Симулякр

скачать книгу бесплатно


Из дневника Киры Капутина, ученика средней школы. Продолжение.

Мы с мамой снова живём скромно. Едим в основном щи и блины. Иногда котлеты с жильного мяса, хлебного мякиша и, если есть, из несортных кабачков. А по праздникам и выходным мама печёт пирожки с рисом и капустой, но не как на улице, пережаренные, а настоящие, из духовки, с корочкой, высокие, на пышных дрожжах. Вчера, когда уезжал на тренировку по самбо, мама сунула мне три штуки с собой, потому что далековато ехать в спортзал от нашего Рабочего посёлка до другой окраины. Два я съел по дороге, а третьим угостил тренера по самбо, Старцева Дмитрия Иваныча. Все зовут его почему-то Ионычем, а почему не знаю. Он хороший человек и хорошо показывает борьбу на защиту и атаку. После тренировки подошёл ко мне, в глаза заглянул, потрепал за ухо, не сильно, а больше так, по-отцовски, и спросил, знаю ли я, что сегодня умер генеральный секретарь нашей партии. Я не знал, потому что, когда тот умирал, я ещё, наверно, ехал в электричке на борьбу. И дал ему пирожок, уже в раздевалке. Сказал, мама спекла специально для него, на пробу. Соврал от растерянности, из-за того, наверно, что умер главный в стране начальник и полководец. А занятия в тот день отменили сразу после нас. Дзюдоисты как пришли, так и ушли пустые, без тренировки. А их тренер поначалу уходить не желал, стал отмахиваться и орать, что это тут ни при чём, что все его ребята собрались и уже переоделись, и что на носу городские соревнования, и что это просто тренировка, а не поминки какие-то. Тогда Ионыч, в чём был, подошёл к нему, улыбнулся, мягко так, по-тигриному, подсел под него, дзюдоиста, и разом опрокинул на ковёр. И так ловко прижал все его члены, что тот уже ни продохнуть, ни дёрнуться не смог. Только ногой слабо шевелил и глазами, прося пощады. Тогда Ионыч отпустил его, помиловал и, приобняв меня за плечи, повёл из зала. А пока шли, объяснил, что никакое японское никогда не сравнится с нашим, родным, отечественным – будь то борьба, а хоть и совесть, или даже самая последняя честь. У них, сказал, только машины лучше и прокладки для кранОв. И девки распущенней и косоглазей. Остальное – обман.

После капустного пирожка и мёртвого генсека мы с Ионычем подружились, можно сказать, насмерть. В смысле, не он задружился со мной, а больше сам я его сильно зауважал, несмотря что мама всегда была против любой драки и борьбы, хоть нападать, а хоть бы и защищаться.

Из дневника Киры Капутина, ученика и спортсмена.

Сегодня наш день. Нет, ночь, ясное дело. Не знаю, как Гарька, но я к этому готов, точно знаю. Вообще, по правде говоря, он размазня, Дворкин. Странно даже, что мы с ним так мордами похожи. Я в зале у Ионыча, можно сказать, не продыхаю – броски там, понимаешь, общая подготовка, качка мышц, мостик, перевороты, захваты, всё такое. А этот, дедушкин внук по еврейской научной линии ни хрена, смотрю, не делает с собой, не говоря уже, что и сам дух не поставлен как надо. Но фигурой не сильно при этом отличается – почти такой же, как я. Трицепс даже чуть интересней моего, если смерить. Мама бы увидела, охнула б наверняка. Тем более что там тоже отца нет. Да и матери. Дед у них только, знаменитый этот профессор, и, кажется, мачеха, но не Гарькина, а старого Моисея. Всё вот думаю, а чего он такой русый, Гарик-то, причём больше в светлое уходит, без малого намёка на любую темноту, если они из евреев. Путаница получается, неясность, неопределённость человека как такового. А на выходе – чистый обман, подмена ожиданий и понятий всего обо всём. Про это Ионыч любит погутарить, хлебом не корми. Про понятия, про то как следует жить, вообще, в принципе, от чего отталкиваться, на чём настаивать. Я ведь только в мае узнал, что он вышел незадолго перед пирожком с капустой. А до этого 5 лет чалился, говорят, за изнасилование. А ещё до того, ну если совсем уж давно брать, то червонец тянул, за вооружённый грабёж среди бела дня в составе группы лиц. Не знаю, как там было и чего, но только он мне всё равно нравится, как никто. Как отец, наверно, если б такой имелся. Или даже как учитель, но не школьный, а по жизни, по судьбе, что намного больше любого учебного предмета, как его ни учи.

Короче, пришли мы с Гарькой к ним в палату, свечь запалили. Кругом ночь, страшная и тихая. Но только не для меня. Выискали нашего, который у них за главного. Гарька за освещение отвечал и слегка придерживал урода. Но, вижу, без особого желания, без нужной делу ненависти, просто из дружеского чувства. Ну а я сначала рубанул ему в подбородок, спящему, чтобы надёжней вышло со всем остальным. Ну а дальше уже, как Ионыч учил до и после тренировок: вынул нож, кулак, прут – неважно – бей! Умеешь – не умеешь, стой на своём, волком, волком стань: впереди – всё: степь, жратва, воля, стая. Позади – ничего, пусто, выжженный ковыль, иссохший водопой. А если что, пей кровь, по крайней мере, не сдохнешь, продержишься, выдюжишь. И глаз не отводи по-любому: смотри прямо, без улыбки, ресницей не дёргай – это всегда заметно, кто видит…

Кстати, это ведь он отправил меня на Волгу, в этот самый лагерь для отпрысков всяких академиков и доцентов. Как-чего, не знаю, а только матери в барак наш позвонили, и в трубку коротко сообщили, куда и когда. И как фамилия. Всё.

А с Гарькой мы сфоткались перед отъездом. Не знаю, что там на будущий год, выйдет нам снова сюда или как. Так что я на всякий случай новенький ФЭД у одного доцентского писюна отжал. И опять же на всякий случай не вернул. На него мы с Гарькой и щёлкали.

2.

Они пришли ранним утром, около шести, когда ещё толком не рассвело. Сначала внизу грохнули дверцей Уазика, чадящего слабо-фиолетовым. Движок не заглушали, и потому дым из выхлопной трубы, в считанные секунды просочившись через оконные щели, распространился по всему жилью. Газ был не просто вонючим – от него несло крематорием, работающим из-за нехватки природного газа на топочном мазуте.

Затем лязгнули железной защёлкой подъездного лифта, всё ещё живого, но уже рассыпающегося на глазах. Потом колотили в дверь каблуками, потому что последние восемь лет звонок не работал из-за окончательно запавшей кнопки. Ещё немного, и вынесли бы дверь, сбив её с петель. Могли бы, впрочем, связаться по телефону, если б номер не был отключён за неуплату. Именно так или вроде того жил я последние одиннадцать лет, начиная с конца 93-го, когда победивший Верховный Совет на своём первом съезде учредил Верховный Совет Народной Думы – ВСНД. Потом они долго меня не замечали, им было не до таких как я. Шла борьба за власть, её новый виток – между коммунистами, с одной стороны, и освобождёнными Галкиным узниками Белого Дома, с другой, где каждый чудил со своим партийным интересом. Генерал, в одночасье сделавшийся маршалом и министром, метался между теми и другими, пытаясь нащупать верное решение. Однако народ, оголодавший, уставший от беспредела обещаний власти и воя банковских зазывал, больше склонялся к коммунистам. И, не любя тех и других, проголосовал бы, наверное, за их ленинскую партию. Если бы в те самые дни не объявился временный Глава святой Руси.

А потом… Только потом всё началось.

В такое время зимних суток сонное марево в голове человека соперничает с мутью, растворённой в самой природе. Особенно в наших подлых средних широтах, где ни один из нас, прикормленных извечным равновесием света и тьмы, не станет просыпаться лишь для того, чтобы жить дальше. Слишком ничтожна цена подобного отвратительного пробуждения. А уж будучи наложенной на общую неприглядную картину местного мира, пробуждение однопочечного неудачника всякий раз рискует стать последним в череде его физических страданий. Надо сказать, к этому времени мой гломерулонефрит, со всеми его утренними отёками, внезапными болями, надоедными рвотами и непроходящей гипертонией, вынудил меня перестать ценить жизнь, как даденое некогда чудо. Почечная недостаточность уже который год стояла на пороге в ожидании гемодиализа, и тот факт, что звонок не работал, вовсе не означал, что хода ей сюда нет.

Униженный, вымотанный избиением, а главное, нетрезвым путешествием от Второго Верхнего Духоподъёмного до Нижней Красносельской, я всё ещё валялся, нтак и е раздевшись, в полукоматозном состоянии в гостиной, бывшей когда-то дедовой спальней. От старой жизни осталась лишь его кровать, которую я перетащил к покойной Анне Аркадьевне прежде, чем занять её опочивальню насовсем. Ну и по мелочи. Зато рожа моя опухла не только от выпитого вчера в компании малоизвестных личностей, но и по всё той же самой почечной причине. Они, когда я дополз-таки до входной двери и открыл им, искренне удивились этой моей утренней и вечерней непохожести.

– Это вы или не вы? – подозрительно окинув меня снизу доверху прищуренным взглядом, поинтересовался тот из вчерашних, какой повыше.

– Товарищ Грузинов? – уточнил второй, что пониже. – Мы правильно попали, в адрес?

– В адрес, в адрес, – пробормотал я, проморгавшись и признав своих вчерашних измывателей, – а что такое, товарищи, паспорт вернуть забыли или что? Мне за квартиру жировка придёт, а без паспорта оплату не примут, вы же знаете.

Я нагло врал: денег на оплату жилья не было по-любому, последние рубли уплыли вчерашним днём на вечерний променад, где я оказался от отчаяния, боли и скуки. Правда, не очень помню, почему они обнаружили меня именно в том месте, где сунули мордой в снег, – сначала те, с кем пил, а потом уже эти двое, что забрали паспорт.

– Нет, серьёзно, – низкий открыл документ и сверил образ и факт. Образ имелся, но факт соответствовал не слишком.

– Высокий хмыкнул, тоже взглянув туда и сюда, и недоуменно пожал плечами:

– На хера он им сдался, не пойму, ни кожи, ни рожи, одна сплошная одутловатость и ни грамма нормальной похожести. Может, пусть себе квасит дальше? – он вопросительно взглянул на низкого в барашковом пирожке. Сам был в ондатре с низким бортом, явно не первого года носки, но всё же. И эта несущественная, казалось бы, разница в экипировке не ускользнула от внимания одутловатого хозяина квартиры. То есть меня. Шапка, подумал я, как минимум, – одна ступень звания. Просто так двоих не пошлют, если им не надо. Стало быть, или расстрел, или зона. Только за что? Может, наговорил лишнего в сугроб? А они шли мимо и записали? Одним словом, теперь надо было действовать на опережение, иначе можно и загреметь не за что.

– Вообще-то, товарищи, вчера я имел в виду совершенно другое, нежели вам услышалось… – робко начал я, – вы поймите, одно ведь вовсе не проистекает из другого, как вы ошибочно могли подумать насчёт моего высказывания.

– В смысле? – насторожился барашковый, – Что имел? Кого имел? Куда проистекает?

– Нет, никого я как раз и не имел, – я вновь попытался отбиться от наседающих службистов охраны, – как гражданин ВРИ, я просто хочу, чтобы меня правильно поняли… – Вариантов было даже не несколько – всего два. Или даже один – убедить этих двоих в ошибке их собственных ушей в случае, если слушали, но не записали на плёнку. Тогда – их слово против моего. Если же записали и пришли конкретно за мной, то… Но тогда о каком сходстве речь? С кем – с вором в законе? С пиндосским нелегалом? С Папой Римским? При чём тут это вообще?

– Так… – мотнул головой барашек, – давайте будем уже определяться по вам, Грузинов, а то мы всё вокруг да около, понимаешь, а результат вообще не маячит. Лучше скажите, сколько вас в этом помещении проживает, чисто по факту. И каково общее число официально прописанных, если имеются.

– Так один и проживаю, – я чуть вздрогнул, чувствуя, как постепенно с лица моего спадает утренний почечный отёк и как медленно освобождаются глаза от поджимающих их снизу и сверху припухлостей. Вдогонку к разлепившимся векам прилетела мысль, что всё, может, и закончится не самым худшим образом – глядишь, всего лишь лишат прописки и столичного жилья. Без более серьёзных вариантов гражданского поражения в действиях и правах.

Надо сказать, поражённых хватало и без меня. К миллениуму одна лишь Западная Сибирь приросла десятком-другим миллионов высланных с основных мест проживания, да и Восточная мало в чём ей уступала. Особенно когда объявили ВБАМ. Возрождённую магистраль прежней выделки, заброшенную и забытую, решено было восстанавливать всем миром, чтобы подкачивать всенародный залежный ресурс ближе к Главным Центрам Народного Потребления – ГЦНП. Кроме Москвы и Ленинграда таких центров теперь образовалось два: в районе Калининграда, всё ещё несправедливо отделённого от Большой Земли, и в Светлорусской губернии, неподалёку от границы с Литувой, но и так, чтобы поближе к вражеской Польше и непреклонной Окрайне. Так уж неудачно вышло, что в своё время Прибалтийская зона обрела преступную независимость, но на деле она же со всеми потрохами отошла во владение наших западных партнёров. Там мы и поставили по реактору, по заводу переработки ядерных отходов и заодно, до кучи, разместили боеголовки на подходящих ядерных носителях – для отражения и контроля за врагом со стороны всё тех же западных коллег. Правда, говорят, пустые. По остальным направлениям главного будущего удара, а именно – Китай, Япония, Ближний Восток – опасность была меньшей, особенно по китайскому направлению. В основном из-за того, что руководство строительством ВБАМа как раз осуществлялось при помощи этого соседнего дружески настроенного государства. Однако сразу после прихода к власти Верховного Правителя Капутина внешняя политика ВРИ заметно изменилась в сторону отрицания основ взаимодействия. (Доктрина ООВ). Там, где дружили, стали осторожничать. А где ненавидели – продолжали ненавидеть, но уже с особой новой силой, подкреплённой напоминаниями о ядерном потенциале. Такая уж доктрина, ничего не поделаешь.

– Один, значит? – Ондатровый потёр переносицу и заметно оживился, – это хорошо, что один. И что ты… – он тут же поправился, – что вы… такой, ну… в этом немного, как бы сказать… одичавшем состоянии.

– Слушайте, а вы зачем пришли, я не понял? – спросил я вдруг неожиданно для себя. Слова выскочили бесконтрольно, я их не хотел.

– Вы лучше собирайтесь, товарищ, а мы тут пока немного осмотримся, – вместо ответа произнёс барашковый. – Кстати, есть что-нибудь вроде домашнего фотоальбома или, может, в компьютере вашем насчёт вас же самих? Переписка с друзьями-знакомыми, фото разные, старые, новые, всякие. Видео, может, заодно?

– Так всё же обыск? – враз погрустнел я. – И ордер принесли? Или так будете, без него?

– Да нет, – отмахнулся ондатра, – это мы для порядка. Всё уже решено и так.

– Служба, – добавил барашек, – сами понимаете: раз есть приказ, надо выполнять, а как иначе? Кстати, разрешение на внутрисеть имеем? Хотелось бы взглянуть. А то сами ж знаете, нарушений море, не успеваем фиксировать. А так, заодно с делом уточним, чтоб дополнительная ясность по вам была. По вас. Нет, по вам.

Оба, скинув одинаковые пальто, не сняли шапок, предпочитая не обнажать головы перед чёрт знает кем. Да и меж собой так понятней – субординация и контроль.

– Оно у меня ещё в позапрошлый год закончилось, – сконфузился я, – а больше не подавал, я же, по сути, безработный, всё равно откажут. Здоровье лечу, группу инвалидности имею. Почечные дела, знаете ли, – в армии отбили одну, а потом удалили, ещё до ВРИ. А другая не справляется, хандрит. Так и живу без ничего, на одной паршивой.

– Ну до ВРИ что было, то смыло, – хмыкнул барашек, перебирая старые фотографии, – не только вы один от тех злодеев пострадали. До ВРИ вон каждый со своим персональным телефоном в кармане ходил и названивал куда хочу да кому хочу. Это вам почище почки будет, разве не так? – В этот момент он всматривался в крупный план Моисея Наумовича, в гимнастёрке, улыбающегося возле самоходной гаубицы. Затем покрутил в руках учебник по сопромату с небольшим дедушкиным портретом на задней обложке, после чего перевёл взгляд на меня.

– Деда?

Я кивнул:

– Умер в 94-м.

Он отложил Моисея Дворкина и взялся за Анну Аркадьевну времён тылового Свердловска.

– Кто? Где?

– В 93-м, – ответил я, – онкология.

– Ясненько… – пробормотал каракулевый и принялся копаться дальше.

– Если вы родню ищете, то не тратьте время, – подсказал я, обращаясь к обоим, – никого нет, все умерли. Была ещё бабка и прабабка. Но те ушли ещё раньше.

– Жена? – неопределённо кивнул ондатровый, – Есть? Была? Намечается? Или подруга, может, из случайных? Ну или просто что-то более-менее постоянное из женского.

– И дети, ежели чего, – вспомнил вдруг каракуль, хлопнув ладонью по лбу, – внебрачные там, приёмные, любые остальные. Какие старше 3-х лет – сюда их, в опись.

– Из постоянного – предострый гломерулонефрит правой почки, – чётко и уже с лёгкой веселинкой в глазах отрапортовал я, поскольку это было печальной, но разящей правдой. А ещё понял вдруг, что – не зэк, не лишенец и не поражённый. Однако имелось что-то ещё, о чём, несомненно, были в курсе оба охранных сыскаря, но сам я не имел ни малейшего представления. – Остальное всё временное, – закончил я фразу, – да и то в прошлом.

– Ладно, будем считать, закончили? – на всякий случай финально заглянув под кровать, обратился каракуль к ондатровому. – Будем выдвигаться?

– Из вещей только паспорт, – согласился с ним высокий, одновременно обращаясь ко мне. – Но он и так у нас. Так что просто одевайтесь и поехали.

– Вот так, не евши? – робко закинул я, – я ещё даже лекарства не успел принять.

– Не беспокойтесь, – отмахнулся барашек, – там вас накормят и снабдят чем положено. У нас по этой части без перебоев. Если вы им надо, то и беспокоиться не об чем. А если не надо, вернём: хоть сюда, хоть обратно в сугроб, как сами захотите.

Мы вышли из подъезда, я взглянул на часы – половина восьмого. Вслед за нами вышла тётка с шестого этажа, в новеньком ватнике и наброшенной на плечи шали. Глянув на нашу троицу, резко перекинула шаль на голову, максимально прикрыв лицо, и скорым шагом пошла прочь. Мы выехали через арку на улицу и повернули в сторону центра.

Это зимнее утро ничем особенным не отличалось: то же пасмурное небо над Москвой, те же голодные вороны, рыщущие по окрестным мусорным бакам, всё тот же тусклого вида спешащий на службу замученный люд, неловкими прыжками преодолевающий навалы неубранного снега. Мало легковых машин – всё больше автобусы восстановленного Ликинского завода с оторванными почему-то брызговиками. Редкие троллейбусы – нехватка электричества в городских сетях вынудила сократить количество рогатых, так решило столичное градоначальство. Ну и очереди, восстановленные из пепла времён. Утром не захватишь молока – останешься один на один с подхимиченной водой из-под крана. А заскочишь в обед, чтобы завтра было на кашу, так пальцем у виска крутанут да с хамской издёвкой посоветуют ещё ближе к закрытию подойти. Похожая картина по мясу, маслу, птице. По яйцу. По удобрениям. Проще с хлебом – я брал помногу, если удавалось, и морозил за окном, чтобы экономить на вечно пустом холодильнике, а после, как оттает, разогревал в духовке и быстро съедал с майонезом, пока батон не засухарился. Ну и почти нормально с ситуацией по комбижирам. А картошка, свёкла, капуста и лук – вообще, считай, беспроблемно кроме вполне терпимых очередей и грунтового привеса. Хуже с морковкой, её то ли на сахар забирают, то ли на лекарства. В общем, голодными не останемся.

Из дневника Кирилла Капутина, студента и спортсмена.

Он же и помог мне опять, мой Ионыч. И не только в том смысле, что на юридический без него не прошёл бы никогда. Тем более на международное отделение. Нет – в том, что помог разобраться в сущности дела. Теперь я мастер спорта по самбо, за университет выступаю, и чаще успешно, чем никак. А два года тому, когда поступал, был лишь КМС-ом, не поднялся выше, несмотря на старания. Или не везло, не знаю. Там надо было в тройку попасть уровня не ниже городских соревнований, чтобы Мастера получить. Я же вечно ходил в первых после бронзового, как назло, хотя рвал их зубами и ногтями. Всех. Мысленно, конечно. Ионыч говорит, злости у меня с запасом, и с хладнокровием полный порядок. Но всё ещё есть нехватка мастерства и опыта, и это природное, от этого, говорит, никуда. Сказал, моё призвание в том, чтоб не самому противника давить, но суметь так организовать дело, чтобы враг был задавлен по-любому: неважно, лично тобой или кем-то, кого ты же сам и приготовил. А противник в спорте – он же и враг по жизни, если брать на коротком отрезке противоборства. Таков, говорит, закон, Кира. И смотрит, будто насквозь прожигает. Я тоже хочу так смотреть, так уметь, быть похожим. В этом особая сила: в негромком слове, в прожигающем взгляде, в неброской одежде, под которой скрывается твоё преимущество и власть над людьми. Он только потом сказал, когда меня уже зачислили, что прошёл я по его спортивной квоте, как якобы мастер спорта и перспективный чемпион. У него кто-то был там, на кафедре, из бывших его то ли друганов, то ли подельников, то ли должников. Скорей последнее, так я чувствую. У меня ведь нюх. Особый. На людей, на собак, на ложь. Даже на еду, о существовании которой я только недавно начал нормально узнавать. Не потому что появилась – потому что сообразил, как добыть. Меня, как только понял про это, такая вдруг ни с того ни с сего злость охватила, что кооперативщиков этих развелось, как собак нерезаных. И каждый норовит схватить и урвать. А ты, вроде, ни при чём: хоть с дипломом, хоть какой. А тут ещё напечатали, что Ленин – кровавый вурдалак, своими глазами видел в журнале «Огонёк». Там ещё про хиромантию было – вся жизнь, оказывается, видна по отпечатку с ладоней, вперёд и назад. Меня интересует только вперёд. Назад, за исключением Ионыча, уже было и кончилось. Этот номер на факультете передавали из рук в руки, и никто не верил, что такое возможно, что дожили, доросли. И что – на свободе. Я же поверил сразу. Не в то, что вурдалак, а что теперь всё будет можно и потому надо успеть впрыгнуть в первый вагон, чтобы потом не бежать вприпрыжку за последним. А ещё лучше – в локомотив, к паровозному рулю и гудку.

Вчера сходил в Управление по Москве и области, прямо с улицы. Лубянский проезд. Просто вошёл и сказал, что буду дипломированный юрист и хочу трудиться в органах. Ещё дал понять, что родина в опасности и что я и есть тот самый её колосок, – как в песне, помните? Там в окне дежурный сидел, без знаков различия. Спросил паспорт, пометил чего-то своё, сказал, хорошо, идите, Кирилл Владимирович, учитесь, постигайте, ваши пожелания нам понятны. Смотрел доброжелательно, но и немного насквозь. Всё.

Потом я развернулся и вышел на воздух. Постоял, немного, думая так… ни о чём. Загрёб ладонью снега и стал энергично растирать им лицо, до нестерпимо краснорожей боли. Тёр, пока кожа не загорелась от внутреннего жара. От лица пошёл пар, и я вдруг решил, что надо в партию, пока её не закрыли на хер. Всё же идёт к тому, я вижу. А, может, сам же и закрою. А пока – надо. Сказал себе и двинул на Рабочий посёлок, к матери. Она у меня болеет вторую неделю, а на кране пока сменщица.

3.

Они привезли меня на Старую площадь, в самое логово. Сначала был шлагбаум, зажатый между двумя соседними стенами домов монументальной постройки, образовавшими как бы естественный проход во внутреннее пространство такого же внушительного по площади двора. Пропускная перекладина казалась самой обычной, но только выполнена была из классического стального рельса. А ещё на месте привычного легкоприводного механизма я обнаружил более чем объёмный редуктор, соединённый с мощным движком.

– Это зачем? – кивнул я на впускное устройство.

– А против танков, – хмыкнул каракуль, – никакая Пантера ихняя не проскочит, уже проверяли.

– Зубы обломает, если что, – добавил ондатровый, – а не пройдёт.

– А пока думать будет да примериваться, мы её сверху с ПЗРК – ду-дух!! А снизу – фугасами, фугасами – дэ-дэх!! – с энтузиазмом подхватил сотоварища нижний чин.

Это выглядело более чем странно – два идиота, оба при при сыскарских погонах, на деле оказались обычными полудурками среднестатистического разлива. Объяснения тому не было.

Далее мы пересекли двор и въехали под арку одного из примыкающих зданий. Внезапно раздался скрипящий звук, кажется, сзади. Его подхватил такой же, но уже спереди, и я увидел, как медленно опускаются толстенные металлические заслоны, огораживая арку с обеих сторон. Стало тихо, темно и немного страшно, как в детстве. Однако тут же включился свет, и вместе с Уазиком мы начали опускаться вниз. Место, на котором мы стояли, оказалось подвижной платформой, верхняя часть которой являлась асфальтовым прямоугольником, вписанным в поверхность двора. Стыков не было, поскольку вокруг нашего транспортного средства имелась огромная всесезонная лужа, и вода, как только началась разгерметизация, устремилась вниз, исчезая в специальном дренажном устройстве.

– Ловко у вас тут всё придумано! – искренне восхитился я, – тоже против танков?

Ондатра хмыкнул, отозвавшись с заднего сиденья:

– Не, это больше от врагов народа, Грузинов.

Барашковый, что поджимал меня спереди, уточнил:

– Сейчас выйдем на минус третьем. А после поглядим: если враг окажешься, поедешь ниже, на седьмой горизонт. А утвердят годным, то покамест на третьем покантуешься.

И оба синхронно заржали.

Специальные службы ВРИ, как и Администрация Верховного Правителя, в основном базировались там, на Старой. Это я уже узнал чуть позже, когда малость пообвык. А вообще лишь немногим в Возрождённой Империи дозволялось иметь информацию о местоположении властных структур того или иного направления. В новостях, по каждому из 4-х Имперских каналов – новостному, экономическому, художественному и образовательному – давалась картинка и комментарий, однако адресность изображения чаще утаивалась. Кому надо, был в курсе. Ну а кто не знал, путался, не умел догадаться, тому не обязательно. Сам же он, ВП Капутин К.В., начиная с даты перенаименования Российской Федерации в ВРИ, сел в Кремль. Народ одобрил – иначе нельзя. Любая империя обязана себя защищать от кривого глаза и двойной морали. Кремль – место намоленное, и потому вне козней, недомолвок, интриг. Кремль – сакрален. Верховному Правителю, Императору, Отцу нации – место лишь там. Если не считать других пунктов заочного намоления – «Ямки 9», что по Копеечному тракту, и оставшиеся 72 императорские резиденции уже не столь сакрального значения. Тогда я ещё не ведал, что и сам вскоре расположусь неподалёку, буквально через стенку от императорского крыла, откуда в ожидании любого приказа Империи, стану созерцать булыжник, каким вымощена закрытая от народа Ивановская площадь. Красная, в отличие от этой, нашей, своего булыжника давно лишилась, ещё при Мякишеве став асфальтовой и гладкой. Тогда, помню, прошёл слух, что сделали это, чтоб не спотыкаться в ходе народных гуляний. Однако кое-кто подсказал, что власть, опасаясь любых волнений, на всякий случай устранила возможность дарового доступа пролетариата к привычному ему орудию.

Сопроводителей своих я больше не видел. Пугалки, которыми они время от времени подзаряжали меня, являлись скорее плодом их же недокормленности по линии службы. И это я понял очень скоро.

Как только платформа замерла, остановившись на нужном горизонте, оба, как по команде, приняли окончательно служебный вид, вышли с непроницаемыми лицами и отдали честь встретившему нас военному.

– Полковник Упырёв! – чётким голосом представился тот и, так же чётко отдав честь, кивнул в мою сторону, – Прошу, товарищи.

Двое моих сопроводителей расписались в приёмо-сдаточном акте, после чего передали Упырёву папку с изъятыми фотографиями моей родни и забрались обратно в Уазик. Полковник едва заметно повёл подбородком, водитель понятливо склонил голову и закрыл двери. Потом где-то наверху противно пикнуло, включилась боковая подсветка, и платформа мягко поплыла в обратном направлении – к дневному свету, непрозрачной луже с круглосуточным подогревом и грязноватым снежным сугробам, в которых порой обнаруживаются одинокие, неприкаянные и часто нетрезвые люди наподобие меня.

– Сначала покушать, – чеканно произнёс полковник, на этот раз уже обращаясь непосредственно ко мне, – потом всё остальное.

– Включая расстрел? – попытался пошутить я, соорудив лицом намёк на вежливую улыбку. Я только начал потихоньку отходить от вчерашних событий, от неприятного головокружения и своего антипатичного во всех смыслах утреннего отёка, от боли в грудине, полученной в результате жёстко проведённого спецтычка и от этого по-идиотски раннего визита двух сыскарских, вернувшихся то ли добивать, то ли миловать. От всей этой непонятки и невезухи, столь легко читаемой на моей невыспавшейся морде, от малопонятных разговоров с этими хмурыми, совершенно чуждыми мне людьми. Единственное, что несколько притупляло исходящую от всего этого опасность, – я всё ещё был жив, более не бит и пребывал в явно потайном, государственной важности месте, никоим образом не походившем на тюрьму. Ну и, наконец, меня, кажется, собирались кормить.

Сначала мы миновали дугообразный коридор, по всей длине которого, пока шли, я обнаруживал следящие устройства. Затем повернули налево и упёрлись в стену с четырьмя не отличимыми друг от друга дверьми.

– Крайняя слева – ваше временное пристанище, – сообщил Упырёв, – а кормиться будете в крайней справа. Две посередине – центр подготовки и тестирования.

– Меня что, в космос пробуют? – не понял я, – о какой подготовке речь?

– Сначала мы проверим ваше здоровье, Гарри Львович, – вежливо отреагировал полковник, – а уж потом перейдём к прочим процедурам. Если только в них будет смысл.

– А если не будет? – я чуть вздрогнул телом и отдельно напрягся головой, – тогда меня что, в расход?

– Тогда вы просто вернётесь к обычной жизни, товарищ Грузинов, и потому вам не следует ни о чём беспокоиться. Что у вас там, кстати, с почками? Сильно беспокоят?

– Которой нет, та вообще не беспокоит, – пожал я плечами, – а какая имеется, той вот-вот на гемодиализ. Или же в печку, вместе со всем остальным организмом.

– Ну это мы, если что, подправим, – не согласился Упырёв, – я, конечно, в таких делах не спец, но поверьте, они у нас есть, причём на самом высоком уровне. Я бы даже сказал, на мировом. – В это время мы заходили в уготовленный для меня апартамент, где, как я сразу обнаружил, имелось всё необходимое для вполне приличной жизни. Функционально помещение напоминало несколько улучшенный номер в профсоюзном санатории, специализирующемся на заболеваниях нервной системы. В смысле, на избавлении от них. Я это понял, отметив однородный колер излишне мягких тонов, в который были закатаны гладко вышкуренные стены, а также несколько украшавших их вполне милых пасторалей более чем наивного письма. Плюс стаканы из неколкого пластика и отсутствие столовых приборов колюще-режущего характера.

– Располагайтесь, Гарри Львович, отдыхайте. Ближе к вечеру принесут снотворное, так что ложитесь сегодня пораньше и выспитесь как следует. А завтра начнём. Да, через час у вас обед, уже знаете где.

Всё получилось, как обещал Упырёв: отлично покормили – практически вся еда соответствовала напрочь забытой организмом гамме вкусовых переживаний. Потом принесли таблетку, дали запить. Вежливо пожелали крепкого отдыха. Всё! За исключением одного – этой же ночью, как только подействовало чудотворное снадобье и я совершенно вырубился под воздействием этого не известного официальной науке средства, они провели с моим телом все необходимые манипуляции: анализ крови из пальца и вены, отбор мочи, проба на кислотность пота, пункция спинно-мозговой жидкости, отсос спермы через специальный зонд, рентгенологический снимок черепа, а также прочие МРТ, КТ и ПЭТ. И главное – к утру уже был выявлен достоверный диагноз относительно моей единственной почки. К сожалению, малоприятный. Именно так доложил мне полковник на другой день. При этом был он на удивление мил, улыбчив и вообще, заметно расположен.

– И чего же в этом такого радостного? – удивился я, услышав о неутешительном вердикте урологов, – потому что скоро сдохну, поскольку рядовому гражданину ВРИ гемодиализ не положен?

– Я, Гарри Львович, радуюсь не тому, что сдохнете, а вовсе наоборот – что проблема ваша легко разрешима путём самой обычной трансплантации недостающего органа. Да хоть и обоих: сначала – дурно работающего, а после – отсутствующего! – Он хорошо улыбнулся, искренне, и даже как будто освобождённо, словно в этот счастливый миг получил известие об отмене собственной страшной участи.

– Так где ж вы её возьмёте, товарищ Упырёв? – я недоверчиво уставился на него, – это же целое дело: свежий труп, он же донор, совместимость всех параметров, ну типа антигенов, резус факторы разные и тому подобное. Да просто приживаемость, в конце концов.

– Ну это не ваша забота, Гарри Львович, – отмахнулся полковник, – где надо, там и возьмём: вон их сколько в день бывает. Или в год, не помню точно. Да это и неважно.

– А как же оче…

– Очередь не для вас, товарищ Грузинов, – оборвал меня Упырёв, – очередь для остальных граждан, и то, если заслужат. А с вами так получается, что, если потребуется, так уж извините, выберем кого надо и грохнем. Типа спецзаказа. На госнужды Империи. А не приживётся, так будем грохать до тех пор, пока какая нужно почка не врастёт в ваш организм, как влитая.

– И за что же мне такое счастье?

– Ну об этом чуть поздней, Гарри Львович, думаю, сразу по завершении исследований по части наследственных заболеваний и проведения психолого-психиатрической экспертизы. – После этих слов он слега замялся, но всё же спросил, явно преодолевая некоторое неудобство, – Кстати, товарищ Грузинов, вчера, боюсь, упустили мы в суете, так сказать, буден, один вопросик. Надо бы тоже прояснить. И порешать. Потому что может оказаться важным в ответственный момент.

– Так спрашивайте, – милостиво разрешил я, – без проблем. Что за вопросик?

Я уже не боялся. Хотели бы грохнуть, дать срок или поразить в правах, давно бы осуществили. А раз так капитально возятся со мной, кормят в убой, кровь исследуют и на всё остальное планы имеют, то, стало быть, задумали чего-то точно не смертельное. Скорей всего, сам того не желая, я просто попал в эксперимент по вращиванию донорской почки в пустое место – там, где она когда-то была, а после быть перестала. Точь-в-точь мой случай.

– Так вот… – Упырёв, казалось, был немного смущён, поскольку слегка отвёл глаза в сторону, – хотели узнать ещё… Вы обрезанный, товарищ Грузинов, или нормальный, ну, я имею в виду, как подавляющее большинство более-менее рядовых граждан титульной нации? – Я удивлённо посмотрел на полковника: чего-чего, а подобного вопроса точно не ожидал. – Я объясню, Гарри Львович, объясню! – успокоительно замахал руками Упырёв, засекши мою реакцию, – Вы же, насколько мы в курсе, частично к еврейской нации примыкаете, верно? Несмотря что русский паспорт носите. Дедушка ваш, Моисей Наумович Дворкин, профессор покойный, ясно ведь какую народность представлял? Он же вас и вскормил, считай, единолично, без матери и отца, правильно? – Я согласно мотнул головой, ожидая оргвыводов, – Ну так вот и говорю: быть может, свозил вас ещё малым дитём в синагогу на Архипова, нынешнюю Когановича, чтобы, как говорится, чики-чик и в дамки? Он ведь, как мы знаем, совсем не редкий там гость был, на Архипова-Когановича. Сейчас там, конечно, самбисты тренируются, под бывшими сводами, так сказать, но в то-то время, как известно, маца в вашем доме не переводилась. Да и тейглахи сам варил, дедушка ваш, путер гебексы разные кухарил и вообще. А дома у вас, на Елоховке, ермолку не снимал, чуть ли не спал в ней, на клей присаживал. Тоже не ошибка?

– Тоже, – утвердительным кивком согласился я с его догадкой, – что было, то было. Но только никаких обрезаний, поверьте, не производилось: ни на Архипова, ни на Когановича, ни у каких-либо самбистов. Могу предъявить, если желаете, там всё чисто, без любой двусмысленности.