Проще убить, чем…

– На этот вопрос я тебе не отвечу, – злорадно ответил он. – Думай, что я все выдумал. Тебе же будет легче.

Я с любопытством выслушал эту реплику. Он что, и впрямь думает, что я поверю его сказкам?

– Дух, ты всерьез считаешь меня наивным дураком? Думаешь, что сможешь отравить мою начинающую, наконец, налаживаться жизнь байками о загробной жизни и каре, которая меня ждет? Думай-ка лучше, брат, о своих грехах.

– Это не требует большого усилия, – грустно проговорил Дух. – Мои грехи останутся моими, но я убивал из-за денег в надежде обмануть собственную смерть, а ты только из гордыни. И придумал-то как подло. Надо же догадаться, обставил дело так, чтоб подумали, что несчастную девушку убил я.

– Что ты несешь, Дух? – удивился я. – Ты что, заболел и на голову тоже? Стал отождествлять себя с маньяком, которого не существует? Я не тебя подставлял, а его, которого нет.

Дух упрямо покачал головой.

– Это все слова. Я не маньяк, но играл его роль. Смерть Тимура и даже старухи почти не задела меня. Это была просто работа. Но в нее не входила гибель моей знакомой девушки, к тому же беременной. Я не несу ответственности за это убийство, но отвечаю за поступки своего персонажа. В этой истории смерти Маши быть не должно.

– И что ты предлагаешь? – спросил я и сосредоточился. Кажется, лирика кончилась, и Дух собирается перейти к делу. – Воскресить ее?.. Воистину воскресе?

– Не ерничай, кретин! – в сердцах отрезал Дух.

Смотри, подумал я, он вспомнил еще одно обидное слово. Уже третье.

Дух, наконец, перестал расхаживать по комнате и сел обратно на свое место.

– Я конченый человек, – тяжело начал он. – Но я не хочу, чтобы на мне несправедливо висел грех Машиной смерти. Я не могу позволить, чтобы твое благосостояние было построено на ее крови. Другими словами, я явлюсь в прокуратуру с повинной.

У меня много недостатков, но соображаю я быстро.

– Являйся на здоровье, – спокойно сказал я, судорожно прикидывая варианты решения свалившейся на голову проблемы. Да, я явно недостаточно интересовался состоянием здоровья Духа и степенью его психологической устойчивости. И вот на̀ тебе… Перед лицом смерти в нем заговорила совесть. Интересно, он бы так же пел, если б выздоровел? Или позванивал бы мне, не нужно ли кого-нибудь еще подстрелить?

– Можешь идти в прокуратуру прямо сейчас, – хладнокровно заявил я ему. – Только что ты расскажешь и чем докажешь? Знаешь, что я тебе скажу? Тебя подведет твой же, как ты это назвал, «удар милосердия». Тебе придется объяснять, почему вот так, за здорово живешь, прикончил старушку. А это скорее укладывается в рамки рассказа о маньяке, но не подходит для твоей истории заказного убийства из корысти. Ведь ты же собираешься в этом обвинить меня? Но ведь пенсионерку я тебе не заказывал.

Дух удивленно посмотрел на меня. Похоже, такая мысль не приходила ему в голову. Я налил нам обоим по полной рюмке виски. Внимание Духа надо было чем-то отвлечь. Честно говоря, мой уверенный тон вовсе не соответствовал панике, охватившей меня. У него было достаточно много доказательств правдивости, если бы он дошел до прокуратуры. И его карабин, и то, что в момент Машкиной смерти он был за границей. Но все равно надо было попытаться сбить его с толку.

– Ты думаешь, сумеешь что-нибудь доказать? Не забывай, за мной будут стоять лучшие адвокаты Олигарха, – издевательски добавил я. – И кто тебе поверит? А я тебе сейчас поведаю, что про тебя скажут. Ты – смертельно больной человек с неустойчивой психикой. Еще тогда, во время отпуска у Гришки ты тайно влюбился в Машу и ужасно ко мне ревновал. Не видя реальной возможности добиться ее взаимности, ты решил начать ее преследовать, наслаждаясь ее страхом и беспомощностью, чтобы сломать ее дух и сексуально надругаться, а потом и вообще решил убить. Ты еще там, в лесу, начал подготавливать почву и устроил этот напугавший Машку спиритический сеанс, после которого она чуть не погибла в лесу. Ты убил ни за что несчастную старуху, всего лишь чтобы показать Маше, какой ты страшный и сильный. Ты специально договорился с сообщником, чтобы он выполнил твое поручение и убил Машу, пока ты находился за границей, чтобы отвести от себя подозрения. А теперь сознавайся, кто твой сообщник, Дух?

Я сделал паузу.

– Думаешь, я говорю неправду? Но разве у тебя будет время сидеть в камере и отмываться от предъявленных тебе обвинений?

Дух затравленно на меня посмотрел. Моя импровизация сработала неплохо. Я снова налил виски. Мы молча выпили. Я встал и потянулся. У меня затекли ноги. Спросив разрешения, я вышел подышать свежим воздухом на балкон. Духу надо было дать время подумать и решить, что мне ответить.

Его дом был далеко на окраине Москвы. Сразу за не очень оживленной дорогой начинался лес. Было уже темно. Холодный ветер обдувал мое разгоряченное лицо. Задумавшись, я стоял, засунув руки в карманы. Плохо, что одновременно всем хорошо не может быть. Места не хватает. А потому и возникла борьба за существование. Kampf ums Dasein.

Так прошло минут десять. Я начал мерзнуть. У Духа, наконец, кончилось терпение дожидаться меня, он тоже выполз на балкон и встал рядом.

– В тюрьме тоже есть врачи, – решительным тоном произнес он.

Я вынул руку из кармана, и из него с неприятным треском вывалился на каменный пол мобильник. Я присел за ним.

– Нервничаешь, Зверек. Вещи роняешь, – злорадно заметил Дух.

– Ага, – ответил я и, резким движением обхватив снизу Духа за ноги, выбросил его с балкона. Крик был не такой уж громкий и противный, как я ожидал. Хуже оказался стук упавшего, как мешок с мукой, тела.

Я стоял и отчетливо представлял, как бедная тромбоцитами, разжиженная кровь Духа разрывает сосуды и заливает его головной мозг. Явка с повинной отменяется.

Я посмотрел вниз с балкона. Меня не столько интересовало тело, а после падения с девятого этажа там могло лежать только тело, сколько наличие случайных зрителей. На мое счастье, никаких внезапно притормаживающих машин, хлопанья окон и испуганных женских криков я не услышал. Это все обязательно будет, но попозже.

Я сходил на кухню и вынес в коридор табуретку. Мне нужно было залезть на антресоли. Если мне не изменяла память, именно там Дух хранил дипломат с карабином. Я, от греха подальше, на всякий случай обернул руку платком и открыл их. Я не ошибся. Чемоданчик, ни от кого не прячась, аккуратненько стоял у стеночки. Я вытащил его и вышел из квартиры. С невозмутимым видом я спустился на лифте вниз, а затем подошел к своей машине. Было уже довольно поздно. Ни в подъезде, ни на улице я никого не встретил. Я бросил дипломат в машину и вернулся в дом своего приятеля. Прокашлявшись, я набрал номер телефона милиции. Испуганным голосом попросил срочно приехать, потому что только что на моих глазах мой друг выпрыгнул из окна. Я позвонил и в «скорую». Те поначалу не хотели ехать и начали морочить мне голову, ведь я не видел самого упавшего человека и не знал, жив он или мертв. На что я зло ответил, что, если он еще и жив, то ему как можно скорее нужен врач, а не я. С улицы послышались отдаленные встревоженные крики. Это зазвучал голос общественности. Когда приехала милиция, я с мрачным видом сидел за столом и пил виски.

Какой-то замухрышного вида старлей тщательно записывал мои показания.

Да, сказал я, погибший – мой друг Михаил Духов. Мы вместе с ним учились в школе, а потом после многих лет случайно встретились и время от времени начали видеться втроем с еще одним нашим однокашником Сергеем Кимом. Особенно близки мы не были, но вместе ходили в сауну и проводили отпуск. О его работе мне ничего практически неизвестно. У нас в компании не было принято задавать лишние вопросы. Девушка у него была. Звали ее Таисия, фамилию не знаю. Но они недавно расстались. Могло ли это быть причиной самоубийства? Думаю, что нет. Но, наверно, тоже сыграло свою роль. Еще у него есть мама. Где живет и как зовут, мне неизвестно. Про другую родню тоже. Так вот, где-то с год назад я узнал, что у него лейкемия, от которой он пролечился и вошел в состояние ремиссии. Ну, вроде выздоровел на время. Но врачи его предупредили, что болезнь, скорее всего, вернется, если не сделать пересадку костного мозга. Для этого он поехал в Америку и на какое-то время пропал из виду. А сегодня позвонил и попросил приехать. Нет, это совершенно не входило в мои планы. А если б знал, чем это кончится, то вообще бы не поехал, но в итоге оказался здесь. Мы с ним выпили и просто поболтали, а потом он возьми и скажи:

– Родька! Ты знаешь, пересадка не удалась, клетки не прижились.

И показал мне листок с анализами. Вон он, кстати, валяется на столе. Я в этом ничего не понимаю, но там кто-то патологию подчеркнул красным. Видимо, Мишка сам. И сказал, что врачи уже заговорили о новом курсе химиотерапии. Я его, конечно, попытался ободрить и поддержать, но он отмахнулся и заявил, что это конец, он посмотрел в интернете и понял, что в таких случаях шансы выжить минимальны. А терпеть муки химиотерапии ради призрачного удлинения жизни на пару месяцев он не намерен.

Вы можете понять мое состояние. Я много работающий человек, который, в принципе, собрался сегодня выкроить себе вечер, чтобы провести его с беременной женой. А тут такая история. Я плохой утешитель, но поверьте, сделал все, чтобы отвлечь Мишу от глупых мыслей. Я объяснил, что медицина – это статистическая наука, и никто точно не знает, в какую категорию больных попадет, счастливчиков или несчастливчиков. Что несчастливчиком он уже побыл, когда сделал пересадку, и теперь очередь стать счастливчиком и отреагировать, как надо, на курс лечения. Ведь у него один раз уже получилось. Сказал, что пока главное задержать болезнь, а там, глядишь, и еще какое-нибудь лечение найдут. Медицина не стоит на месте. Болтал я так, болтал и, гляжу, вроде успокоился Михаил, отвлекся. Мы снова выпили, покалякали «за жизнь». А потом он вдруг и говорит:

– Знаешь, Родик! Душно что-то здесь. Может, балкон на пару минут откроем?

Надо, так открывай. Мне-то какое дело.

Миша открыл дверь и вышел. Стоит и дышит так картинно, глубоко. А я, честно говоря, отвлекся. Собрался домой позвонить и сказать, что задерживаюсь. И даже не видел, как он сиганул. Только вскрик услышал и потом этот стук. Вот и все. Потом еще минут пять просидел в шоке пошевелиться не мог, а затем позвонил вам и на «скорую».

Оттарабанив эту историю, я подписал в нужных местах все бумажки, и менты отпустили меня.

Я ехал домой и думал, какую историю я расскажу Нинке, хотя и та правдоподобная белиберда, которую я наплел милиции, выглядела вполне съедобной.

На одном из перекрестков, переключая скорость я задел рукой дипломат с «Windrunner»ом. Хорошая штука, подумал я. Жалко выкидывать. Гришке что ли отвезти? Пусть забавляется.

А еще в бар, что ли, по дороге заехать? Nunc ést bibéndum¹.

¹Теперь надо выпить (Лат.).

Стервятники

– Пабло, Паблище! Вставай, Котик! – немного потасканная дама лет сорока с вываливающейся из махрового халата пышной грудью склонилась над Павлом и пощекотала его по лицу копной пышных, пахнущих шампунем и чуть отдающих сигаретным дымом волос морковного цвета. От дамы сквозь запах зубной пасты слегка тянуло перегаром, но в остальном она была хоть куда. Любое место ее тела было лакомым кусочком для мужчины, которое хотелось или потрогать, или погладить, а то и вообще сотворить с ним что-нибудь эдакое, и она это прекрасно знала, уделяя поддержке его рабочего состояния большую часть своего времени.

– Котик! Вставай же. Или я вылью на тебя остатки шампанского.

Женщина, которую в миру звали простым именем Нина Богомазик и величавшую себя на сцене Эдной Богуславской, начала раздражаться. Они должны были лететь на Кипр, было заказано такси, а им обоим после вчерашнего надо было еще привести себя в порядок. Верные слуги, чемоданы с барахлом, разинув пасть, стояли открытыми в ожидании последней команды, подтверждающей их готовность обеспечить хозяйку тряпкой на любой случай жизни. Положив руку на плечо Павла, она тряхнула мужчину. В тот же момент его рука молниеносным движением легонько шлепнула ее по щеке. Женщина, фыркнув, отпрянула и, схватив валяющиеся тут же на полу мужские брюки, хлестнула ими обидчика по лицу. Павел мгновенно сел и, перехватив руку Эдны, занесенную для повторного удара, вырвал у нее превратившийся в оружие предмет мужского туалета. И зевнул.

– Нинка! Я же тебе говорил, никогда не называй меня Пабло. Я – Павел, Паша. И вообще я мог бы спокойно еще час поваляться постели.

– А я тебе не Нинка, а Эдна, – обиженно произнесла женщина.

– Да по мне хоть царица Савская, – безразлично буркнул мужчина и, неожиданно схватив даму за руку, утянул ее в постель и, буквально зажав в тисках объятий и почти перекрыв доступ воздуха, поцеловал в губы. Нинка пыталась вырваться, но не тут-то было. А Павел засмеялся.

– Ты же сама хотела, чтобы я проснулся. – И разжал руки.

– Грубиян! Скотина! – тут же вскочив с кровати, воскликнула Нинка, но особого гнева в ее словах не было. Было видно, что взаимное шутливое рукоприкладство для нее не новость, а часть их совместной, не доступной разумению простых смертных любовной игры.

Павел, не обращая на женщину уже никакого внимания, засунул ноги в шлепанцы и лениво потащился в ванную. Он был некрасив, с чересчур носатым скуластым лицом и выпирающими надбровными дугами, неопровержимой уликой свидетельствующими о родстве человека с приматами. Не следил он особенно и за фигурой и не качал напоказ, как это стало принято, пресс и бицепсы. Бог и так не обидел его силушкой и выносливостью, а поддерживать спортивную форму он предпочитал летом футболом, а зимой хоккеем, а не глупо повторяя однообразные заученные упражнения на тренажерах. Более того, наперекор моде, велящей мужчинам, подобно женщинам, сбривать волосы все с больших и больших территорий тела, он ограничивался лицом и некоторыми другими местами, оставляя в неприкосновенности густую шерсть груди и живота. Впрочем, женщинам нравилась эта мягкая растительность, которую было приятно гладить, как нравился и он сам. Не каждая могла себе позволить иметь такого обаятельного и умного орангутанга.

Пашка без особого удовольствия оглядел свою довольно помятую после гулянки физиономию и, обреченно вздохнув, начал размазывать по ней пену для бритья. Если бы не поездка, он бы, наверно, бритье похерил, и Нинка бы, ничего, стерпела. Она даже иногда заявляла, что ей нравится, когда он колючий. Но в аэропорт с такой рожей ехать не хотелось. Да и стеснялся он, по правде говоря, выглядеть в глазах посторонних забулдыгой. Единственное, что примиряло его с грядущим вояжем – это посещение «duty free», где Нинка прилипнет к косметике, а он между тем отоварится плоской поллитровкой виски, и тогда ожидание посадки станет не таким уж скучным. Но толком побриться ему не удалось. Ввалилась Нинка и сказала, что ей уж надоело слушать, как названивает его мобильник.

– Ну, так и ответила бы.

– Да я бы и ответила, – возмущенно парировала Нинка, – только ты мобильник за кровать забросил. Вот и лезь за ним сам.

Пашка припомнил, что вчера, когда пришли гости, чтобы не отвлекаться от веселья, вначале отключил городской телефон, а потом, уже прилично поддав, закинул куда-то и действующий на нервы мобильник. Чтобы достать телефон, пришлось отодвигать кровать.

Он посмотрел на номер звонившего. Это была его младшая сестра Ленка. Между ними были сложные отношения. С ней, в общем, было легко ладить, но временами она вела себя как последняя сучка. И однажды он всерьез разругался с ней из-за того, что она кинула его на «бабки». Не то, чтобы сильно, но чувствительно. Родители тогда решили продать дачу, которая им, принципиально городским жителям, надоела хуже горькой редьки, и поделить деньги между детьми. Пашка был холост, и наличие или отсутствие дачи его не трогало. А если ему хотелось на природу, материальное положение позволяло и так выехать куда-нибудь порезвиться, не мороча себе голову ни сохранностью имущества, ни садовым участком.

Ленка же, бросив своего первого мужа, вышла замуж за какого-то богатого лоха, у которого было и свое «имение» в Сходне, и поэтому предпочитала деньги, а не долю в собственности. Она вообще питала слабость к деньгам.

Так вот заниматься продажей дачи было поручено Ленке, против чего Пашка не возражал, а только был рад возможности отбояриться от бумагомарания и хождения по инстанциям. А сестру, оказывается, бюрократические хлопоты не затрудняли, а даже наоборот. И полученные деньги она спокойненько положила на свой счет. Пашка вроде открыл возмущенно варежку, но Ленка, ни минуты не сомневаясь в своей правоте, заявила, что брату и так под пятьдесят, и семьи у него нет, поэтому деньги ему не нужны, потому что он их или пропьет, или потратит на всяких потаскух. А у Ленки мало того, что подрастает сын от первого брака, но они с Лешечкой, ее лохом, подумывают, не завести ли им свою крошечку.

Пашка только неприлично заржал. С его точки зрения, Ленка скорее бы удавилась, чем завела второго ребенка. Племянник-то, пока был маленьким, рос то у деда с бабкой со стороны матери, то со стороны отца, сама же сестричка себя бессонными ночами не истязала и белы ручки не натруживала. Но родители, как у них было принято, приняли Ленкину сторону и даже похвалили за мудрость и дальновидность. Они вообще больше любили Ленку. И за то, что младшенькая, и за то, что куколка, и за то, что… Просто любили, и все. А Пашка как родился орангутангом, так им и вырос.

Ленке звонить совершенно не хотелось, да Павел и не стал. Он пошел добриваться и принимать душ, а Нинка шипела на него, чтобы поторопился, потому что она одна не может закрыть без его помощи чемоданы. Пашка резонно посоветовал выкинуть половину шмоток, ему совсем не светило тащить через две границы, подобно верблюду из каравана, все эти предметы женской блажи, но Нинка в ответ только швырнула в него диванной подушкой, чуть не разбив при этом свою же любимую вазу.

Наконец, чемоданы были закрыты, Нинка выбрала и надела прикид в дорогу и теперь красила свою хорошенькую мордашку, напрочь забыв о существовании Павла, который, сидя на кухне, без особого настроения цедил из стакана недопитую со вчерашнего водку. Тут снова зазвонил телефон. Опять Ленка, обреченно отметил Пашка.

– Ты почему, сволочь, не отвечаешь? – раздался визгливый голос сестры. – Я тебе со вчерашнего вечера названиваю.

– Ну и что? – невозмутимо спросил Пашка.

– А то, идиот! Отец умер!

Стакан в руке Павла неожиданно разлетелся вдребезги, и он тупо уставился на кровь начавшую капать из пореза.

– Как умер? – глупо переспросил он. – Когда?

– Когда-когда… – презрительно передразнила его Ленка. – Вчера после спектакля. Ушел переодеваться в гримерную, а потом к нему кто-то сунулся, а там уже труп.

…Отец Павла и Ленки Григорий Алексеевич Залесский был популярным в актером театра и кино, народным артистом, служившим много лет в знаменитом московском «Гранде». Его знали и любили целых три поколения зрителей. Современные дедушки и бабушки помнили его еще Иванушкой в фильме «Кащей», потом по череде ролей принципиальных и бесстрашных коммунистов, председателей колхоза, партизан, разведчиков и прочих лубочных героев социалистического реализма. А после перестройки – уже в роли пожилых неподкупных следователей, борющихся с мафией новых русских. И все из-за медального, как у Остапа Бендера, профиля и умного лица. Если и были в его кинокарьере нормальные человеческие фильмы, то только единицы. А вот в театре ему повезло. И он дорожил им куда больше, чем всей кинославой и связанной с ней материальной обеспеченностью. А на старости лет Григорий Залесский из любопытства влез в ток-шоу «Кто вы, люди?» на телевидении, и вдруг выяснилось, что он интересный и умный собеседник с нестандартной точкой зрения на многие будоражащие умы обывателя вопросы, и стал незаменимым его участником. Параллельно подскочила до небес и его популярность.

А еще зрителям, уставшим от льющегося на них из СМИ потока нечистот, омывающих имена «звезд», импонировало в нем то, что про него никогда не рассказывали, как про большинство народных кумиров, скабрезные истории похождений. Он женился на матери Павла и Ленки еще студентом театрального института. И была она, Анастасия Белова, так и не поменявшая девичью фамилию, человеком далеким от театральной богемы, работала вначале воспитательницей, а затем заведовала детским садиком, где они и познакомились. Когда-то давным-давно Григорий пошел забирать дочку своей тогдашней подружки, застрявшей на репетиции, и увидел девушку, которую так и не отпустил от себя до конца жизни. И ни одной из многочисленных и часто очень красивых его партнерш или просто искательниц приключений, как те ни старались, от Залесского ничего не обломилось.

Павел родителей любил и сожалел, что уже много лет его контакт с ними был нарушен. Ему очень не хватало общения с ними. Родители для него были оазисом здравого смысла. Но, к сожалению, они так и не смогли принять его образ жизни. Пока он был помоложе, они еще пытались как-то влиять на него и делали то, что, по дури, делают большинство пап и мам, – навязывали свои представления о правильном образе жизни. Пашка управлению не поддавался, и постепенно между ним и родителями возникло отчуждение. Тем более, что, в отличие от Ленки, внука он им не подарил.

– Нинка! – каким-то тусклым голосом окликнул Павел.

Та с неудовольствием оторвалась от зеркала. Она хотела сказать какую-то колкость, но, увидев Пашкино лицо, прикусила язык.

– Что случилось?

– Ты поедешь на Кипр одна. Папа умер. Я еду к нему.

– Как, когда?

Нинка поняла, что все ее планы на отдых пошли прахом. Ей ведь хотелось поехать с Пашкой, а не просто потусоваться на берегу моря

– Вчера вечером. – Павел сжал кулаки. – Пока я здесь бухал.

– Но ведь ты не мог знать. Зачем себя винить? – попыталась утешить его Нинка. – А если бы ты в этот момент просто разгадывал кроссворд, разве что-нибудь изменилось?

Пашка грустно усмехнулся.

– Я, Нинка, выключил телефон. И отец уже лежал мертвый, а я пил и веселился. А должен был мчаться туда. К нему.

Они оба замолчали.

– Я тогда тоже не поеду, – наконец, не очень уверенно проговорила Нинка. – Останусь с тобой. А то ты совсем раскиснешь или запьешь по-черному.

Нина знала, что при внешней холодности взаимоотношений, Павел очень ценил родителей. И ее предположение вовсе не было лишено логики.

– Не запью, – мрачно ответил Павел. – Мать осталась одна… А моя сестра годится только на то, чтобы ею умиляться. Сопереживать она не умеет. Не наделил ее бог таким умением. – Пашка помолчал и мягко добавил: – А ты, Нинок, езжай. Мне будет приятно, что тебе хорошо. У каждого человека в течение жизни и так достаточно своего горя, и не надо брать на себя чужое. Ты ведь отца моего даже и не знала.

Вскрытие показало свежий трансмуральный инфаркт. Но Пашка решил все-таки лично поговорить с патологоанатомом. Матери надо было давать объяснения, и он хотел знать, можно ли было избежать такого исхода.

Седой с привычно равнодушно-траурным выражением лица патолог, дымя в сторону сигаретой, внимательно глядел в глаза Павла. Ему не раз приходилось отвечать на вопросы родственников о причине смерти их близких, и каждый раз он пытался разобраться, чем они руководствуются, вникая в профессиональные медицинские детали. Когда речь шла о смерти в больнице или больного хроника, мотивация была более или менее ясна. У него не возникало сомнений, что семья, как правило, под влиянием своих же собственных угрызений совести ищет виновного в неправильном лечении или халатности. А подставлять коллег вне зависимости от того, были они или не были виноваты, он считал неэтичным. Явную медицинскую ошибку он покрывать бы не стал, но рассказывать обо всех результатах вскрытия считал неправильным. Идеальной медицины не бывает. Всегда есть, к чему придраться. Все ведь под богом ходим. И даже у маленьких детей есть то, что называется sudden infant death, или, как ее образно называют, «смерть в колыбели». А тут-то далеко не юноша…

– Молодой человек! – наконец, заговорил патолог, удивив и позабавив Павла таким обращением. – У вашего папы развился обширнейший инфаркт в области левой передней нисходящей коронарной артерии. Эти инфаркты, вне зависимости от возраста, всегда тяжелы и коварны. Самая страшная опасность в начале болезни – это нарушения ритма сердца. Вы, наверно, слышали такое словосочетание как фибрилляция желудочков, при которой, как теперь все знают из кино, бригада медиков подлетает к пациенту и успешно спасает его электрошоком?