нужно было преодолеть, предрассудки опровергнуть и, в частности, навсегда покончить с польской, ливонской и шведской пропагандой против «тиранических и варварских русских»[591 - Шафиров прямо ссылается на негативное суждение, высказанное Пуфендорфом о «России» в «Введении в историю» европейских государств. Шафиров. Разсуждение какие законные причины. С. 74. – Пуфендорф начинает главу «Природа россиян» сокрушительными словами: «О нравах и о разуме народа Российского ничтоже воспоминати имеем, еже бы с великою их славою сопряжено было, ниже бо россиане тако суть устроенны и политичны якоже прочии народи Европейскии» (пер. по: Пуфендорф. Введение в Гисторию европейскую. 1718. С. 407. – М. Б.). Pufendorf. Einleitung zu der Historie. S. 715. – В целом о европейском восприятии Московского царства, которое в основном было создано антироссийской пропагандой западных и северных соседей (Польши, Ливонии, Швеции): Klug. Das «asiatische» Ru?land; Osterrieder. Von Tyrannen und Barbaren; Kappeler. Ivan Groznyj; Scheidegger. Ein Ost-West Konflikt der Vormoderne. – «Ориентализация» Востока и приписывание ему культурной неполноценности продолжались в конце XVIII и XIX веке на основе идей Просвещения о прогрессе. Wolff. Inventing Eastern Europe.]. Тщательное изучение норм международного права, вся аргументация, согласно которой российская держава также действовала в соответствии с ним при ведении войны, и, следовательно, одобрение этой столь новой для царской империи нормативно-концептуальной структуры было подчинено конкретной цели. В этом заключался глубоко политический характер полемики: дать понять как отечественному, так и западноевропейскому общественному мнению, что российскую державу нужно причислить не только к сообществу христианских государств, но, прежде всего, к «цивилизованным народам»[592 - Не случайно атрибуты «христианский» и «цивилизованный» напрямую связаны в тексте Шафирова. Все сходятся в том, что это его утверждение является наиболее важным. Cracraft. The Petrine Revolution. Р. 186; M?lksoo. The History. Р. 211–232; Piirim?e. Russia, the Turks and Europe. Р. 66. – Таким образом, благодаря триаде международного права, христианства и цивилизованности уже с начала XVIII века существовала идеальная основа для понимания цивилизаторской миссии, которая сформировалась в Европе в 1830?х годах и была описана Ю. Остерхаммелем как «викторианская цивилизаторская миссия», существовала уже в начале XVIII века. В соответствии с этим международное право стало «стандартом цивилизации общего применения». Osterhammel. Europe, the «West» and the Civilizing Mission. Р. 19.].
Политичный
Столь часто применявшееся ключевое слово политичный было широко распространено среди российской элиты, чему немало способствовало его использование канцлером Головкиным во время присвоения Петру I титула императора. Гавриил Бужинский также использовал его в своем переводе введения к «Истории европейской» Самуэля фон Пуфендорфа, где перевел нелестный отрывок, согласно которому русские были не такими культурными и цивилизованными, как другие европейские нации, не такими «устроенными» и «политичными» (в латинском подлиннике exculti & politi), в то время как в немецком тексте это было переведено одним словом Cultur[593 - Pufendorf. Introductio ad Historiam. S. 688; Idem. Einleitung zu der Historie. S. 715. – Перевод на русский язык был опубликован Гавриилом Бужинским уже в 1718 году. Пекарский. Наука и литература. Т. 1. С. 326 (также здесь цитаты на русском языке).]. В выполненном в 1722 году переводе полемического сочинения Шафирова (и Петра I) на английский язык выражение «политичные народы» было переведено как civilized Nations[594 - [Shafirov.] A Discourse. Р. 240. – Перевод на немецкий, важнейший язык политической полемики в Северной Европе в то время, состоялся сразу после публикации в Российской империи. Пииримяэ предполагает, что решение о последующем переводе на английский язык вместо латыни и французского было связано с растущей озабоченностью англичан русским присутствием в Остзейских губерниях. Piirim?e. Russia, The Turks and Europe. Р. 64.]. Словосочетание «политичные народы» в отрывке о провозглашении Петра I императором в 1721 году было переведено на немецкий язык как policirten V?lckern и тем самым напоминало о большом сходстве, наблюдаемом между словами «политичный» и Policierung в значении «культуры, цивилизованности, порядка», что являлось и одним из аспектов немецкого понятия Policey, которое в свою очередь было связано с французским policitе, politesse[595 - «Policiert»/«poliziert» и глагол «policiren» восходят к латинскому policia (от polire, выравнивать, гладить). Wittram. Peter I. Bd. 2. S. 607. Fn. 467; Schierle. Semantiken des Politischen. S. 229; Maier. Die ?ltere deutsche Staats- und Verwaltungslehre. S. 102–103; Grimm, Grimm (Hg.). Deutsches W?rterbuch. Bd. 7. Art. «polizei».]. В 1731 году слово «политичный» было включено в «Немецко-латинский и русский лексикон» («Teutsch-Lateinische- und Russische Lexicon»), где оно было переведено на немецкий язык как «ученый/цивилизованный» (gelernt/zivilisiert)[596 - Немецко-латинский и русский лексикон. С. 474.].
В других работах слово «политичный» оставалось тесно связанным с его параллельным образованием «политически» или «политический» и ассоциировалось с поведением человека, способного соблюдать правила и нормы общества[597 - Царь сам использовал слово политически в смысле «хорошие манеры» в письме к Ф. А. Головину // ПиБ. Т. 3. СПб., 1893. № 724 (23.09.1704). С. 160–161, здесь с. 161. – И. Ширле также указывает на то, что параллельные образования политичный и политический в первой половине XVIII века не всегда четко отличались друг от друга. Только в последней трети данного столетия политический стал использоваться в значении «искусства управления государством», в то время как политичный в конце века имел негативный оттенок и ассоциировался с хитростью и коварством. Schierle. Semantiken des Politischen. S. 226–247, здесь s. 230; Петрова. Прилагательные на -ический. С. 155. – О негативной коннотации понятия политичный в конце XVIII века см.: Словарь Академии Российской. Т. 4. Ст. 966.]. В семантике «добрых нравов» или «цивилизованности» в конце XVII – начале XVIII века иногда встречается и использование соответствующего существительного «политика»[598 - Otten. Annotationen; Christiani. ?ber das Eindringen von Fremdw?rtern. S. 17.]. Петр Васильевич Постников, первый русский врач, получивший ученую степень, который, являясь выпускником Киево-Могилянской академии, овладел несколькими иностранными языками и переписывался с Петром I, использовал понятия «политика» и «политикоразумный» уже в 1696 году[599 - См. письма Постникова к Петру I за 1696 и 1699 год // Бычков. Новые материалы. С. 47, 48, 50.]. Ф. С. Салтыков, российский посол в Лондоне, в своем письме Петру I от 1713 года также использовал термин «политика», правда, в значении, которое, вероятно, никогда ранее не встречалось во внутрироссийском контексте.
Салтыков советовал некрещеным татарам, черемисам и мордве в российской державе, чтобы они «навыкали всякои политике в обхождениях их закона, что их привести в такое состояние как и наши народы»[600 - [Салтыков.] Пропозиции Федора Салтыкова [1713]. С. 27. – Использованная обоими лексика не была случайной: Салтыков тесно общался с процитированным выше врачом П. В. Постниковым. Koch. Deutsch als Fremdsprache. S. 174. – Уже в 1660?х годах Григорий Котошихин, находясь в шведской ссылке, описывал трудности брака русских принцесс и принцев с иностранными принцами или князьями и отмечал, что первые не знали ни языков других государств, ни их политики («иных государств языка и политики не знают»). В данном случае напрашивается перевод с помощью понятий «обычаи, нравы». Я благодарю Глеба Казакова за это указание. Котошихин. О России. С. 17. – Параллельно с вышеупомянутым значением уже при Петре I политика была тесно связана с государством и государственным управлением. Так, к юридической кафедре, учрежденной в Академии наук в 1724 году, наряду с этикой и естественным правом, относилась наука «политика». ПСЗРИ (I). Т. 7. № 4443 (28.01.1724). § 15. Пт. 1. С. 220–224, здесь с. 223. – О дальнейшем применении политики в XVIII веке см.: M?ller. Soziale Termini. S. 437.]. Таким образом, Салтыкова можно считать одним из пионеров российской имперской элиты, создаваемой Петром I, которая не только была убеждена в цивилизованности собственного коренного населения, но и к тому же на основе этого убеждения призывала к цивилизированию других. Базовым для этого являлось разграничение Салтыковым коренного русского или аккультурированного русского населения («наши народы»), с одной стороны, и нехристианских этнических групп собственного государства (татар, черемисов, мордвы), с другой.
Последние, по его мнению, нуждались не только в изменении веры, но их необходимо было привести «в такое состояние», в котором уже находились «русские» и аккультурированные ими этнические группы. Таким образом, Салтыков был одновременно и одним из первых, кто связывал цель цивилизирования с целью ассимилирования. «Иноземные подданные» должны были не только лишиться своей «дикости» и войти в русскую православную веру, но и «обрусеть», чтобы в итоге «они воплощены были с нашим народом вместе»[601 - [Салтыков.] Пропозиции Федора Салтыкова [1713]. С. 27–28.]. Цивилизирование и ассимиляция рассматривались как две стороны одной медали[602 - См. также обзор дискурсов, посвященных ассимиляции и русификации в XVIII веке, в заключении к данной работе.].
Humanitas – людскость
С петровским преобразованием русской политической лексики и введением дискурса «цивилизованной» державы в языковой практике появилось другое, гораздо более значимое для последующих десятилетий наступившего века существительное, обозначавшее «цивилизованность». Это было понятие, соответствующее распространенному современному латинскому понятию humanitas или его переводам на английский (humanity), французский (humanitе) и немецкий языки (Humanitet, Humanit?t или Menschheit, Menschlichkeit[603 - Немецкие термины «Menschheit» (древнегерманский «mennigskeit», средненемецкий «menscheit») и «Menschlichkeit» (оба переводятся как «человечность, гуманность») параллельно сосуществовали с XIV века и обозначали два оттенка смысла «природы» человека: с одной стороны, естественное видовое понятие в противовес его антонимам «звероподобность» (Tierheit) и «божество» (Gottheit), с другой стороны, цель и задачи, которым человек подчиняет самого себя (предназначение человека для человечества). Количественно-коллективное значение «человечества» в смысле совокупности всех человеческих существ появилось только в конце XVIII века. B?deker. Menschheit, Humanit?t, Humanismus. S. 1063–1064.]). Подобно тому, как в случае с понятием политичный, польское словообразование, которое базировалось на славаянском эквиваленте латинского корня, оказало влияние на позднее формирование русского языка при трансфере через гетманскую Украину, такой же процесс произошел и с польским эквивалентом humanitas, а именно ludzkosc. От него в начале XVIII века в русском языке образовались понятия людкость или людскость[604 - Колебания между вариантами слов людкость и людскость отражают тот факт, что термин все еще был недостаточно лингвистически стандартизирован, что также проявляется в его позднем включении в лингвистические лексиконы. Значение термина в лексиконах см. ниже. Общие сведения о введении обширной новой терминологии см.: Cracraft. The Revolution of Peter the Great. Р. 278 f.; Биржакова, Кутина (ред.). Словари и словарное дело в России XVIII в. Л., 1980. С. 171–174.].
Польские и украинские лексиконы свидетельствуют о том, что слово в польско-украинском языковом пространстве уже с XVI века употреблялось, во-первых, в значении «доброты», «человечности» и «щедрости» и, во-вторых, в значении «культуры нравов», «изысканного тона» и «образования» (ludzkosc, укр. людкость)[605 - Slownik Polszczyzny XVI wieku. Bd. XII. Р. 402–204. – Существует также много свидетельств использования понятия людз(с)кость в среднеукраинском/среднерусинском языках в «раннее Новое время». Я благодарю Михаэля Мозера за консультацию по Картотеке Института украиноведения им. И. Крипьякевича во Львове, а также за информацию в: Тимченко. Материалы до словника.]. С такой семантикой понятие вполне соответствовало современным вариантам значения латинского humanitas, а также раннему смысловому содержанию понятия civilitas[606 - B?deker. Menschheit, Humanit?t, Humanismus. S. 1078; Fisch. Zivilisation, Kultur. S. 679–774. – Польский придворный проповедник Станислав Оржеховский (1513–1566) в 1553 году писал, что humanitas был введен в Польше итальянской принцессой Боной Сфорцей, которая в 1518 году вышла замуж за польского короля и великого князя Литовского. Оригинал был составлен на латыни, некий Н. Попов цитировал его по-польски как luzdkosc в составленной им биографии из истории XIX века «Королева Варвара», посвященной русскому историку С. М. Соловьеву, в то время как М. Н. Катков перевел его на русский как людскость для «Русского вестника» в 1857 году. Попов. Королева Варвара. С. 128. – Я благодарю Д. Сдвижкова за эту находку и его исследование, которое позволяет непосредственно проследить трансфер базовых понятий через Польшу, даже если трансфер начался на столетие раньше.]. Однако в то время как понятие civilitas с конца XVI века все больше сводилось исключительно к значению простой вежливости и связь с государством и гражданином постепенно исчезла, французские понятия XVI века civiliser, civilisе и английское понятие XVII века to civilize значительно расширили свое значение в смысле противопоставления цивилизованного и нецивилизованного образа жизни, цивилизованных и нецивилизованных этнических групп[607 - Fisch. Zivilisation, Kultur. S. 716.]. Начиная с эпохи Возрождения и развития различных народных разговорных языков, понятию humanitas также приписывали значение «хороших манер», «вежливости» и «обходительности» как в индивидуальной, так и в общественно-политической сфере, его употребляли в отношении как отдельных лиц, так и целых этнических групп[608 - B?deker. Menschheit, Humanit?t, Humanismus. S. 1074–1077; Fisch. Zivilisation. S. 697–716; Boer. Civilization. Р. 53 f.]. В XVIII веке термины humanitе, humanity, Humanitet даже стали центральными понятиями Просвещения. Не в последнюю очередь они позволяют установить связь между идеей мирового сообщества, с одной стороны, и цивилизационным прогрессом, являвшим собой всеобщий идеал, с другой[609 - О политизации концепции humanitе см.: B?deker. Menschheit, Humanit?t, Humanismus. S. 1076.].
Однако в российском государстве понятие людскость появилось только при Петре I. Введение этого понятия в значении скромности, вежливости, воспитания, хорошего поведения в обществе было тесно связано с намерением царя установить для собственного населения новый кодекс поведения[610 - Словарь русского языка XVIII века. Т. 12 (2001). С. 21.]. Этот социально-общественный оттенок значения людскости в начале XVIII века историк О. Л. Беличенко в своем исследовании о детстве обобщил следующим образом:
Вхождение в светское общество требовало от дворянина не столько учености, сколько умения соответственно себя вести, определявшегося тогда словом «людскость». Танцы, фехтование, навыки езды верхом и знание того, как быть обходительным и галантным, становились необходимыми в обучении дворянских детей. Светское поведение не ограничивалось знанием норм этикета, оно должно быть естественным и непринужденным, жестко контролирующим собственные эмоции, уверенным и одновременно мягким[611 - Беличенко. Тема детства в русской мемуаристике. – Русский историк конца XVIII века М. М. Щербатов также рассматривал людскость как центральное понятие петровских усилий по самоцивилизации российского государства: «Петр Великий <…> старался ввести и таковую людскость, сообщение и великолепие… <…> Среди нужных установлений законодательства, учреждения войск и артиллерии, не меньше он прилагал намерения ему грубые, древние нравы смягчить». Щербатов. О повреждении нравов в России. С. 219–220 (написано в 1786 или 1787). Я благодарю Дэвида Фиста за данное указание.].
Однако при Петре I появился и второй вариант значения этого понятия, который до сих пор был обделен вниманием исследователей, в соответствии с которым «цивилизованность» не просто касалась конкретных лиц, но становилась мерилом оценки поведения целых этнических групп[612 - Ниже приведены подробные свидетельства.]. Таким образом, употребление понятия людскость не просто следовало за употреблением понятия политичный. Прежде всего соответствующее семантическое употребление в российской державе включалось в концептуальное развитие «цивилизованности» в том виде, в котором оно распространилось по всему миру в XVIII веке. Недавние исследования показывают, что на межнациональном уровне отмечается и устанавливается тесная связь между стремлением к индивидуальной цивилизованности, понимаемой как эмоциональный самоконтроль, самообладание и культивирование тонких чувств, и желание коллективной цивилизованности. Последнему приписывалась способность к светскому обхождению («обходительность»), нередко связываемая с правом или даже обязанностью вести в этом направлении другие общества и этнические группы, еще не достигшие этого состояния[613 - Pernau u. a. (Ed.). Civilizing Emotions. См., в частности, введение Пернау и Йордхайма, содержащееся в антологии (Ebd. Р. 1–22), а также Bryson. From Courtesy to Civility; Baumgarten, Gosewinkel, Rucht. Civility; Chartier. Civilitе. Р. 7–50.].
Употребление понятия людскость в трансиндивидуальном, коллективном смысле встречается уже в полемическом сочинении о легитимности войны против шведов, отредактированном царем и изданном Шафировым в 1717 году. В нем Шафиров пишет, что шведы вели войну «не по традиции политичных народов», а «со всякою суровостью, не людкостью»[614 - Шафиров. Разсуждение какие законные причины. Предисловие. С. 2.]. Безусловно, здесь Шафиров в целом противопоставляет (цивилизованную) российскую державу королевству Швеция, которое вело себя нецивилизованно, в то время как о внутрироссийской имперской трактовке еще не могло быть и речи. И все же с расширением масштабов «цивилизованности» от индивида до целых этнических групп или государства уже в Петровскую эпоху были заложены основы семантики, которые в течение XVIII века внутри российской элиты превратили людскость в центральное понятие имперских, а также колониальных дискурсов и практик цивилизирования нехристианских этнических групп на Юге и Востоке[615 - Предположительно, использование понятия людскость как в его внутрироссийском прочтении (с упором на самоцивилизирование), так и в имперско-колониальном значении было ограничено узким кругом российской элиты. Это объясняет, почему этот термин еще отсутствовал в большинстве русско-иностранных словарей XVIII века. См.: Поликарпов. Лексикон треязычный [1704]; [Weissmann.] Teutsch-Lateinisch [1731]; [H?lterhof.] Rossijskij Cellarius [1771]. Термин стал включаться в словари только с конца XVIII века. Подробнее см. об этом ниже.].
Для оренбургского губернатора И. И. Неплюева, воспитанника Петра I, который жаловался в Коллегию иностранных дел на отсталость казахов в отношении политического устройства, наказаний и установления законности, справедливости и правосудия, людскость превратилась в (достигнутое россиянами) состояние, к которому казахи должны быть приведены: «Когда все они к людскости приобыкнут», пишет Неплюев, они с помощью правильного отправления правосудия также смогут положить конец «своевольству народа»[616 - Донесение оренбургского губернатора И. Неплюева Коллегии ин. дел о взаимоотношениях между джунгарами и казахами // КРО. Т. 1. № 124 (29.07.1745). С. 317–321, здесь с. 319.].
В то время как использование Неплюевым понятия людскость выявило представление о цивилизованности, которое было прежде всего государственническим концептуально и ставило на первый план функциональную эффективность государства, семантика этого понятия расширилась при ближайших преемниках Неплюева. Генерал-майор Алексей Тевкелев, работавший в свое время переводчиком у Петра I, и коллежский советник Петр Рычков, временно занимавший пост оренбургского губернатора вместе с Тевкелевым, в 1759 году описали для Коллегии иностранных дел, каким образом казахов Младшего жуза можно окончательно привести в российское подданство и повиновение. При этом чиновники ссылались на опыт, который российская держава, по их мнению, приобрела в результате предыдущего подчинения и цивилизирования башкир:
Хотя и самое многотрудное дело, чтоб в целом народе переменить национальной нрав и застарелые общности, но в рассуждении управления новоподданных народов, какие б они и были, существенная польза наипаче в том состоит, чтоб с самого начала, вызнавая их нравы и состояние и употребляя с ними всякую справедливость и умеренность, к тому их направлять и наклонять, чего от них государственной интерес требует. На сие ближайшей пример и доказательство здешний башкирский народ, которого о приведении в людскость и в подданническое послушание с начала подданства их по делам надлежащего учреждения и наблюдения не видно, без чего он от времени до времени, усиливаясь и обогащаясь, по грубому своему состоянию и дикости в великое своевольство приходил. Итак, сделалось, что [народ] токмо ныне в состояние людскости приходить начал, а уже более двухсот лет подданным именуется[617 - Представление генерал-майора А. Тевкелева и колл. советника П. Рычкова Коллегии иностранных дел о положении в Малом и Среднем Жузах (22.01.1759) // КРО. Т. 1. № 225. С. 571–591, здесь с. 575.].
Высказывания Неплюева, Тевкелева и Рычкова показывают, что в российской имперской элите утвердилось представление о собственной «мы»-группе, центре державы, как «цивилизованной», а об этнических группах на южной периферии, которые еще предстояло покорить, как о «нецивилизованных». Эта «мы»-группа в центре империи была связана, с одной стороны, с российским государством, с другой стороны, с ее преимущественно русским или российским аккультурированным населением, которому противопоставлялись «дикость» и «грубость» еще не интегрированной, нерусской этнической группы. Кроме того, на основании убежденности в собственном превосходстве созрело желание привести «диких» «Других» в состояние «цивилизованности». Таким образом, к середине XVIII века сформировалось понятийное поле цивилизованности с имперской ориентацией на внутреннюю часть державы.
Из цитаты Тевкелева и Рычкова следует, что дискурс цивилизаторской миссии был направлен отнюдь не только на политическую элиту казахов. Скорее предстояло «переменить национальный нрав [всего казахского народа] и застарелые обычаи». Целью изменения казахов было достижение «состояния людскости», которое в этот момент использовалось как статическое, а не как динамическое понятие. Это, на первый взгляд, отличает его от одновременно возникших во Франции и Англии понятий civilisation и civilization, которые, являясь неологизмами, с самого начала содержали в себе одновременность процесса и результата[618 - Fisch. Zivilisation, Kultur. S. 717.]. И все же уже в работе Тевкелева и Рычкова обнаруживаются первые представления о разной степени цивилизованности, которой достигли нерусские этнические группы на юге, и об изменчивости этих соотношений. Вот что они пишут в последующих разъяснениях:
Впрочем, можно про всех про них донесть, что они [казахи][619 - В XVIII веке киргиз-кайсак или просто «киргиз» было общим названием царского правительства для казахов.] весьма не толь суровы и упруги, как башкиры, и во всем гораздо их понятнее, а особливо между владельцами их и старшинами такие находятся, которые и чрез недавно временные обхождение [с русскими и россиянами] в такое состояние разума пришли, что людскость и довольное рассуждение в них видно, чего в башкирах поныне нет. Одним словом, можно заключить, что они к обхождению гораздо склоннее, нежель башкиры и калмыки[620 - Представление генерал-майора А. Тевкелева и колл. советника П. Рычкова Коллегии иностранных дел о положении в Малом и Среднем Жузах (22.01.1759) // КРО. Т. 1. № 225. С. 571–591, здесь с. 576.].
Правда, здесь снова упоминается «состояние разума», которое так же, как и «довольное рассуждение», ассоциируется с людскостью. Но различные этнические группы на их «дикой» начальной стадии не описываются как находящиеся в одном и том же состоянии «нецивилизованности». Скорее считается, что они в разной степени способны и склонны к «людскости» и что они в разном темпе продвигаются к цивилизации. Здесь оттенок значения «людскости» в смысле динамического развивающегося понятия цивилизации уже не кажется таким чуждым: история понимается как последовательность необходимых шагов на пути развития. Это наводит на мысль о «цивилизационной лестнице», где все этнические группы находятся на разных ступенях, соответствующих разной степени «цивилизованности». Таким образом, расширение значения понятия людскость происходило параллельно с постепенной темпорализацией понятия «человечность» в Западной Европе[621 - Р. Козеллек определил темпорализацию смыслового содержания понятий как существенную характеристику Нового времени. В соответствии с этим увеличение разницы между пространством опыта людей и горизонтом их ожиданий отразилось в том, что понятия приобрели моменты ожидания, которые не были присущи им в прошлом. Козеллек. Введение // Словарь основных исторических понятий. Т. 1, с. 27–28; Он же. «Пространство опыта» и «Горизонт ожиданий». С. 149–173; Он же. К вопросу о темпоральных структурах в историческом развитии понятий. С. 21–33.]. Там начиная с середины XVIII века понятие «человечность» (Menschheit) также стало «языковым выражением исторического процесса становления человека», горизонт человеческих ожиданий был «увеличен за счет включения конечной цели человеческого развития во временную протяженность», идея прогресса восторжествовала[622 - B?deker. Menschheit, Humanit?t, Humanismus. S. 1081. – О возникновении идеи прогресса в Российской империи: Brang. Fortschrittsglauben in Ru?land; Schmidt. Aufstieg und Fall der Fortschrittsidee; Lauer. «Progress» – der russische Fortschritt.].
Это представление о цивилизованности как о процессе, проходящем различные этапы, которые необходимо преодолеть, промелькнуло и в заключительной речи, в которой чиновники Тевкелев и Рыков описывают, как действовать в отношении казахов:
<…> за ханские и салтанские противности и неисполнении всех без изъятия штрафовать и губить весьма не надлежит, ибо и между самыми политичными народами в свете ни одного такого не сыщется, в котором бы воров и злодеев не было, кольми ж паче от киргисцов [казахов], которые до подданства никакой почти людскости не знали, взыскивать сего невозможно[623 - Представление генерал-майора А. Тевкелева и колл. советника П. Рыкова Коллегии иностранных дел о положении в Малом и Среднем жузах (22.01.1759) // КРО. Т. 1. № 225. С. 571–591, здесь с. 586.].
Превосходная степень прилагательного политичный, употребление которой демонстрирует здесь тесную семантическую связь с понятием людскость, наводит на мысль о существовании в разной степени цивилизованных этнических групп.
Во второй половине XVIII века трансформация понятия просвещение, о котором еще будет сказано подробнее, оспаривает уникальность понятия людскость как обозначения «цивилизованности». Но даже если с развитием понятия просвещение, которое является отглагольным абстрактным существительным и, таким образом, явно динамическим понятием, был положен конец более ранним статическим представлениям, понятие людскость с его имперским значением оставалось в употреблении до конца века.
С вступлением на престол Екатерины II образовательные аспекты играли все более значительную роль в семантике цивилизованности/цивилизации. Так, в 1775 году астраханский губернатор П. Н. Кречетников напомнил, что еще в 1763 году Коллегия иностранных дел издала указ обучать заложников из кавказских этнических групп российской азбуке и таким образом «приводить [их] в людкость»[624 - Указ издан 08.04.1763. Представление астраханского губернатора П. Кречетникова о Малой Кабарде, с изложением его мнения о политике, по освоению этого края // КабРО. Т. 2. № 220 (24.04.1775). С. 311–317, здесь с. 316.].
Оренбургский губернатор Иван Якоби в 1780 году также связал это понятие с образовательным аспектом. Говоря о казахах, Якоби отметил, что Екатерина II решила построить мечети после того, как увидела, что попытка привить казахам «людскость и лучшее обхождение», обучив казахских заложников русской грамоте и русскому языку, не удалась[625 - Цитата 1780 года. Здесь цит. по: Раковский. Якоби Иван Варфоломеевич. См. также: Семенов, Семенова. Губернаторы Оренбургского края. С. 104–110.]. Связь грамотности и образования с «людскостью» не просто отражала дух времени с начала просветительских усилий Екатерины II[626 - Kusber. Eliten- und Volksbildung.]. Прежде всего она свидетельствовала о растущем доминировании параллельно развивающегося понятия «просвещение», семантика которого была сосредоточена на образовательном аспекте.
Наряду с просветительской инициативой как одним из направлений цивилизаторских мер, с 1740?х годов все большую роль играл перевод кочевников к оседлости. Именно на этом аспекте акцентировала внимание Екатерина II при использовании понятия людкость, когда в 1770 году отмела все опасения астраханского губернатора Никиты Афанасьевича Бекетова по поводу возможного исхода калмыцких подданных из империи. Скорее императрица верила в эффективность российских мер по заселению, целью которых должно было стать постепенное обучение калмыков «цивилизованности/цивилизации» («чтоб со временем приобучить калмык к вящей людскости»)[627 - Проект рескрипта к Астраханскому губернатору (30.07.1770) // СИРИО. Т. 97 (1896). С. 113–123, здесь с. 123.].
К концу XVIII века заимствованное французское понятие civilisation, а также понятие просвещение в имперском контексте окончательно вытеснило понятие людскость. С другой стороны, внутрироссийская интерпретация понятия людскость, которое понималось как цивилизованное поведение индивида или самоцивилизирование собственного населения, оставалась актуальной в течение еще нескольких десятилетий. В «Новом и полном российско-французско-немецком словаре», составленном по «Словарю Академии Российской» Иваном Андреевичем Геймом (1799), встречается перевод слова людскость на французский язык: la politesse, l’urbanitе, le savoir-vivre, а также на немецкий: «вежливость, благовоспитанность» (die H?flichkeit, die gute Lebensart)[628 - [Гейм.] Новый и полный словарь [1799]. – Во французском языке в течение XVII века понятие politesse все более вытесняет понятие civilitе, которое теперь скорее представляется как нечто внешнее. Fisch. Zivilisation. S. 734–735.]. В первом одноязычном словаре русского языка, шеститомном «Словаре Академии Российской», изданном в 1780?х годах княгиней Екатериной Романовной Дашковой, понятие людскость применяется уже не в отношении коллективов, а только отдельных людей: «Снисходительное, учтивое отношение в поступках и речах; уважение к другим, благорасположение к подобным себе»[629 - Словарь Академии Российской. Т. 3 [1792]. Ст. 1380.].
Один из последних значительных примеров использования понятия людскость встречается в начале XIX века в труде историка Н. М. Карамзина. Под заголовком «О любви к Отечеству и о народной гордости» он писал: «Наша людскость, тон общества, вкус в жизни удивляют иностранцев, приезжающих в российскую державу с ложным понятием о народе, который в начале осьмого-надесять века считался варварским»[630 - Карамзин. О любви к отечеству и народной гордости [1803]. С. 194.].
