Дублин

скачать книгу бесплатно

– Вы желаете, чтобы звонил колокол?

– Конечно, – кивнул Дойл.

Большой колокол собора Христа звонил не только к началу кафедральных служб. Каждое утро в шесть часов и каждый вечер в девять он подавал Дублину сигнал о начале и конце рабочего дня. Были и другие причины к тому, чтобы звонить в колокол. Он мог издавать печальный звон, сообщая об уходе в вечность некоего джентльмена, или радостно гудеть, передавая весть о рождении какого-нибудь важного наследника. За колокол тоже отвечал Тайди, и его жалованье предусматривало звон к началу службы. А дублинские гильдии платили ему еще и прекрасную стипендию в двадцать фунтов в год за утренний и вечерний звон; все другие случаи оплачивались отдельно.

– Я могу устроить такой же перезвон, как для леди Лофтус, – предложил Тайди.

Леди Лофтус – вдова знатного горожанина, умершая год назад.

– И сколько это будет стоить? – спросил торговец.

– Двенадцать шиллингов и шесть пенсов, – ответил Тайди.

– Многовато.

Хотя Дойл и был весьма богат, но такая цифра его несколько ошеломила.

– Она была очень набожной леди, сэр, – пояснил сторож.

– А-а… – Дойл вздохнул. – Ладно.

И, договорившись о времени отпевания на следующий день, он ушел.

В течение всего разговора юный Фэйтфул Тайди стоял рядом, молча наблюдая за всем. Теперь отец окликнул его.

– Ну, Фэйтфул, – спросил он, – что ты об этом думаешь?

– Ты получишь двенадцать шиллингов сверх пяти шиллингов обычного жалованья? – спросил мальчик.

– Именно так.

– Дойл богатый, – заметил изумленный Фэйтфул.

– Верно. Но ты должен обратить внимание не на Дойла, а на доктора Пинчера, сынок, – пояснил ему отец.

– На Старую Чернильницу?

Таким неуважительным прозвищем дети наградили всегда одетого в черное проповедника.

– Ты должен относиться к нему с уважением! – резко произнес его отец. – Этот человек, Фэйтфул, – тихо добавил он, – однажды выведет тебя на путь к богатству.

Орландо уже прислал сообщение, что придет на похороны, и Энн тоже собиралась, ведь Дойл был их кузеном. Однако в тот день средняя дочь Энн слегла в постель с лихорадкой, и Энн предпочла остаться дома, а представлять их семью должны были Уолтер и их старшая дочь. Они как раз выходили из дому, когда появился брат Энн.

К ее удивлению, Орландо пришел не один, а с мужчиной, которого она никогда прежде не видела, – красивым, светловолосым, на несколько лет моложе ее самой, как она предположила. Мужчина остановился у входа за спиной Орландо.

– Это Бриан О’Бирн из Ратконана, – сообщил Орландо. – Мы вместе собрались ехать в Фингал, а поскольку он не знаком с тещей Дойла, то я подумал, что он мог бы подождать меня здесь, в доме, пока не закончатся похороны.

– Разумеется, – беспечно ответил Уолтер. – Энн все равно остается, так что она составит ему компанию.

Он шагнул навстречу гостю, а тот вежливо склонил голову в сторону Энн. Энн, конечно, слышала об О’Бирнах из Ратконана, но, насколько она помнила, ни с кем из них прежде не встречалась, а потому в ответ просто улыбнулась, предлагая войти. У самой двери стоял юный Морис. Он с изумлением уставился на лицо гостя и вдруг воскликнул:

– Смотрите-ка, у него зеленые глаза, как у меня!

О’Бирн сделал шаг вперед и тоже всмотрелся в мальчика.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Морис, сэр.

– Что ж, Муириш, – произнес он имя на ирландский лад, – у тебя и в самом деле зеленые глаза. – И мягко рассмеялся.

Прошло уже почти девяносто лет с тех пор, как Морис Фицджеральд, сын Шона О’Бирна, уехал в Дублин и стал на английский манер называться Смитом. Бриан предположил, что хозяин дома знает о том, что они дальние родственники, но все равно заговорил с осторожностью.

– В роду О’Бирнов, – небрежно заметил он, – зеленые глаза появляются не в каждом поколении, но они всегда возвращаются, рано или поздно. – Бриан вопросительно посмотрел на Уолтера, и тот кивнул, давая знать, что понимает. – А мальчику это известно? – тихо спросил Бриан, чтобы Морис не услышал. Уолтер отрицательно качнул головой. – Ну и от меня не узнает. – Потом он заговорил громче, обращаясь к Морису: – Видимо, в твоем роду то же самое, Муириш.

В это мгновение зазвонил большой колокол собора Христа, и через несколько мгновений Уолтер и Орландо ушли.

Следующий час прошел для Энн весьма приятно. Пока она занималась хозяйством, присматривая и за больной дочерью, Бриан О’Бирн сидел в гостиной с Морисом, явно очарованным гостем. У Уолтера Смита имелись шахматы, он учил сына играть, чем Морис весьма гордился, и вскоре мальчик спросил ирландца, знаком ли тот с игрой. Забавно было смотреть на этих двоих, с изумрудными глазами, когда они сидели напротив друг друга, углубившись в игру. Энн также забавлялась, видя, что О’Бирн весьма ловко позволяет Морису выигрывать.

– Шах и мат! – слышала она время от времени радостное восклицание сына, а затем мягкий, приятный голос О’Бирна грустно соглашался:

– Да, ты прав, Муириш, я побежден.

Энн и сама поговорила с гостем, расспросила о Ратконане, узнала, что Бриан женился несколько лет назад и у него двое детей. Он также с чувством пояснил, что в долгу перед ее отцом. И что именно поэтому, когда недавно ему нужно было провести одну вполне законную сделку, он отправился прямиком к ее брату Орландо. Похоже, ее брату понравился этот красивый ирландский джентльмен, и Энн вполне его понимала. Она даже заметила, что надеется снова с ним встретиться.

Прошло уже почти два часа, и Энн нужно было уделить внимание дочери. Тогда Бриан О’Бирн предложил им с Морисом прогуляться и встретить Уолтера и Орландо, когда те будут возвращаться.

Бриан с мальчиком направились к старому толселу и подземной усыпальнице собора, где после окончания службы проводили захоронение. Бриан с Морисом стояли на другой стороне улицы, на некотором расстоянии, и негромко разговаривали, пока наконец все не начали расходиться. Кое-кто пошел к дому Дойла, где должны были подать закуски; другие останавливались группами, разговаривая. Через несколько минут вышли Уолтер Смит и Орландо. О’Бирн остался стоять на месте, а Морис побежал им навстречу и подвел к своему новому другу. Все вместе они несколько минут наблюдали, как расходятся люди.

– Я уже поговорил с кузеном Дойлом и его родными, – сообщил Орландо О’Бирну. – Так что мы с вами можем прямо сейчас отправиться в Фингал.

О’Бирн поблагодарил Уолтера Смита за гостеприимство, попрощался с юным Морисом и собрался уходить. Когда они с Орландо повернулись, то увидели доктора Пинчера на другой стороне улицы. Он выглядел бледным, словно больным. Но ни один из них не обратил на это внимания.

Бледность доктора Симеона Пинчера отчасти действительно была вызвана простудой, которую не вылечил до конца даже бульон мистрис Тайди, но настоящей причиной стала маленькая сценка, которую он только что увидел. Его словно ударили под дых, и он смертельно побледнел.

Прошло десять лет с тех пор, как он предпринял попытку лишить О’Бирна прав на владение Ратконаном. После внезапной смерти Мартина Уолша он позволил пройти двум месяцам, прежде чем нашел другого юриста и с ужасом узнал, что за это время молодой Бриан каким-то образом получил законное право владения. Было это простым совпадением или тут крылось нечто более серьезное? Трудно представить, чтобы человек вроде Мартина Уолша мог нарушить конфиденциальность, к которой его обязывала профессия. К тому же Пинчер не видел никаких особых связей между уважаемым адвокатом из Фингала и ирландцем с гор Уиклоу. Да, все это, конечно, подозрительно и загадочно. Доктор постарался кое-что разузнать в Дублинском замке и выяснил лишь то, что Бриан О’Бирн постарался легализовать свое положение, а несколько джентльменов-протестантов, близких к властям, настояли на том, что было бы мудро дать безобидному молодому человеку то, о чем он просит. В общем, дальнейшие розыски смысла не имели, и Пинчер с неохотой бросил это дело. Но ощущение того, что он просто не может чего-то понять, осталось.

И что же он увидел только что? Прямо перед ним, на другой стороне улицы, Орландо Уолш, торговец Уолтер Смит и Бриан О’Бирн стояли рядом и беседовали, как близкие друзья, а когда Уолш и О’Бирн отправились по своим делам, бросив взгляд через улицу туда, где стоял Пинчер, они как будто вообще его не заметили. И что все это означало?

Пинчера охватило жуткое чувство, что он видит нечто вроде заговора. Эти люди явно состояли в неких приятельских отношениях, которых Пинчер не понимал до конца. Конечно, он знал, что сестра Орландо замужем за Смитом, но как сюда вписывается ирландец О’Бирн? Пинчер понятия не имел, но, пока он смотрел на другую сторону улицы, его охватило сильное, тошнотворное ощущение, что его просто одурачили.

На следующий день он как следует расспросил Тайди, но сторож объяснил, что он, как добрый прихожанин Ирландской церкви, почти ничего не знает о католических семьях.

– О Дойлах я еще могу расспросить, ваша честь, и об Уолшах, возможно, ведь они англичане. Но О’Бирн… – Тайди развел руками. – Я удивлен, что вы можете просить меня о таком, сэр.

– Нет-нет, конечно нет, – вынужден был сказать Пинчер, не желая оскорблять Тайди.

Но сам он предпринял кое-какие шаги. И две недели спустя один из служащих Дублинского замка сообщил ему:

– Вообще-то, есть слух, что дед Смита был урожденным О’Бирном.

Вот оно что. Теперь Пинчер понял. Он пришел к Мартину Уолшу с доверием, потому что, католиком он был или нет, Уолш оставался английским джентльменом. А оказалось, что Смит, выдававший себя за английского торговца, на самом деле был не кем иным, как грязным ирландцем с диких гор Уиклоу. И Уолш должен был это знать, но позволил ему жениться на своей дочери. А потом Уолш, выслушав доверчивого доктора Пинчера, тут же нарушил профессиональную клятву и передал полученную информацию О’Бирну. Это все объясняло. Сомнений не оставалось.

Его просто обвели вокруг пальца. Завели в ирландское болото. Они сделали из него дурака, эти проклятые католики, с их вечной ложью и двуличностью. Они смеялись над ним за его спиной, и это продолжалось годы. Пинчера охватила ярость. Но если его сделали дураком, то кто они сами? Предатели. Простые, откровенные предатели. Старый Мартин Уолш мог выглядеть джентльменом. Но, повторял себе Пинчер, мне с самого начала следовало знать, что человек, у которого сын – иезуит, может быть только предателем. Старые англичане или туземцы-ирландцы с гор и из болот – все они одинаковы. Они католики, и только это имело значение. И с этого момента доктору Пинчеру стало раз и навсегда ясно одно: низость и презренность натуры, которые он до сих пор приписывал лишь простым ирландцам, свойственны всем, кто исповедовал католическую веру. Их религия не только обрекала их на вечные муки, но и изначально превращала в злодеев. И доктор пообещал себе, что он, когда придет час, лично нанесет удар по Смиту, Уолшу и О’Бирну, которые осмелились насмехаться над ним.

Что до Ратконана – имения, которое он надеялся украсть у О’Бирна, не имея к тому никаких оснований и поводов, – то теперь Пинчеру уже казалось, что это законный наследник украл земли у него самого. И эту мысль он также запер в сердце, как некое сокровище в сундуке.

В таком горестном состоянии ума доктор богословия провел много месяцев.

Письмо, приведшее доктора Пинчера в бешенство, пришло весной 1627 года. Написала его сестра доктора. И говорилось в нем о Барнаби.

Возможно, мистрис Тайди была права, думая, что доктор Пинчер нуждается в супруге. Но доктор Пинчер так долго жил одинокой аскетичной жизнью, что для него было бы весьма трудно изменить привычки так, чтобы рядом мог поселиться другой человек. Что до потребностей тела, то в молодости он подавлял их, как солдат во время военной кампании, потому что боялся испортить свою репутацию. А с течением времени эти нужды так уменьшились, что доктор, став старше, уже боялся совсем другого, и его колебания стали уже чем-то вроде призвания.

Но если Симеон Пинчер и был убежденным холостяком, его честолюбие в отношении родных ничуть не ослабело, даже наоборот, с годами оно росло. Он пока что не получил земельных владений, которых жаждал, но все же обладал некоторым состоянием и был заметной фигурой в Дублине. Несколько лет назад он предложил сестре, чтобы его племянник Барнаби получил образование в Тринити-колледже, где Пинчер присматривал бы за ним и проследил бы, чтобы мальчик получал все самое лучшее. Однако сестра написала в ответ, что сын, хотя и отличается благочестием, вовсе не склонен к наукам и предпочитает поступить в обучение к известному торговцу мануфактурными товарами. Торговец, заверила доктора сестра, весьма ученый человек и пообещал, что Барнаби под его присмотром будет читать все те книги, что принесут ему пользу.

Отказавшись от этой надежды, Пинчер решил подождать благоприятного случая, но теперь, когда Барнаби исполнилось двадцать лет, он снова написал сестре, предлагая племяннику приехать в Дублин, где он мог бы познакомиться с прекрасными людьми. И это дало бы ему самому возможность поближе узнать молодого человека, который получит все после его смерти, подчеркнул Пинчер. Он думал, хотя об этом не упомянул в письме, о том, что Барнаби увидит, какой важный человек в Дублине его дядя. Ответ сестры на его любезное приглашение вызвал бешеную бурю в душе доктора.

Ее письмо начиналось вполне мило: она должным образом благодарила брата за то, что тот не забывает о племяннике. Потом сестра напоминала, что если он хочет возобновить отношения с родными, повидать родную сестру, познакомиться с ее замечательным мужем, а заодно и с племянником, то ему только и нужно, что приехать в Англию, где его ждет самый теплый семейный прием. Если тут и крылся мягкий упрек, доктор должен был признать, что высказан он был очень сдержанно. И в самом деле, почему за все эти годы он ни разу не подумал о путешествии через море, чтобы повидать сестру? Отчасти из гордости… или, скорее, из тщеславия. В этом Пинчер честно признался самому себе. Он хотел вернуться домой с триумфом, обладая большим имением. Это не говорило о большой любви к родным, и Пинчер справедливо осудил себя за подобные мысли. Но почему он так стремился произвести впечатление? Да потому, что его сестра всегда давала понять, на свой тихий лад, что она не слишком высокого мнения о брате. И даже теперь, через тридцать лет, ему не хватало скромности, чтобы увидеть справедливость ее суждения и признать собственную близорукость. При этой мысли почтенный доктор смущенно склонил голову.

И если бы письмо сестры на том и заканчивалось, доктор мог бы собрать все свое смирение и, закутавшись в него, как в плащ, вернуться в лоно семьи, как и должно доброму христианину. Но письмо не закончилось.

Дальше сестра писала, что не хочет, чтобы ее сын поехал в Ирландию. Барнаби, объяснила она, уже превратился из тихого мальчика в молодого мужчину, обладающего великой верой. И вообще-то, он даже подумывает покинуть берега Англии. Ее брат должен знать, что некоторые из английских пуритан надеются основать колонию в Америке, и Барнаби с пылом рассуждает о том, что надо бы покинуть родной очаг и кров и присоединиться к этому приключению, как только подвернется возможность. И кто бы стал его винить, если истинная протестантская вера под угрозой со всех сторон, а королю Карлу и его королеве-папистке совершенно нельзя доверять? «Мы просто дрожим от страха за Барнаби, – писала сестра. – Но не за его душу».

Так зачем же, спрашивала она, ради чего Барнаби поехал бы в Ирландию, где, по общему мнению, папистское идолопоклонничество вовсе не уничтожено, а наоборот, процветает? Колония в Ульстере была создана ради того, чтобы превратить всю эту землю в большое протестантское поселение, но по всем отзывам новые английские землевладельцы допускают, чтобы земля вернулась к тем же самым католическим ирландским тварям, которые и занимали ее прежде. А в Манстере землю предложили английским джентльменам, в основном йоменам и честным ремесленникам. «Но говорят, что никто, кроме злодеев и авантюристов, у которых есть основания скрываться, не живет там». Что касается самого Дублина, то: «Похоже на то, брат, что вы там с радостью дозволяете папистам использовать церкви, сидеть в городском совете и, насколько я знаю, есть за вашими столами».

Доктор Пинчер ошеломленно уставился на письмо. Оно еще и потому выглядело столь огорчительным, что отчасти утверждения сестры были справедливы. Конечно, в Манстере были и добрые английские поселенцы, но большинство солидных йоменов, торговцев и ремесленников, являвшихся опорой Англии, вовсе не имели оснований к тому, чтобы оставить свое надежное положение и отправиться за море, а многие из тех, кто приехал в Ирландию, вернулись обратно. И немалое количество тех, кто занял земли в Манстере, действительно были людьми сомнительной репутации, которые надеялись задешево прослыть джентльменами в Ирландии. Что до Ульстера, то и вовсе слова сестры нельзя было отрицать. Новые колонии там не удалось создать как следует. Английские и шотландские предприниматели просто не могли найти достаточное число надежных протестантов для огромных просторов. И потому они частенько позволяли местным ирландцам вернуться на землю – ирландцы все равно считали ее своей – на условиях краткосрочной аренды и за максимальные деньги, которые только можно было получить. И вместо тихого края ферм йоменов и торговых городков Ульстер снова превращался в пеструю смесь готовых к войне поселений и земель с непомерно высокой арендной платой. А в столице тем временем добрые протестанты в Тринити-колледже и Дублинском замке могли чувствовать то же, что и доктор Пинчер, но изменить ничего не могли. То же самое происходило даже в соборе Христа: община собора представляла собой анклав, гордо существующий посреди моря упорствующих папистов. К тому же Пинчер знал, что земли собора Христа до сих пор находятся в субаренде у католических джентльменов, которые используют свои владения даже для того, чтобы держать там личных священников.

Однако самый тяжкий удар сестра приберегла под конец. Много лет назад, когда ее брат покидал Кембридж – «о чем я предпочла бы забыть», напоминала она ему, – она надеялась, что он изменит свою жизнь к лучшему. Но из того, что она слышала об Ирландии, в том можно сомневаться, писала она. И потому она и не думает посылать к нему Барнаби.

Неужели она никогда не забудет? Неужели она никогда не простит ту историю в Кембридже? Что именно: его преступление или ложное обвинение сильнее всего раздражало сестру? – гадал доктор Пинчер.

Как ни странно, началось все в церкви. Пинчеру предложили прочесть проповедь в деревне неподалеку от Кембриджа. Среди прихожан были сэр Бертрам Филдинг и его жена. И Пинчера пригласили пообедать с ними на следующей неделе. Все было как обычно. Именно так молодые люди приобретали друзей и продвигались по службе.

Леди Филдинг была симпатичной большегрудой женщиной лет тридцати пяти, как предположил Пинчер. Он заметил, как вспыхнули ее большие карие глаза, когда он вошел в их дом. И она также дала Пинчеру понять, что он ей понравился, сжав его руку при прощании. Но он ничего особенного тогда не подумал.

Было ли случайностью то, что три дня спустя женщина встретилась ему на пути, когда Пинчер совершал обычную дневную прогулку вдоль реки? Нет. Он ведь без задней мысли упомянул о своей привычке во время обеда в ее доме. Замышляла ли она кое-что заранее, когда уговорила Пинчера показать ей колледж? Без сомнения. Намеренно ли она попросила показать ей его комнату? Конечно. Ох, конечно же!

До того момента Пинчер был девственником. Это было необычно, и все же такое случалось. Он хранил чистоту ради службы Господу. Возможно, предположил он после, как раз это и привлекло женщину. Она была полна решимости не оставить его таким же невинным, каким он был до встречи с ней. И она отлично знала, как его соблазнить. С тихим восторженным мурлыканьем она раздела его, обнажив бледное тело Пинчера, и научила исследовать ее собственное тело. И до сих пор стыд в душе Пинчера смешивался с восхищением и гордостью – увы, с гордостью! – при воспоминании о том, что они проделывали вместе.

Они встречались потом много раз. Это оказалось совсем не трудно. Ее муж несколько раз уезжал в Лондон. И она частенько приходила в его комнату в колледже. Все происходило во время университетских каникул, так что большинство студентов разъехалось. Почти шесть недель Пинчер предавался греху похоти и, что было и того хуже, содействовал нарушению супружеской верности.

Пинчер так никогда и не узнал, каким образом сэр Бертрам обнаружил их связь. Возможно, он что-то заподозрил. А возможно, он просто выследил жену.

И тогда случилось нечто ужасное. В тот вечер Пинчер находился наедине с леди Филдинг в своей комнате и вдруг услышал оглушительный стук в дверь. Он подумал, что в колледже пожар. Набросив на себя ночную рубаху, Пинчер открыл дверь.

Следующие несколько минут ему очень хотелось бы забыть. Сэр Бертрам был не только таким же высоким, как Пинчер, но и весьма крепким. К тому же он прихватил с собой меч. И именно вспышка отраженного света свечи на лезвии меча заставила Симеона Пинчера бежать. А что еще он мог сделать? Но не успел он проскочить в дверь, как сэр Бертрам схватил его за рубаху сзади. И та затрещала. И лишь когда Пинчер, спотыкаясь, скатился по лестнице и выскочил во двор, он с ужасом осознал, что его старая рубаха осталась в руке сэра Бертрама и что сам он абсолютно наг.

А сэр Бертрам гнался за ним! Пинчер ощутил острую, обжигающую боль в плече. Филдинг ударил его мечом плашмя. Пинчер бежал со всех ног, но его преследователь был удивительно проворен. Сэр Бертрам еще раз ударил Пинчера, и на этот раз острие меча вонзилось в спину, вспарывая плоть.

Они мчались по двору, голый Пинчер и разъяренный преследователь. Слава Богу, это не было средь бела дня, но все равно света хватало, чтобы любой мог увидеть позор Симеона. Ему бы выскочить через будку привратника на улицу, но он не мог сделать этого без одежды. И поскольку Филдинг явно не собирался прекращать преследование, Пинчер был вынужден закричать, зовя на помощь. Одно или два окна, выходившие во двор, открылись. Пинчер все же не представлял, что могло бы произойти, если бы не привратник, втащивший обезумевшего Пинчера в свою сторожку и захлопнувший дверь перед разъяренным сэром Бертрамом. Десять минут спустя сэр Бертрам и его жена покинули колледж, а Симеон Пинчер, закутавшись в одеяло, данное ему привратником, вернулся, дрожа от потрясения, в свою комнату. И лишь очутившись у себя спальне и сбросив одеяло, Пинчер заметил, что весь залит кровью. Шрам на спине остался у него на всю жизнь.

Пинчер прекрасно понимал, что привратнику не составило труда догадаться о том, что именно происходило между студентом и леди. Но к счастью, свои догадки он оставил при себе, пока Пинчер отсиживался в сторожке. Однако спросил, нужно ли вызвать инспектора. Пинчер в ответ отрицательно качнул головой:

– Этот человек просто сумасшедший.

И пояснил, что леди пришла к нему за духовным советом. Но ее муж, постоянно воображавший, будто жена изменяет ему с каждым встречным, ворвался в его комнату, сорвал с него одежду и стал за ним гоняться.

– Позже я подумаю о законных действиях, – добавил Пинчер.

Он вовсе не был уверен в том, что привратник поверил в его сказочку. Скорее всего, нет. Но Пинчер рассудил: лучше всего держаться именно этой версии, а потому тем же вечером повторил ее главе колледжа.

– Стоит сожалеть о такой непристойности, – мрачно заметил глава.

– И я сожалею более всего, – согласился Пинчер, – поскольку был жертвой.

– Очень хорошо, что не слишком многие могли это видеть. Вы намерены предпринять какие-то юридические действия?

– Я не уверен. Этого человека следует пожалеть. Но более всего я опасаюсь, – весьма умно добавил Пинчер, – что, если я начну судебное преследование, это может повредить колледжу. И ради репутации учебного заведения, мне кажется, лучше ничего не делать.

– А-а, – кивнул глава. – Вполне разумно.

И уже через час привратник и все, кто находился в то время в колледже, получили строгий приказ более не говорить о случившемся. А Пинчер предположил, что и Филдинг, по всей видимости, также не желал выносить историю на публику.

Но как бы надежно ни охраняли стены колледжа его репутацию, слух все же просочился наружу. И через несколько дней об этом заговорили и в других колледжах. И естественно, история начала приобретать разные подробности. Пошли разговоры о неких оргиях, даже о языческих ритуалах, во время которых голые мужчины и женщины предавались разврату. Вскоре Пинчер заметил, что люди на улице посматривают на него с любопытством. Его имя было замарано. Однажды он даже увидел, как проходившая мимо леди шарахнулась в сторону от него. На следующий день он не отправился на свою обычную прогулку, а остался в комнате.

Но настоящий удар оказался таким, какого Пинчер и вообразить не мог. К нему в комнату явился адвокат – маленький мужчина с узким лицом, напомнивший молодому человеку хорька. Пришел он от сэра Бертрама Филдинга.

– Сэр Бертрам намерен возбудить иск против вас, – сообщил адвокат. – И его супруга готова свидетельствовать.

– В чем?

– В изнасиловании.

Пинчер в изумлении уставился на юриста:

– Ее изнасиловали? Кто?

– Вы, разумеется. Вы на нее напали.

– Ничего подобного я не делал!

– Ее слово против вашего. Люди видели, как вы бегали по двору без одежды. – Адвокат покачал головой. – Дурное дело. Вам в любом случае конец. Ни один колледж ничего подобного не потерпит. Я бы сказал, это конец всех ваших надежд. – Он немного помолчал, наблюдая, как на лице Пинчера отражается бесконечный ужас. – Но, думаю, вы все-таки могли бы этого избежать.

– Как?

– Уйти из колледжа.

– Уйти?