Тень Земли: Дар

Леший с птичкой на плече (чтобы оставить ее на растерзание воронам, не могло быть и речи) круто свернул влево, уводя отряд к безымянным курганам, которые с незапамятных времен дремали под древними дубами. Неизвестно, кто и когда насыпал эти курганы, только ходят по лесу слухи, будто бы это братские могилы, оставшиеся после какой-то войны, когда на этом месте еще и леса-то не было, а простиралась бескрайняя степь.

Видя, что люди свернули, вороны подняли невообразимый крик, некоторые из них даже попытались атаковать, но тотчас поплатились за свою наглость. Из ельника и сзади тоже послышались крики – погоня быстро сориентировалась и спешила нагнать добычу. Особенно близко преследователи подобрались справа, некоторым нашим даже показалось, что они увидели врагов вдалеке между деревьями. Лещане бежали изо всех сил. Ясень теперь нес Петра, а Весняна двигалась своим ходом, хотя и потеряла много крови, ее поддерживали друзья. Каждую минуту ожидали нападения и держали стрелы на тетивах. Глеб тоже не выпускал из рук ножа, подаренного Гаврилой, и мысленно сравнивал его с троглодитским тесаком, который остался в Хоромах, где-то на дне школьного ранца; хотя этот нож по сравнению с тесаком выглядел игрушечным, Глеб отдал ему предпочтение, потому что на самом деле не собирался никого убивать.

Чем дальше они углублялись в лес, тем больше отставала погоня, потому что каждый корень попадался под ноги ненавистным троглодитам, каждая ветка хлестала их по щекам и цеплялась за одежду, стволы обжигали холодом, а под листьями то тут, то там обнаруживались вдруг глубокие рытвины.

Часам к пяти добрались до курганов. Три из них располагались вместе, а один – хоть и рядом, но особняком. Вокруг раскинулась обширная поляна, которую со всех сторон плотно обступали древние дубы. Место это пользовалось у лещан дурной славой, они сюда почти не ходили, разве что за редкой лечебной травкой, живоцветом могильным, которая росла только здесь и нигде больше во всем лесу. Лес в окрестностях поляны был густым, запущенным – сплошной бурелом – и таким мрачным, что ночевать тут, во всяком случае, не следовало. Даже в разгар лета здесь преобладали серые и бурые краски, трава росла только на поляне и на самих курганах, зато была на удивление густая и сочная, а среди местных дубов травы не было – только старые ветки, корни да море поганок. Лешие, в отличие от лещан, относились к этой части леса по-хозяйски и не испытывали здесь особых неудобств, однако помнили, что именно тут любимое обиталище Гнилозема и некоторых других духов, с которыми надо держать ухо востро.

Дряхлые стволы расступились перед властной рукой Ясеня, и отряд вступил на Могильную поляну. Здесь решили передохнуть. Погони было не слышно. Развели костер и сели погреться. Вороны притихли и расселись по дубам. Но не долго им пришлось сидеть, потому что птица, неугодная лесу, может чувствовать себя в безопасности только в небе, – среди деревьев таится ее смерть, равно как и на земле. Ясень исподлобья посмотрел на ворон и произнес заклинанье:

– Сидите вечно на дубах и обратитесь в пух и прах!

Дубы словно дрогнули от яростного ветра. Раздался многоголосый предсмертный вороний крик, полетели перья. Несколько черных птиц все-таки вырвались из цепких ветвей и, неистово каркая от страха, умчались восвояси (в городе расплодились эти злые птицы, и не было от них житья никому, кто имеет менее крепкий клюв и менее быстрые крылья). Из большого дупла глянули желтые глаза, медленно проплыла над землей крылатая тень – будет сегодня вдоволь поживы местным сычам и совам.

Лещане обрадовались вороньему разгрому. Собрались вокруг Петра, заботливо укутанного теплыми одеждами. Удивительное дело: раненый перестал стонать, едва отряд вступил на поляну, а теперь и вовсе пришел в себя. Никто не знал, есть ли надежда в этом проблеске жизни, или это последний закатный луч уходящей души. Петр открыл глаза, замутненным взором обвел друзей, склонившихся над ним. Больших усилий стоило ему это движение. Но вот взгляд его остановился на Весняне и будто вспыхнул нежданной радостью, – видно, даже в беспамятстве юноша мучился страхом за судьбу подруги. Весняна держала его за руку и молча смотрела в глаза, словно принимая на себя его боль, и по щекам ее катились слезы.

Петр попытался что-то сказать, и друзья заботливо приподняли ему голову, а Весняна склонилась совсем низко и еле уловила его последние слова:

– Родная, прости…

Взгляд его опять затуманился, словно отдаляясь в сумрачную даль, и в нем пронеслась буря чувств, как мгновенная смена времен года – весна, лето, осень и зима. Тщетно ждали друзья, затаив дыхание, еще хотя бы слова или вздоха, но жизнь покинула израненное тело. Тогда все молча поднялись и обнажили головы, а потом неслышно отошли из уважения к скорби девушки, которая тихо плакала на груди своего суженого. У Глеба разрывалось сердце, и он не мог смотреть на это прощание – отвернулся к лесу и глотал слезы. Камнем легла печаль на душу каждого лещанина, но едва ли не горше всех было Гавриле, потому что больше, чем троглодитов, винил он себя в смерти друга. Это был его второй поход, и впервые он понял, как тяжела ответственность за доверившихся тебе людей. И если бы не Ольшана, которая в эту минуту обняла его, то совершил бы он сейчас страшную непоправимую ошибку – рукой он уже вынул из ножен кинжал и поднес его к сердцу, а разуму его это было не ведомо.

Вздрогнув от прикосновения нежных рук, Гаврила отстранил девушку и отошел к краю поляны, к иссохшему старому дубу. Один за другим лещане подтянулись к нему.

– Не сойду с этих курганов, пока не окроплю их кровью поганых троглодитов, – мрачно поклялся Микола; остальные сдержанно выразили согласие, кто словом, кто грозным взглядом.

– Нет! – возразил Гаврила. – Хватит глупить. Я привел вас на смерть, я же и уведу вас назад. Тотчас выступаем. Затея моя, видно, не угодна судьбе.

– Ты смеешься!? – вскинулся Ермила.

– Мне не до шуток, – отвернулся Гаврила и хотел уйти.

Но его схватили за плечи:

– Петр, стало быть, ни за что жизнь свою отдал? – гневно воскликнул Прохор.

– А лучше так, чем всем погибать ни за что, – упорствовал Гаврила. – Плохой из меня воевода. И жизни наши нужны будут лесу, когда нагрянет орда. Тогда отдадим их дороже.

– Мы верим тебе в бою, а не в бегстве! – с вызовом крикнул Прохор.

– Останемся тут и дадим бой, либо сами выйдем на врага! – говорили другие лещане.

– С места не сойду! – упрямо твердил Микола.

К спорящим подошел Ясень:

– Мое мнение: закрепиться пока что здесь. Костер горит, дым видно издалека, и скоро погоня подвалит. Мой дозорный, Живчик, предупредит нас, вороны ему теперь не помеха. А когда раззадорим врагов, да соберется их побольше, отступим.

– Ты с ума сошел! – разозлился Гаврила. – На Щедрой горе мы с тремя десятками еле управились и потеряли, считай, двоих. А тут нам даже бежать будет некуда – кругом бурелом.

– Ну нет, брат! – усмехнулся леший. – Троглодитам этот бурелом дорого встанет, а нас он пропустит, когда время придет, не тревожься. Кабы мы раньше смекнули, так именно через эту поляну и надо было править.

– Рано ты списал меня на покой! – тихо, но твердо сказала заплаканная и осунувшаяся Весняна. – Правая рука моя жива, и я хочу отомстить.

– И еще в одном ты ошибся, Гаврила Евсеевич, – добавил рассудительный Золот. – То была не Щедрая гора, а гора Петрова.

– И пусть даже эта поляна станет полем Миколы, – гнул свое сам Микола, – а я не сойду с этого места.

– Ладно, быть по сему, – согласился Гаврила. – Друзья, предадим земле нашего товарища и отомстим за его смерть!

Ясень покачал головой:

– Нельзя его хоронить. Ведь троглодиты – трупоеды, ты забыл?

– Тогда возложим его на курган и предадим огню.

– На самый высокий курган! – воскликнул впечатлительный Иванко, самый молодой в отряде, если не считать Глеба.

– На самый высокий, – подтвердил Гаврила. – Несите хворост, время у нас на исходе!

На вершине одного из курганов скоро соорудили погребальный костер, возложили тело Петра и подожгли хворост. Огонь жадно принялся за сухие ветки, и они затрещали, в небо взметнулось неистовое пламя, выбрасывая искры выше дубов, и потянулся к облакам жирный черный столб дыма. Лещане молча стояли вокруг, пока пламя не притихло, а потом каждый сказал о погибшем несколько добрых слов, как было принято. Все были уверены, что добрая душа Петра не долго будет лишена светлого пристанища.

К концу церемонии прилетел Живчик. Эта маленькая птичка, относящаяся к семейству лесных синиц, уже дважды за этот день приносила важные сведения. Вот и сейчас Живчик сообщил о приближающейся погоне. Не всякий лесной житель готов служить лешим, а тем более людям, так же верно, как, например, Зяблик или названный Живчик. В основном птицы и звери живут сами по себе. Однако некоторые по разным причинам, а иногда и без причин, питают к нам выраженную любовь и доверие – нужно принимать это как счастливый и редкий дар. В минуту опасности многие обитатели Лещинного леса изъявили готовность встать на его защиту и были приняты в качестве бойцов, гонцов либо дозорных. Даже в этом глухом месте Ясень рассчитывал на помощь зверей. На его зов, переданный Живчиком и другими местными птицами, к ночи стали стягиваться звери. Правда, их оказалось не много: четверо волков (отец, мать и двое почти взрослых волчат), лис, старый медведь, небольшое стадо кабанов, сколько-то барсуков, ежей и другой мелкоты, а также птицы. Из всех Ясень оставил тех, кто покрупнее, а остальных отослал восвояси.

Когда свора троглодитов приблизилась, выдавая свое присутствие треском и гулом, люди и звери были готовы к бою. Стрелки заняли оборону на вершине кургана, что возвышался в самом центре поляны, звери притаились в ложбинах. Погоня лезла напролом, и хорошо, что отбиваться надо было только в одну сторону. Вот передние троглодиты вырвались на поляну и взревели, увидев добычу. Дружно запели луки, и первые стрелы вонзились в животы и шеи. Из чащи донеслись ответные крики и вой – там были и волки.

Ясень протянул руки к деревьям и громко воззвал:

– Заклинаю вечной властью матери-Земли!

Призываю все ненастья лета и зимы!

Поднимись, лесная сила, с корня до вершин!

Каждый ствол – сторукий воин. Вместе – как один!

Посеки врагов ветвями, вихрем сокруши!

Схорони их под корнями, дерном удуши!

Сказал и упал обессиленный – слишком много своей души вложил он в это заклинание, а душа его была еще молодая, к таким делам непривычная, еще не мог он так же быстро, как старшие лешие, накапливать духовную энергию. Но усилия его не пропали даром. Быть может, Григорий или Вукола добились бы большего, но и тут: заворочались вековые дубы, ожили голые ветви, протягиваясь к ненавистным троглодитским шеям, хватали их, стараясь оторвать от земли, стягивали руки и ноги, валили наземь, рвали и душили. Бурелом, и без того почти непроходимый, превратился для троглодитов в страшную охотничью сеть, которую не разрезать и не разорвать. Множество их навсегда осталось в этой чащобе, а из степных волков не уцелел ни один.

Те немногие из врагов, кто успел сплотиться возле командиров, старались прорубиться, кто вперед, кто назад. Полсотни крепких и опытных троглодитов сбились в кучу вокруг троглодана Тхаша. Они находились относительно близко к поляне и решили пробиваться вперед. Пока не улеглась волна, поднятая Ясенем, им пришлось туго, но помогли топоры, которыми их предусмотрительно снабдили перед походом в лес. Теперь троглодиты яростно рубили угрожающие им ветки. И выдержали, потеряв немногих, прорубились. Выскочили на поляну, где уже валялись трупы передовых, увидели беглецов и свирепо ринулись на штурм кургана.

Опять засвистели стрелы, и под этот свист свалились пять или шесть солдат. Еще один дружный залп с близкого расстояния – и еще с десяток врагов рухнули наземь, почти все стрелы попали в цель. Однако этого было слишком мало. Осталось почти три дюжины троглодитов, а мало кто из наших мог бы выстоять против одного троглодита в ближнем бою. Но для них был припасен сюрприз.

Сначала на врага двинулись кабаны. Если бы они дождались сигнала и ударили вместе с другими, то заплатили бы меньшей кровью за свою атаку. Их вел старый вепрь Хрубор, вожак стада. Его шкура хранила следы долгой и бурной жизни – множество шрамов от веток и хищных клыков, на этих местах не росла щетина. Он шел первым, подняв голову, и его страшные клыки были как раз на уровне троглодитских животов. Узким клином кабаны вспороли и раскидали в стороны отряд врагов, стоптали павших и, не сбавляя хода, скрылись в лесу, оставив позади кровавое месиво. Четыре кабана сложили бедовые головы на этой поляне, они выполнили свой долг перед родным лесом, но Хрубор остался цел и долго еще, говорят, водил стадо по узким лесным тропинкам.

Вслед за копытными на врага ударили волки и медведь. И вместе с ними ринулись в рукопашную лещане во главе с Ясенем (стрелять в такую свалку было опасно для своих, а оставаться в стороне они не желали). Смятые общим напором, троглодиты не смогли оказать серьезного сопротивления, были рассеяны и в каких-нибудь четверть часа истреблены все до единого. Последняя группа из нескольких солдат, среди которых находился и троглодан Тхаш, была прижата к лесу и безжалостно расстреляна лучниками.

Дорогой ценой далась эта победа: четверо кабанов, двое волков и двое лещан остались на окровавленной земле, и еще пятеро были ранены, в их числе Ясень. Погиб, прикрывая Весняну, застенчивый и тихий Иванко, если бы не он, жизнью заплатила бы девушка за свою месть. И Авдей поплатился за свою безрассудную храбрость, когда оказался один против троих троглодитов: битва развела его с братом, он с двумя волками бросился за убегающим Тхашем и попал в ловушку опытного врага. У него была возможность отступить, когда один волк свалился с разрубленным хребтом, а другой кубарем покатился по земле, но он не захотел, заколол одного троглодита и ранил самого троглодана, а потом его сбили ударом топора. Жизнь его была короткой, а смерть быстрой как молния, и долго плакал над ним брат Авгей, оставшийся невредимым.

Погребальный костер (еще один!) выбрасывал дым в вечернее небо, солнце зашло, и лес наполнился чернотой. Лещане перевязывали раны и собирали трапезу – ужин после раннего завтрака. Полыхали костры у подножия кургана, балуя теплом озябшую землю, они были поменьше и веселее погребального. Люди задумчиво ели, глядя в огонь. Рядом с лешим лежали волки: волчица была ранена, ей перевязали лапу, а волк остался из-за нее. Их волчата погибли. Ожидать ночного нападения троглодитов не стоило. В дубах затаились бдительные дозорные – совы, на них можно было положиться. Прошло еще с полчаса, и в лесу окончательно воцарилась холодная осенняя ночь.

Глебу не спалось. Он грелся у костра, подбрасывал время от времени сухие ветки и ворошил золу. От рук и одежды пахло дымом – это запах осени. Стояла мертвая тишина, ветра не было, и сквозь голые ветви дубов пробивался свет луны. Ночное светило плыло низко над горизонтом, ему потребовалось бы полночи, чтобы взобраться выше деревьев. Мальчик неприязненно присмотрелся к луне и отметил, что она идеально круглая – этой ночью было полнолуние. Полнолуние в мертвой тишине, на мертвой поляне у древних курганов, в первую ночь после кровавой битвы, когда рядом лежат непогребенные мертвецы – при таком сочетании обязательно должно произойти что-то страшное.

Первыми беду почуяли волки. Они забеспокоились, заскулили и жались к Ясеню. Лещане, кто еще не спал, подняли головы, озираясь по сторонам. От курганов повеяло холодом, сама собой зашевелилась примятая трава, заколебалось пламя костров, будто его трепали сразу четыре ветра. В чаще послышался жуткий вой, был он не человеческий и не волчий, и в ужасе завопили недобитые троглодиты, оставленные умирать в буреломе. Лещане сбились в кучу вокруг одного костра, а другие костры разом погасли. Людям казалось, что они не одни на этой поляне, в голову лезли какие-то видения, а в свете пламени мерещилось движение страшных теней. Кто-то вскрикнул: ему почудилось, что его схватили за горло. Все встали спиной к огню с луками в руках, но стрелять было не в кого. Вдруг послышался быстро приближающийся шум: то ли ветер в ветвях, то ли шелест множества крыльев. Над поляной промчалась туча летучих мышей, они залепили людям лица, совались в рукава и за шиворот, и чтобы спастись от этой кишащей массы, люди повалились на землю. Последний костер потух. Поляну освещал только свет луны, курганы словно выросли и нависли над людьми. Волки, жалобно скуля, катались по траве, а потом начали носиться из стороны в сторону, натыкаясь на людей.

Только Ясень остался стоять, как стоял. Он воздел руки к луне и громовым голосом произнес:

– Духи тлена и гнилья, убирайтесь от меня!

На миг все замерло, летучие мыши схлынули. Все, затаив дыхание, ждали, что будет дальше. А дальше раздался смех, он доносился со всех сторон – жуткий, злобный, хриплый, беснующийся, – и ему вторили крики, стоны, вой, хруст, рычание. И, перекрывая эту адскую музыку взбунтовавшегося леса, совсем близко послышался мрачный голос:

– Ты не Хозяин! Это наша земля, наша ночь! Ты не Хозяин, у тебя нет Дара! Готовьтесь к смерти. Смерть кругом! Смерть и тьма.

Глеб лежал на земле, закрыв голову руками – ни жив, ни мертв. Страх вышиб из головы все мысли, да и о чем тут думать, если даже Ясень ничего не может поделать, не может спасти. Он чувствовал рядом только жуть, пока не услышал слова «дар». Талисман! Старобор!

И что-то заставило до смерти испуганного мальчика вскочить на ноги и с закрытыми глазами не своим голосом произнести памятное заклинание:

– Духи тлена и болот, убирайтесь от ворот! Убирайтесь! Оставьте нас в покое!

Староборов амулет раскалился докрасна, когда Глеб вынул его из-под одежды и поднял вверх, насколько позволяла тесемка.

Вокруг все затихло – так пугливое существо замирает на середине вдоха, когда ему чудится опасность.

– Дар! – торжественно и тихо произнес замогильный голос. – Дар Хозяина Старобора. Но ты не Старобор – светлый отрок из Пустого мира. Ты над нами не властен. И нам не подвластен. Идите с миром. Вам надлежит покинуть Могильную поляну до ущерба луны. А ты, отрок, слушай: в снежных степях, на Белых холмах ждет тебя смерть.

Когда стих этот голос и лещане немного оправились от страха, они спешно стали готовиться к бегству. Собрались в несколько минут – никто не хотел думать о том, что будет, если они задержатся. То один, то другой поглядывал на луну, она казалась все такой же круглой, но правый ее край уже начал чуть заметно стираться. Вслед за Ясенем лещане покинули мрачную поляну и углубились в дубняк. Едва за последним человеком сомкнулись ветки, как сзади возобновилась «чертовщина». Лишь оставив за спиной дубовый бурелом, они смогли перевести дух, а потом долго шли, пока не встретили густой еловый бор, тут и остановились на ночевку. До рассвета еще оставалось несколько часов.

Развели костер и обсели его со всех сторон. Пламя освещало изможденные постаревшие лица. Вряд ли кто-нибудь уснул бы сейчас, несмотря на усталость. Развязали котомки, чтобы перекусить и хоть этим отвлечься от тягостных мыслей. Ясень промочил горло ледяной водой из баклаги и первым нарушил долгое молчание:

– Полнолуние, а я и забыл совсем, – он покачал головой. – Кабы не Дар Старобора, лежать бы нам сейчас вместе с троглодитами на сырой земле.

– Навсегда мы обязаны тебе спасением, брат! – молвил Гаврила, обращаясь к Глебу. – По моей вине погибли уже трое из нашего отряда, а ты спас остальных. Я желаю лишь одного теперь – отдать за тебя жизнь.

Глеб покраснел в приступе застенчивости, услышав такие слова, и пробормотал что-то невразумительное. Все смотрели на него, кто восхищенно, кто задумчиво, а кто и с нежностью. Он не знал, как полагается отвечать, и неуклюже перевел разговор в другое русло:

– Да я что… Это Старобора… Мне бы спросить: что это было там, на поляне?

Ответил Ясень:

– Злые духи празднуют наступление зимы. Природа умирает до весны, вот они и радуются. Завтра, наверное, ляжет снег. Но такого я не припомню, чтобы наши духи чинили зло своему лешему. Надо будет просить Григория, чтобы призвал их к порядку.

– А ты не смог?

– У леса есть только один Хозяин. Узнается он по Дару. Дар у Григория.

– А мой талисман?

– Старобор – личность известная в наших местах. Его Дар защитил нас. Низкий поклон Старобору.

– Ты разве знаком с ним?

– Я о нем слышал.

– Почему же духи не подчинились Дару Старобора? – спросила Ольшана.

Ясень задумался, очевидно, не над этим простым вопросом, ему вдруг открылась суровая истина – почему Старобор пошел на такую жертву ради мальчика, – и он ответил больше своим мыслям, чем любопытству девушки:

– Когда Хозяин расстается с Даром, он теряет половину своей жизненной силы, можно сказать, он без него и не хозяин больше. Душу свою вложил Старобор в твои руки, Глеб, и боюсь, это стоило ему жизни. Не нужно мне спасение такой ценой – пусть бы лучше жил Старобор. А ты, Глеб, видать, нужен светлым силам. Может статься, твоя добрая душа – залог нашей победы. И не зря, стало быть, мы воюем за тебя. Только вот не надо было затевать этот поход. Или идти без тебя.

– Почему?

– Кто знает, чем все это закончится. Не ровен час… Нынче смерть на каждом шагу.

У мальчика вдруг сжалось сердце, и он со скверным предчувствием спросил:

– А что это он… тот голос говорил, что меня будто бы… будто бы меня кто-то ждет на каких-то белых холмах?

– Как это? – не понял Ясень. – Когда говорил?

– Ну, когда я достал талисман, перед тем, как мы ушли оттуда.

– Я ничего такого не слышал. Так что, говоришь, он сказал?

– А кто это был, чей голос?

– Это Гнилозем, там его логово.

– Он сказал, что меня ждет… смерть в снежной степи на белых холмах, кажется.

– Зловещее предсказание. И однако, я такого не слышал, может, тебе показалось. Белые холмы. Таких я не знаю в округе. И подумай, в снежной степи все холмы белые.

– Да, верно! – у Глеба отлегло от сердца, он никогда не верил в такие глупости, как предсказания и приметы.

С другой стороны костра говорили о битве на поляне.

– Ловко ты, Микола, срубил того дюжего троглодита! – позавидовал Прохор.

– Да, – нехотя отвечал Микола. – Он, дурак, бросил топор, когда от меня удирал, этим топором я его и завалил.

– Но он, помнится, извернулся в последний момент, нож в тебя кинул, – уточнил Ермила.

– В горло мне метил, гад. Но промазал, потому что у меня ведь не тыква на плечах, правда! А как это ты все заметил, если на вас с Авгеем наседали трое?

– Мы их уложили стрелами, они ведь были шагах в пяти. Ножи в нас метать не стали, понадеялись, видать, на свои когти. Мы сняли двоих, а третьего уложила Ольшана – она стреляла слева. Я потом новую стрелу приготовил, хотел твоего снять, да смотрю – ты уже его распластал.

– Это был второй. Первого я подстрелил раньше. Так что я за себя расплатился, теперь и помереть не жалко.

– Двоих-то маловато за одного нашего, – возразил Гаврила. – Много расплодилось поганых.

– А ты скольких угробил, а, воевода? – спросил Гаврилу Дубняга, лихо откинув со лба длинный чуб.

Гаврила не ответил. За него ответила Ольшана:

– На его счету трое. Ты как будто смерти искал в том бою, Гаврила. Разве легче будет тебе, если оставишь меня одну на этом свете?

Гаврила промолчал. Он смотрел в огонь, прищурив глаза, и судьба чертила на его лице скорбные знаки – не суждено ему было вернуться из этого похода.

– Не бойся, он тебя не оставит. А иначе кого будет учить дядя Евсей уму-разуму? – пошутил Дубняга.

Вокруг засмеялись, и просветлели молодые лица – пятерых детей вырастил Евсей Анисимович, но никого он так не драл хворостиной, как молодого Гаврилу, который рос отъявленным озорником.

Понемногу все успокоились и уснули, прижавшись друг к другу. Где-то далеко-далеко взвыл на луну одинокий волк. Его собратья у костра – Молчун и раненная Жорка – подняли морды, прислушались и поудобнее свернулись у ног Ясеня.

Тихий рассвет присыпал изморозью старые шишки и ветки, устилавшие полянку – на морозе туман превратился в иней и не смог подняться над землей. Было очень холодно, особенно спросонья. Пальцы в рукавицах не гнулись. Лещане старались разогнать кровь, притопывая и прихлопывая вокруг костра. Оказывается, огонь ночью погас, его только утром развели заново.

Ольшана сварила ячменную кашу – она встала раньше всех. Лещане с ложками атаковали большой котелок. У каждого в руках был ломоть ржаного хлеба с пластом сала; они черпали кашу из общего котла, потом ложку ставили на кусок, остужали и торопливо съедали содержимое, количество которого намного превышало объем самого вместительного рта (ложки у всех были прямо-таки гигантские). Ложки мелькали, глаза следили за уровнем каши, который быстро понижался, и уже спустя каких-нибудь пять минут послышался скрежет по дну котла. Глеб успел зачерпнуть всего лишь четыре раза, но чувствовал себя почти сытым. Вообще говоря, каша в походе – большая роскошь, больше такое пиршество не планировалось. Котелок выскребли до первозданной чистоты и сунули в мешок – понадобится еще, если будет время наловить рыбы. Кашу запили простой водой. Явился откуда-то Молчун с куском мяса, он принес его для раненой подруги. Жорка в один миг сглотила всю порцию, и ее глаза повеселели.