скачать книгу бесплатно
– Не станем унижать друг друга недоверием, – облегчённо выдохнул полковник, – вы сказали, я услышал: тем более, как вы уже, вероятно, поняли, любой обман или даже самое мелкое лукавство в нашем ведомстве не проходит. Потому что здесь – граница. И мы тут – пограничники вашего тела и нашего общего духа. Бойцы справедливости. Заслон нации. После нас – край, обрыв. Перед нами – пропасть. Как говорится, и на сраной козе не подобраться ниоткуда. И потому предлагаю сотрудничество по полной программе, товарищ Грузинов, от и до. Согласны?
– Да… я не против, в общем, – промямлил я, – а чего делать надо? Вы ж так и не сказали, товарищ Упырёв.
– Завтра, всё завтра, дорогой вы наш, – хитровански улыбнулся полковник, – а пока встретитесь с местными психологами. Чуть позже – с психиатром. И, если всё у нас ровно, то, глядишь, и приступим, помолясь…
Из дневника Кирилла Капутина, выпускника МГУ, сотрудника органов.
Вчера защитил диплом, на отлично. Я горд и счастлив, очень жалею, что не могу выйти на Лубянскую площадь и поделиться радостью со всем миром. Моя тема – «Принцип наименее неблагоприятной нации». Жаль, но я даже со своим научным руководителем профессором Кошаком не успел вчера переговорить после защиты, произнести слова благодарности, выразить признательность за поддержку и подмогу по всем делам. Честно говоря, не знаю, чего я так к нему привязался, несмотря что всё же чужеватый он, не свой, с других каких-то атомов и молекул деланный. Верно говорят: классово близкий – классово далёкий. Однако же не отверг меня: направлял и правил, и на том спасибо.
После защиты он сразу унёсся на заседание Верховного Совета – выступал от межрегиональщиков, он у них там в почёте и авторитете. Да и, шутка сказать, – Глава конституционного совещания при обоих главарях сразу, полноправный автор, можно теперь считать, новой Конституции. Ионыч говорит, притрись к нему пока не поздно: гадом буду, кишкой чую, ох как пригодится нам твой профессор. Они, кстати, оба мудрецы и хитрецы. Только Кошак ещё и охрененный знаток законов. У нас с ним интересно получилось: я в том году в партию вступил, как и планировал, кандидатский срок истёк и меня взяли. А он день в день со мной из неё же вышел, совсем, спалив билет на глазах у уважаемого собрания. Натурально, спичкой жёг и стоял смотрел на огонь, пока печать шипела под фоткой. Интересно, на что рассчитывает, если отбросить всю эту трескучую херомантию с перестройкой и гласностью. Вроде в одной стране живём, в одно время, а устроены почти по диаметру – тоже чую, не хуже Ионыча.
Короче, проставился сегодня – Ионыч со своими ребятами из секции меня принимали в раздевалке. Тосты-шмосты такие, что даже неловко слушать. Чувствую, любят меня Ионычевы пацаны не формально, не за диплом и не чтобы было кому при беде вытаскивать их за уши. Ну не только за это. А за то, что не подличал со своими, не увиливал, когда было горячо. Что не чурался друганов его, какие кто сидел, как сам, а кто в бегах хоронился, у нас же при секции. А мужики-то золотые: Барсук, Комар, Репа, Золотарь и другие.
Продолжаю. На другой день уже получил распределение. Чуда не случилось, само собой. Верней, именно оно и произошло, хотя ожидаемо. Но всё равно праздник души, сердца – всего-всего! Рабочий посёлок узнает, на уши встанет. А нет, так, надо будет, сам их раком всех поставлю, поселковых!
В общем, в тот же день я от радости совершил ранее несовершаемое – добыл два билета в Большой театр. Через Ионыча, опять же: кореш его там главным массажистом всего Большого, кости и суставы тамошним примам и премьерам в чувство приводит – в молодости секцию посещал самбистскую, ища защиты от дворовых уркаганов. Ну и, как водится, сдружился с Ионычем на годы. Говорят, он теперь вообще главным у них считается после Плисецкой с Григоровичем. Так Ионыч и набрал его по старой памяти, и тот дал команду на вахте оставить для меня на проход, в ложу. Дальше я – к матери, на кран. Говорю, слезай, мам, идём балет вечером смотреть. Она – у меня, мол, смена до семи. Я говорю, плюнь, поломай командоконтроллер, замкни там чего-нибудь типа фазу на контакт, я тебя скоро вообще отсюда уволю навсегда, вот увидишь. Ну мама и замкнула на короткое. И пошла со мной, впервые в жизни в театр, вообще, в принципе, и сразу в Большую ложу. Там я и встретил их, в соседней келье, что через бархатный борт от нашей, – Кошака и дочку его, Милю. И там же её закадрил.
А в кадрах на другой день сказали, что для начала тебя, как юриста, – в Секретариат Управления. Освоишься, двинем, может, в контрразведывательное подразделение. А там поглядим, какой ты фрукт. Выходишь 24-го к 9 утра.
И точно, перевели. Это за день до 19 августа было. А 22-го! Ну всем известно теперь, что случилось. И как окончилось. Главного по ведомству убрали, а заодно и всех наших, кто им теперь не свой. Пятнистого с южной зоны вернули, так он – туда же, в отказку, отписал страну Шевелюре, заявление сделал, соскочил. Баба его, та вообще еле на ногах держалась, чуть с трапа самолётного не навернулась, когда выходила, белая вся, губы трясутся, рот косой, глаза дёрганые. А этот, новый наш, аж сияет. И без умолку – «Р-р-россияне, р-р-россияне, р-р-россияне!».
Если честно, я даже не успел понять, лично для меня это плохо или очень плохо. Шевелюра партию приостановил, первым же своим указом. Выходит, не я был прав, а законник мой, Кошак, что вовремя краснокожую билетину свою прилюдно поджарил.
Короче, все три непонятных дня отсиживались в раздевалке у Ионыча: его пацаны, он и я. Ждали чем закончится толковище и мутный беспредел. Ионыч сказал, надо ещё очень прикинуть, за кем из них нормальная правда. Мне, говорит, пока самому неясно, от кого больше говна огребём – от старых или новых. Пили мы в основном водку и пиво, изредка выходя на воздух освежиться. Ну и телек не выключался, само собой. Лично я пил немного, больше следил за происходящим и думал о том, куда судьба засунет Кошака с его дочкой. Он вон в телевизоре мелькает, не отходя от Шевелюры ни на шаг, и – ясное дело – если наши окажутся сверху, то вариантов два: или забираю эту его Меланью в свою жизнь, или пускай остаётся один на один с побеждёнными Кошаками. Осталось в этом бардаке только понять – кто же они, «наши».
Ну а в Миле Кошак я был уверен с первой минуты знакомства, как только засёк у неё на глазах быструю влагу после того, как с лёгким выражением зачитал ей параграф одного дурного гороскопа за прошлый год. Короче, если надо, то – моя.
Однако самое неприятное, что пробило прям до печени, имело место как раз сегодня, 23-го, со вчерашней постпобедной ночи. Пишу сразу по событию, тюль в тюль. Так вот, зацепили тросом и сдёрнули, как и не было его – всё 11 бронзовых тонн. Окольцевали шею петлёй, как висельника, и стали тянуть краном на базе Камаза. Тянули, тянули… Он поначалу не поддавался, Феликс Эдмундович, почти устоял, но они, видно, командоконтроллером чуть вбок дали, и тогда он треснул и воспарил поначалу, а после рухнул головой в клумбу, весь. И замер. Представляете? А если б мать моя не на башенном работала, а на передвижном, на базе того же Камаза? И, допустим, её смена была и вызвали б по наряду. Так она бы, значит, убийцей моего же кумира сделалась? А я бы, получается, стал иудицин сын?
Нет, это кошмар, честно говорю. Остальное – туда-сюда, как вышло, так и будет, но с Дзержинским, на кого молился, под кем чистил себя, про кого с детства на Рабочем посёлке вслух стихи отбивал, рвано, с чувством, по-маяковски… Даже Ионыч, условный враг всех режимов, и тот его, хотя и не читал, но чтил. Утром позвонил, сказал, что новые неправы, и что ещё очень пожалеют, и что есть политика и разные там изменения строя, а есть чисто мутный беспредел.
А сегодня к обеду нас собрали по коду чрезвычайной ситуации, кого сумели найти, и сделали авральную объяву по всему Комитету: кому – вольные хлеба, а кому – ждать нового хозяина и свежего приказа. Про членство в партии – ни слова. Потому что верхи уже, сказали, не могут, а низам – типа каждому своё, «суум куиквэ» – ровно как на воротах Бухенвальда.
4.
Первым был психиатр, встретились мы с ним за второй дверью слева. Меня пригласили, он уже там хозяйничал – разложил бумаги, раскидал оттиски рисунков, графики, приготовил молоточек для нервов, всякое другое. Посмотришь на всё это трезвым глазом и уже решишь, что псих, потому что нормальному не предложат высказаться насчёт того, проводит ли он пальцем вдоль приёмной щели почтового ящика после того как опустил в него письмо. Или не поинтересуются, например, могу ли я зарезать овцу. И свернуть шею курице. Раздражает ли меня неровно спущенный край скатерти. А то, что запах какой-нибудь там баранины мои вкусовые рецепторы не смогли бы восстановить даже в самых смелых воспоминаниях, что последний раз куриный бульон я получал из рук незабвенной Анны Аркадьевны, когда температурил незадолго перед армией, что последняя изношенная до предела скатерть, как субстанция жизни, пущена на тряпки в связи отсутствием другого средства подтереть мокрое – это их не заботило. И что писем не пишу, потому что некому писать. Тем более, когда нет конвертов. И после этой чуши он станет решать тип расстройства моей личности – диссоциальный, обессивно-компульсивный, пассивно-агрессивный или же сразу шизоидно-истерический?
Одним словом, я не дал ему шанса, ни малейшего. На вопросы отвечал сдержанно и толково, как когда-то ещё до армии учил меня дед. В позе Ромберга был устойчив, хотя как раз в этот момент слегка прохватило очередной почечной судорогой. На вопрос, что считаю своим главным недостатком, ответил прямо – несправедливая и затянувшаяся невезуха вследствие собственной человеческой недалёкости. И таинственно улыбнулся, призывая доктора разделить этот несколько иронический взгляд на столь экзистенциальное определение главного недостатка. И добавил, что всегда хотел преодолеть свою же собственную сущность, чтобы понять всю глубину эмоциональной природы устройства человеческой личности, но, наверное, не потянул, не хватило той самой глубины.
Когда прощались, поинтересовался, что у него за погоны. Майорские – не стал скрывать своего звания мозгоправ. Ну я и подыграл ему: сказал, для меня ему вполне подошли бы и старлейские, поскольку он, как мне показалось, слишком видный специалист, чтобы тратить на меня столь дорогое время.
В то утро я уже буквально на мышечном уровне начал сознавать, что должен пройти испытания без малейшего сбоя. Что нечто, уготовленное мне этими загадочными обстоятельствами, таит в себе совсем иную жизнь, другую судьбу, невероятный поворот к которой рано или поздно придаст мне окончательно человеческий облик, особенно в эти смутные времена.
Как ни странно, с психологом было сложней. Там уже был не живой разговор, больше работали опросники. Они были неохватные и каждый раз предлагали испытуемому до сотни вариантов совершения того или иного действия в предлагаемых, чаще дурных или же совсем идиотских обстоятельствах. Первый из них, наиболее короткий, запомнился, как один из самых странных. Вопросы, к примеру, были такие. В качестве образца привожу малую часть того, на что пришлось отвечать, теряясь в догадках:
«Вы идёте в окружении охраны, вокруг люди, сотни, тысячи людей. Внезапно к вам под ноги бросается собака средних размеров, без ошейника. Всё происходит быстро. Ваши действия:
Резко отпрянуть в сторону.
Спрятаться за охранника
Закричать, привлекая внимание.
Не обращать внимания, продолжая следование по маршруту.
В случае, если вооружены, стрелять на поражение.
Нанести удар ногой, целя в морду зверя.
Замереть на месте, ожидая действий службы охраны.
Широко улыбнуться, демонстрируя полный контроль и чувство превосходства над ситуацией.
Бежать, не дожидаясь чьих-либо действий.
Приласкать животное в попытке установить миролюбивый контакт.
Можно было выбрать один – максимум, два пункта. Отказ, как и непопадание, невозможны: «психолог» дал понять, что выбор носит принципиальное значение для решения моего вопроса. Какого – вновь сплошная загадка.
Я выбрал «восьмое» и по реакции проверяющего догадался, что попал. Хотя снова понятия не имел о том, как всё здесь устроено и чего от неудачника средней руки на одной нездоровой почке добиваются те, кто без каких-либо объяснений выдернул его из привычной тухлой жизни, вовлекши в наиудивительнейшую историю без отчётливых правил. Не говоря уже о каких-никаких правах.
В остальных испытаниях, продлившихся в отличие от психиатрических два полных дня и часть ночи, когда ко мне спящему вошли двое незнакомцев, резко разбудили и наказали в течении трёх минут ответить на 60 вопросов, я также поучаствовал. В общем, блиц-тест на реактивность головы.
Наутро заглянул Упырёв. По его добродушному виду я понял, что сегодня, вероятней всего, меня ещё не замочат.
– Прошёл, прошёл, дорогой мой человек! – бодрым голосом воскликнул полковник и, приблизившись ко мне, крепко обхватил ладошками мою правую кисть. Ручки у него были маленькие и приятно тёплые, как у мамы, которой я никогда не знал. Иногда так же делала Анна Аркадьевна, когда, призывно глядя мне в глаза, просила сходить в Елоховскую церковь, чтобы просто постоять, побыть, лишний раз причаститься к атмосфере тишайшего соборного полумрака. Да только полумрак этот никогда не воспринимался мной как особо благостный. Наоборот – он постепенно перемещался в разряд зловещих, лишённых всякого доброго смысла.
– Хотите сказать, проверки завершены? – оживился я, – Всё теперь позади?
– Боюсь, миленький, всё теперь у нас только начинается! – засмеялся Упырёв хорошим добрым смехом. Думаю, он намеренно изменил манеру общения со мной, с целью подчеркнуть окончательно укрепившуюся близость сторон. – Завтра уже пойдёте по урологической части, и если всё путём, то это и есть тот самый путь к полному выздоровлению. Донор, кстати, уже подобран, так что, считайте, Гарри Львович, дело на мази. Только диализ и останется пройти, да и то так, на всякий пожарный, для полной страховки.
– Это как? – не понял я, – он же помереть сначала должен, в катастрофу попасть, или с крыши, например, упасть. В крайнем случае – самоубийца, хотя не дай бог, конечно.
– Ну-у… брат ты мой, мы же серьёзное ведомство, мы подобными мелочами не заморачиваемся, – развёл руками полковник, – это мы так с тобой до второго пришествия досидим ожидаючи нормального трупака. А так – отберём спокойненько, кто ровно в твой анализ ляжет по всем показателям, и решим вопрос, без любой катастрофы. Уже, можно сказать, подобрали. Крепыш, спортсмен, разве что не чемпион. И все живы, все довольны. К чему нам чья-то смерть? Мало на земле горя без нас? Зато донору твоему поблажка на зоне выйдет, плюс лишние свидания с родными и защита администрации колонии на все случаи жизни и смерти. Понял, Гарри Львовч? И вообще, привыкай жить не по лжи, правда – она всегда выгодней, особенно если проходит по нашему ведомству. Уж я-то собаку на этом съел, гад буду.
Было ощущение, что одним случайным движением полковник Упырёв оборвал некую условную нить, перемычку, даже мосток, что ещё недавно столь безнадёжно нас разделял. Впрочем, как и с теми двумя, ондатровым и барашковым. Заметно изменилась и речь полковника, сделавшись лексически чуть более доверительной, как это бывает у людей, повязанных если не дружескими отношениями, то хотя бы нехорошей общей статьёй, ухода от которой практически не существует.
– Стоп, стоп! – на какую-то секунду я обомлел, утратив дар речи. Сообщение было настолько чудовищным, плюс к тому сделано в такой недостойно цинической и даже отчасти игривой манере, что я просто не мог не ощутить себя полноценным подельником в этом ещё не свершившемся, но уже во всех смыслах ужасном преступлении. – Это вы из-за меня, из-за ваших непонятных опытов собираетесь отнять у невинного и совершенно здорового человека его полноценный орган? С какой стати, товарищ полковник? Кто вам такое право дал? И как я после всего этого буду жить, зная, что что внутри меня функционирует незаконно изъятая у кого-то почка?
– Ишь, совестливый, – расплылся в улыбке Упырёв, – честный какой, переживательный. А с другой стороны, это и неплохо: чего случись, оно и без неожиданностей. Хотя… как ещё посмотреть… Смотря чего случись…
Сейчас он уже, казалось, бормотал под нос лишь себе одному, напрочь забыв о подопечном. Будто решал некую служебную дилемму, о существовании которой лично мне знать не дозволялось в категорическом порядке. Но тогда это явно расходилось с генеральной линией, следование которой было оговорено однозначно и уже при полной взаимности сторон.
Он ещё немного побормотал, затем снова улыбнулся и произнёс:
– Вру! Будет тебе нормальный свежий трупан, с крыши иль с-под колёс. Это я просто проверял тебя, Гаря, типа на совесть и гуманизм. Будем считать, испытание на человечность ты тоже прошёл. И теперь после завтрашнего диализа уйдёшь на хирургию. Потом – реабилитация и новая работа. Между ними – кой-чего ещё. Но это уже не я буду заниматься, другие. В общем, увидимся, ефрейтор, бывай!
Я и на самом деле вернулся в 94-м из Новозыбкова в звании ефрейтора, но только откуда этот человек мог это знать? Впрочем, вероятно оттуда же, откуда был в курсе и про мою родню, включая даже такие малости, как клей для дедовой макушки. В конце концов, я находился не в профсоюзном пансионате по льготной путёвке, а в натурально подземном бункере на Старой площади, расположенном на минус третьем от земного нуля горизонте. И если что пойдёт не так, мне ясно дали понять, что для таких как я существует ещё и минус седьмой уровень ответственности, расположенный к раскалённому земному ядру намного ближе нынешнего.
Из дневника Кирилла Капутина, аттестованного старшего лейтенанта юстиции в системе территориальных органов КГБ-МСБ.
Вольные хлеба не для меня, это точно. Во всяком случае, до той поры пока не определюсь в главном. Что бы там не имело место, какие бы временные силы не пришли к промежуточной власти, защиту родины никто не отменял. Ни снаружи, ни изнутри. Слабые пускай отползают, ну а сильные, как я, Ионыч и Феликс, выстоят, не сдадутся. Родина одна и торговать ею мы не станем. Как и не будем бездумно метаться и психовать, потому что нужно просто переждать, перебдеть, обдумать положение вещей, продолжая служить народу. А там, глядишь, и наши подтянутся. Скажу прямо, кто они я и сам пока не знаю, но уверен, что разберусь. А пока – не стану лукавить и врать – путаюсь. Комитет наш, если не распустили ещё, то уж перемудили основательно. Переназвали в МСБ – межрегиональная служба безопасности. Хозяина поменяли – новый пришёл с лицензией от Пятнистого на беспредел. По коридорам мутные типы какие-то шарятся: диссидент Быховский, поп-расстрига Якушин, и даже из наших имеются, но наново перекрашенных – генерал Кулагин. А нынешний хозяин уже отличился – взял да и отдал америкосам схемы прослушки их посольства, а там всё – сплошная антенна: каждая стеночка, каждое перекрытие, не говоря уж о стропилах. Даже в фундамент, оказывается, резонаторы вшили, прямо в бетон, а теперь, выходит, всё коту под хвост. Сволочь он и предатель, по-другому и не скажешь.
Встречался с Ионычем, старик в порядке. Говорит, смута не такое плохое дело, а в чём-то даже и полезное: для страны, для народа и особенно для людей, какие в теме. Сказал, самое время немного затаиться и пронаблюдать, куда всё идёт. А после – разом навалиться и успеть. Перехватить и занять. Или же сразу занять, ещё до перехвата. Но тогда потом надо сильно позаботиться, чтобы не перехватили у самих. Короче, чисто законченная философия правды, жизни и судьбы. Главное, не ошибись, боец!
РассЫпалось в те дни пока ещё не всё. Куда-то набирали, просто чтобы выжить, при Комитете, я имею в виду, обновлённом, а куда-то – пересидеть до понятных времён. Вызнал про действующие структуры внутри системы. Оказалось, всё ещё в работе курсы подготовки оперативного состава. Туда и попросился, хуже не будет, хотя уже имелся перебор курсантов. На первых порах отказали, но вмешался Ионыч. У него и там свои. У него везде свои – хорошие самбисты везде нужны. А с одним из них он даже чалился на зоне, кого потом полностью реабилитировали. Тот когда-то завербовал человека, сделав его агентом влияния, однако чуть позже того же самого персонажа вербанул коллега по службе, предложив больше. Он и поддался, став двойным агентом одной и той же родины. Далее возник конфликт интересов в смысле права первой ночи и последующих благ. Ну нашего и подставили – свой же, тот, кто пришёл вторым. А наш присел к Ионычу на зону. Потом разобрались всё же – тоже при посредстве Ионыча. Тот потолковал с Кумом как надо, и Кум запустил дело на пересмотр, с доказательствами, какие добыл Ионыч, не покидая зоны. Через Золотаря и Барсука, если конкретно. В общем, поменялись ребята фортунами – тот присел вместо этого, этот сделался начальником курсов всех оперативников при Комитете. Именно так поведал мне историю Ионыч. И я ему верю, потому что после его вмешательства меня зачислили, считай, без проволочек. И ещё потому, что мы близкие люди, как ни глянь: и классово, и ментально, и по жизни.
Вот только аттестовали меня на офицерское звание не сразу: прежде полгода прошло, плотных, напряжённых, боевых. Там на воле свои дела: тут, за колючкой курсов, – свои. Вербовка, допрос, стрельба с обеих рук и всех положений, слежка и уход от неё, провокация, маскировка, взрывное дело, язык, яды и прочее важное для жизни и борьбы. В редкие дни удавалось-таки вырваться в город, и тоже не без посредства Ионыча. И если не намечалось ничего срочного, то каждый раз я выискивал Мильку и затаскивал её в постель, уже как свою, проверенную, безотказную. Потому что Милька была уже влюблена, если не до обморока, то уж наверняка по-честному. К слову сказать, я же сам и влюбил её в того парня, каким с первого дня для неё стал. В таких случаях Ионыч учит растопыривать клиенту ушню и крепко вливать, коли намерен заиметь пользу. В моих отношениях с девицей Кошак это очевидное правило работало лишь наполовину. Она мне и на самом деле слегка нравилась, хотя и не до уз. Просто с первой же минуты, как мы увиделись с ней в театре, я решил не упустить шанс. Там ведь по-любому вырисовывалось интересно, как ни взглянуть – вопрос лишь в смене концепта в целом, как и в умении вписаться в любой заданный контекст. Хрен с два ещё отыщешь в доступном тебе месте подобное совмещение широкопрофильного словоблудного патриотизма с совершенно латексной гибкостью хребта: при том, что сам-то хитрый, как китайский жук, и всенепременно вывернется. Это я про Антона Анатольевича. Потому что и тем угодит, если что, и этим сгодится – на том стоит и ещё долго стоять будет. Я это злым своим нюхом чуял, несмотря на любой пригожий внешний фактор. Именно так и ощущал его, гнилого Кошака, моего будущего тестя. А Мильку его, когда она в первый раз передо мной разделась, я, конечно, постарался не разочаровать: набормотал ей в уши всякого ласкового да нежного, ну и насчёт остального не поленился. Хотя, если честно, рассчитывал и на сиськи получше, и на ляжки постройней, в верхней, в смысле, части. А вообще, бывали в нашей раздевалке тёлочки и получше, особенно когда Комар за это дело отвечал. Кстати, ни на миг не жалею о проведённых месяцах учёбы, потому что знаю, как это пригодится на практике, куда бы и как потом судьба ни закинула меня: оперативника, офицера, государственника от бога и юриста для чёрта и на все времена.
5.
Упырёва, как тот пообещал, я больше не видел. На другой день пришли два приятных на вид костолома в белом и подключили меня на диализ. Скорей всего доктор и медбрат. На вопросы не отвечали, работали молча и споро. Разве что один вдруг ни с того ни с сего пробурчал, то ли себе под нос, то ли обращаясь ко второму:
– Гречки на этот раз не дадут, сказали, но зато по две сайры добавят. И одну шпроту.
– Сверх заказа, – не понял второй, – или в составе?
– Щас! – с внезапной злостью в голосе отреагировал первый, и по его слегка начальственной нотке я догадался, что врач – это он. – Какой там, сверх! Это ж тебе заказ не новогодний, а квартальный.
– Ну и что же, что квартальный, – не сдавался медбрат, подсоединив трубки диализатора и подкатывая ближе ко мне аппарат на колёсиках, – за последний год в месячные лучше стали класть, чем в прошлые квартальные. Даже чай со слоном два раза был, чисто весовая Индия. А теперь вон снова Краснодар этот вениковый, мать его ети.
– А ну завязывай давай! – внезапно приструнил брата доктор и в лёгком раздражении обернулся ко мне.
– Готово, пациент, начинаем. Теперь просто лежите спокойно четыре часа, больше ничего. Лицом, голосом работать можно, тазом и ниже – нет.
И ушли, притворив за собой дверь. Однако через пару минут она снова распахнулась, и очередные двое в таком же стерильно белом и тоже при полном молчании стали вносить в процедурную фотооборудование: штатив, камеры, осветительные приборы, экраны подсветки и всё прочее для съёмки.
– Вам кого? – спросил я, понимая, что, хотя это не случайно, но всё же голос подать не мешает.
– Снимочки, снимочки, уважаемый, – дежурно кивнув, отозвался один.
– И немного видео, – пояснил другой. – Съёмочка, товарищ пациент. Поручение полковника Упырёва. Мы вас особо не потревожим, вы лежите себе, как лежится, или сидите – остальное подскажем.
– На пропуск что ли? – не понял я. – Или куда?
В это время они уже успели подключить камеры, надлежащим образом расположили прочее оборудование и зажгли световые приборы.
– Нахмурьтесь, пожалуйста, – попросил первый, – если можно, посильней.
– В каком смысле, – удивился я, – зачем?
– Так надо, – равнодушно пояснил второй, – так нас просили. Пожалуйста, просто делайте как мы говорим, и тогда мы вас особо не задержим.
Я нахмурил брови. Затем слегка поджал рот и чуть-чуть приспустил веки.
– Нормально?
Одна камера уже стрекотала, вторая производила скорострельные щелчки.
– Чуть больше попрошу, и сразу после этого слегка убавьте хмури, процентов на двадцать пять-тридцать, – довольно сухо произнёс первый. – А примерно через минуту – ещё на двадцать пять, тоже в сторону понижения.
Я выполнил, как сумел: постепенно разглаживая лицо, расслабляя бровные валики и разжимая губы.
– Нормально, – кивнул мне второй, и вновь без излишней эмоции, – с этим, думаю, разобрались. А теперь радуйтесь, пожалуйста, как можно сильней: восторгайтесь, восхищайтесь, смейтесь, мысленно приветствуйте кого-то из приятных вам персон. И отдельным файлом просто поулыбайтесь, прошу вас, так и сяк, но только умеренно, от едва заметной, явно сдержанной улыбки, до привычно вежливой, деловой, но не ярко выраженной. Пробуем? По команде, пожалуйста.
Последующие десять минут под неустанным руководством двух фотопсихиатров в белых халатах я кривлялся по-всякому, выстраивая своей несчастной физиономией полную линейку несуществующих эмоций, лживых улыбок и неотведанных радостей.
– Теперь – горе… – напомнил второй первому. – Давай мы его тоже отдельным файлом, а то Хорь потом сожрёт, дерьма не оберёшься.
– Да-да, «горе», уважаемый, – обратился ко мне первый, – попробуйте выдавить на камеру скорбь, слезу, но так чтоб она шла едва заметно, не так, когда вы, к примеру, хороните кого-то из близких, а, допустим, просто лук почистили, без слезы, но на мокрой основе, чисто на влажной слизистой, ладненько?
Понять-то я понял, но с этим и выходило сложнее. С одной стороны, вся жизнь моя – сплошные слёзы: чего бы и не выдавить, коль уж просят. А с другой – так привык я к этой жизни, настолько отвратительно втянулся в неё, что даже плакать неохота. Это и есть одиночество. Даже не нужно, чтобы тебя жалели. И некому соврать, что тебе по жизни хорошо.
Я подумал об этом, и тут же навернулись эти слёзы, те самые, – ровно такие, как заказывали мучители со светоотражателями: ещё не каплями, но уже ощутимо влажная фракция.
– Стоп! – заорал вдруг второй, адресуясь ко мне, – держите сколько можете! Идеально, просто перфект, то что нужно!
Первый обрадованно подхватил:
– Снято!
После этого оставалось лишь немного уточниться, пройдясь по мелочам: ирония (щёлк-щёлк), сарказм – лёгкий (щёлк), он же, но уже чуть в более тяжёлом варианте (щёлк-щёлк) и, наконец, образ надежды – двойная вертикальная складка на лбу, устремлённый в будущее ясный взор, чуть вытянутые в трубочку губы и малость раздутые усилием лицевых мышц носовые крылья (щёлк-щёлк-щёлк).
На этом мы завершились. Они собрали матчасть и, синхронно кивнув на прощанье, молча удалились.
Когда до завершения диализа оставался час с небольшим, явились очередные посетители. Эти были, похоже, из более культурных, потому что, несмотря на такие же халаты калёного крахмала, оба поздоровались. Тоже – мужики. Видно, на Старой площади предпочитали иметь дело исключительно с мужским контингентом, который в случае любой чрезвычайки мог использоваться ещё и в качестве живой силы прикрытия. Но об этом я догадался не сразу, поскольку в первый момент один из моих гостей вытащил из папки крупные цветные фотографии, сделанные двумя предыдущими хмырями, и, приблизившись ко мне, стал неспешно сравнивать их с оригиналом, то приближая к глазам, то отдаляя их от лица. Другой, вытянув из папки ещё одну пачку фото, аккуратно разложил их на столе. Взяв одну, тоже приблизился. Теперь они уже вместе, поочерёдно заглядывая туда и сюда, медленно обходили меня по кругу, изредка тормозя и в отдельные моменты перекидываясь взглядами.
– М-м? – спрашивал один другого.
– У-у, – ответствовал тот, то ли соглашаясь, то ли отрицая предложенное.
– А-а… если… – всё же настаивал первый, после чего произвёл странный жест указательным пальцем, проведя им рядом с моим ухом сверху вниз, и, изогнув фалангу в конце траектории, вновь плавно повёл его обратно по вертикали. Дойдя до точки старта, разжал фалангу и всей кистью целиком прочертил в воздухе короткую горизонталь.
– Слишком радикально, – не согласился второй, – хватит ото.
– То есть… два блефаро, ото, и, возможно, генио?
– Ну да, – пожал плечами тот, что, скорей всего, был главный, – вопрос простой, даже не помню, чтоб так подпадало. Думаю, вполне может подвинуть удмурта, если там всё хорошо, – и ткнул себе пальцем в горло. Другой понятливо кивнул, соглашаясь:
– М-да, коллега, это вам не синяк, это продукт совсем иного замеса.
– Да просто подарок, хули там! – раздумчиво откликнулся первый, но тут же, кинув на меня смущённый взгляд, быстро поправился. – Извиняюсь, уважаемый, я хотел сказать, что по нашей части тут порядок, всё у вас хорошо. И даже ещё лучше.
– А по какой вашей части? – просительно заглянув ему в глаза, поинтересовался я, – и в каком смысле всё хорошо? Хорошо с чем?
– Вы лучше отдыхайте, – мягко улыбнулся второй, – дальше вам люди всё скажут.
И собрав папки, они энергично удалились.
