скачать книгу бесплатно
Анисим Ильич с трудом перешагнул порог полицейского участка, и, пройдя в свой кабинет, упал на старый, расшатанный стул. Перед глазами всё двоилось. Вот проявилось два стола, на каждом – по два чернильных прибора. Итого, четыре штуки. В двух левых углах столов стояло по два гранёных стакана. Подсвечников на столах было тоже два.
Анисим Ильич тихонько хихикнул, так, чтобы караульный не почуял, что происходит в следственной комнате. Сие двоение его привело в восторг. Это в кои же веки он стал обладателем четырёх чернильниц? А с другой стороны, на кой ляд ему целых четыре штуки этих бронзовых хреновин? Или, зачем, к примеру, два стакана, если хватает и одного? А можно и вообще обойтись без стакана. Кружкой. Или двумя! Кнутов снова хихикнул. Анисим Ильич мог позволить себе пошутить, потому как прекрасно осознавал, что чернильница у него одна. И стакан один. А во всём виновата, лишняя, пятая рюмка, которую он употребил «на посошок».
Пьяный взгляд Кнутова неудачно попытался сфокусироваться. Ничего утешительного не получилось. Приборы и не подумали исчезать. Мало того, они начали вертеться перед глазами, словно подчиняясь воле невидимого иллюзиониста. Голова вмиг стала тяжёлой, чужой. А такой голове всё равно, куда приложиться, потому она с глухим, тупым стуком упала на стол, прямо на мятый лист бумаги, на котором корявым почерком было написано следующее: «Онисим Илич, завтра идим».
Анна Алексеевна нервно теребила веер, словно твердо решила поскорее избавиться от экзотической вещицы.
Игнат правил молча, без привычных шуточек в адрес прохожих. В таком настроении он видел хозяйку впервые. Оно, конечно, и раньше бывали, как он выражался, взбрыки. Вылетит, бывало, из гимназии, словно ураган, или ветер шальной. Кинет школярскую сумку в ноги и молчит всю дорогу. Но, тогда причины были понятны, вразумительны. А теперь что? Бежала от Коротаева, будто кипятком её ошпарили. Бледная, взъерошенная. Ладно бы – купчишка её настропалил. Так, вроде, нет. До дверей проводил, Игнат сам, собственными глазами видел, как перед барышней двери распахнули. Нет, не купец виновен. Точно.
Анна Алексеевна чувствовала, что если сейчас, именно в данную минуту она на кого-нибудь не выплеснет всё накипевшее в юной, ещё не привыкшей к трудностям большой жизни, душе, то взорвётся сама. Кто такая эта купчиха бурхановская, чтобы так уставиться на неё, дворянку, элиту, по крови родственную самому князю Шувалову? Да как она посмела усмехаться над ней, над дочерью самого губернатора?
– Что тащишься, будто лошадь сто лет не кормил! – Анна Алексеевна не сдержалась, и прикрикнула на кучера.
– Так, ваше благородие, вы ж сами намедни приказывали особо не гнать. Гнедая-то наша прихрамыват. Знамо…Запамятовать изволили?
– Ты что, мне будешь указывать, что помнить, а что нет? Хромает кобыла? На мясо её!
– Ваше благородие, что вы? Такой лошадки во всём городе ни у кого нет. Даже у Мичурина. За неё ж такие деньжищи дали! Ну, приболела… Так с кем не бывает? Через день-другой будет бегать пуще прежнего.
– Ты слышал меня? – окрик заставил кучера обернуться.
– Слышал, Анна Ляксевна. Токмо прежде я с вашим батюшкой поговорю. Неужто можно вот так, за прихоти ради, лошадку и на мясо? И как у вас только язык повернулся сказать такое?
И этот туда же! Анна Алексеевна хотела ещё более грозно прикрикнуть на кучера, но дрожки наехали на камень, подбросили пассажирку, и та прикусила губу. Боль резко ударила в виски и выдавила слёзы из глаз. А ведь Игнат прав, прикладывая к губе платок, думала девушка. Лошадь-то при чём? А вот вчерашний гость, кажется, к столь странной встрече с купчихой имеет очень даже прямое отношение. Иначе, с чего бы это Мичуриной взглядом бодаться с ней, Баленской? Здесь повод может быть только один – приревновала купчиха её к Олегу Владимировичу. Как есть – приревновала. Узнала, что Белый вчера посетил их дом, вот и дала волю чувствам. Бестия!
Анна Алексеевна с чувством глубокого удовлетворения откинулась на прохладную кожу сиденья. А ведь я ей отвечу, да так!.. Приглашу Олега Владимировича, предположим, в театр. Нет, не предположим, а именно в театр. Лучшего места для сатисфакции трудно придумать. Если эта дура, Полина Кирилловна, сама не придёт, то уж её подружки точно ей натрещат, что видели их вдвоем в ложе. Пусть себе локотки покусает. А что, с Белым и впрямь не стыдно появиться в обществе. Высокий, плечистый. И улыбка… И поговорить мастер. Одним словом, любопытная личность.
– Игнат, – крикнула Анна Алексеевна в спину кучера. – Так и быть. Как приедем, поставь гнедую в отдельное стойло. Пусть выздоровеет. И корма ей побольше дай. В скором времени она мне очень даже пригодится.
Олег Владимирович прошёл в уже обжитый кабинет, в коем и застал Ермолая Константиновича за привычным, судя по всему, занятием. Тот спал. Не дремал, как это иногда случается на государственной службе, приложив руку к щеке и слегка посапывая носом. А именно спал, разложив тощее тело на трёх стульях, укрывшись, в такую-то жарищу! – старым, потёртым в некоторых местах мундиром, и при этом немилосердно храпел. храп сие худосочное создание издавало богатырский – с переливами и постанываниями.
Олег Владимирович попытался старика просто разбудить. Но ни окрики, ни тряска никакого положительного результата не дали. Тело продолжало безмятежно предаваться морфею.
Олег Владимирович примостился на углу стола, ибо его стул тоже был под Ермолаем Константиновичем, достал из кармана трубку, набил её табаком, и раскурил. Душистый, ароматный дым быстро распространился по комнате. Ноздри старика быстро задвигались, втягивая непонятный запах. Храп прекратился. Сначала приоткрылся левый глаз. За ним правый. Спустя несколько секунд, ещё не проснувшийся помощник стоял пред начальством, с трудом приводя в порядок мятый костюм.
– Простите, – произнёс первое, что пришло на ум, Ермолай Константинович. – Я не думал, что вы сегодня, после столь активной поездки надумаете прибыть в казначейство.
– Да вот, надумал. Смотрю, вы трудитесь прямо – таки в поте лица.
Ермолай Константинович в последний раз провёл руками по лацкану кителя, и неловко улыбнулся:
– Смеяться изволите?
– Отчего? – Олег Владимирович выпустил горлом тугую струю дыма. – Смеяться над людьми не входит в мои привычки. Впрочем, как и доносить на них. Так что, можете не прятать руки за спиной.
Белый встал, взял в руки стул, поставил его возле двери и оседлал.
– Скажите, вам знакомы братья Бубновы?
– Молокане-то? – вскинулся старик. – Да кто ж их не знает? Трудолюбивые хлопцы, пашут, словно коняки. Да только не всегда удачно. Вот взять, к примеру, Кириллу Петровича Мичурина. Он с Благовещенска начал, а уже и в Хабаровске свои лавки открыл, и в Харбине у него два магазина имеется. В Шанхае, поговаривают, собирается бакалею открыть. А молоканам всё не везёт. Дальше Благовещенска никак тронуться не могут.
– Почему?
– А кто ж его знает? Может дела ведут неправильно. А может, торгового фарту не хватает.
– Чего не хватает?
– Фарту. Удачи.
– А что, без фарту никак?
– А куда ж без него? – уверенно произнёс Ермолай Константинович. – Фарт – он не только уголовникам да цыганам нужен. В торговом деле первейшая вещь. Говорю, как человек, который вот уже как третий десяток работает с деньгами. Пусть и не со своими.
– Да, – Белый хлопнул старика по плечу, – Чувствую, после общения с вами переменю мнение о торговцах. Впрочем, я не о том. Вот что, Ермолай Константинович, завтра я еду в Марковскую. К вечеру вернусь. Просьба у меня к вам имеется. Наведите справку об этих братьях – молоканах. Но такую, чтобы имелась полная информация об их деятельности.
– Да навести-то не проблема, – старик почесал затылок. – А вот ехать я бы вам завтра не советовал.
– Это почему? Опасно?
– Да нет. Дождь будет.
– И что? Небось, не сахарные, не растаем.
– Думаете? – скептически протянул старик. – Тогда – Бог вам в помощь.
Анисим Ильич проснулся лишь под вечер. Точнее, пришёл в чувство, благодаря падению со стула. Минуты две он никак не мог сообразить, где находится. Предметы, до сей поры размытые и плавающие, с трудом обретали в его глазах реальный вид. Потом понадобилось ещё некоторое время, чтобы Кнутов вспомнил, как попал в свой кабинет. Грусть и уныние сжали грудь. Анисим Ильич провёл сухим языком по губам: пить хотелось немилосердно.
Поднявшись на ватных, непослушных ногах, Кнутов прошёл к столу, левой рукой сжал стакан, а правой потянулся к графину с водой. Именно в этот момент он и увидел лист бумаги, на котором недавно имел счастье спать. Присмотрелся. Слова поплыли перед взором сыщика. Единственное, что он смог различить, так это первое, странное слово: Онисим. Кто такой Онисим? Какой Онисим? Египетский бог, что ли?
Кнутов попытался произнести странное слово вслух. Ничего не вышло. Твёрдый, распухший язык отказывался повиноваться. После стакана воды немного полегчало. Впрочем, не надолго. Кнутов знал эту проклятую особенность своего организма: с похмелья тот требовал спиртное, а не воду. И требовал так, что любые адовы муки не шли в сравнение с тем, что испытывал Анисим Ильич. Единственное, что спасало – действие. Требовалось заставить себя через силу подняться, и двигаться. Делать что угодно: ходить, писать, допрашивать, но не оставаться в покое. Перемещаться так, чтобы кровь бродила по организму, выбрасывая из него через пот, слёзы и иные естественные жидкости хмельной яд.
Тёплый стакан прижался к горячему лбу сыскаря. Господи, и кто придумал водку? Чтобы он сам так мучился!
Кнутов выпил ещё стакан воды, оглядел себя в зеркале, и, удовлетворённый своим внешним видом направился, было, к двери. Но на полпути остановился, вернулся к столу, ещё раз перечитал безграмотную писульку. Теперь становилось более-менее понятно. Таинственный Онисим оказался им самим, Анисимом Ильичом Кнутовым. А вот фраза «завтра идим» означала только одно: Олег Владимирович Белый решил ехать за город. Точнее, в одну из казачьих станиц. Что ж, видимо сам всевышний благоволит Кнутову в его намерениях.
Белый с неприязнью смотрел на Рыбкина. Он терпеть не мог не уверенных в себе людей.
Станислав Валерианович, присев на край стула, нервно тёр ладони, будто пытался скатать с них всю накопившуюся за день грязь, вместо того, чтобы просто пойти и вымыть руки. Олег Владимирович понимал, что Рыбкин чувствовал себя не комфортно. Но не до такой же степени…
Неприязнь была от той писанины, что принёс поручик на ознакомление инспектору из столицы. Собственно, знакомиться было особенно не с чем, а уж критиковать – тем более. Олег Владимирович вновь попытался прочитать написанное быстрым, плохим почерком в тонкой тетради в косую линейку. Вчитываться приходилось буквально в каждое слово, отчего целая картина никак не складывалась. Это ещё более раздражало. И еще – суетливые руки поручика, которые никак не могли найти себе места.
Белый в четвёртый раз поднёс тетрадь к глазам.
И солнце на запад уходило,
Стена меж нами вырастала.
Меня ты, всё же не простила.
Меня ты просто потеряла…
Господи, какая банальность! Олег Владимирович прошёл к столу, налил водки в обе рюмки. Одну протянул гостю, вторую, не чокаясь, осушил сам. Следом за водкой пошел кусочек фаршированного сома. Немного полегчало. Но продолжать знакомиться с рифмованным чтивом далее никакого желания не было.
– Вам не понравилось? – Станислав Валерианович пить не стал. Рюмка так и осталась на краю стола.
– Отчего вы так решили?
– Вижу.
Слава богу, не мне первому пришлось сказать это.
– Честно признаться, да. Это не стихи. Это, простите, Станислав Валерианович, зарифмованный набор фраз. Не более.
– И в чём, простите, это выражается? – голос поэта дрожал. Судя по всему, подобного ответа он никак не ожидал.
– Во всём, – Белый оседлал стул, и, не переставая жевать, продолжил монолог. – «И солнце на запад уходило…» Тоже мне, сделали открытие. Оно испокон веку на запад уходит. «Стена меж нами вырастала…» Допустим. В этом нечто поэтическое имеется. Но далее. «Меня ты всё же не простила, меня ты всё же потеряла…» Последнему дурню и так понятно, что ежели женщина не прощает, то она теряет. Причём, она именно к этому и стремится. Далее. В ваших творениях есть только вы. Один вы, и никого более. А где чувства женщины? Где ваши светлые отношения? Простите, Станислав Валерианович, но ваши стихи нужно читать не как поэтическое слово, а как псалтырь. Гнусаво и нараспев.
Рыбкин молча глядел в пол. Руки поручика всё сильнее тёрлись друг о дружку, будто старались протереть дыры в ладонях.
Белый перевёл дыхание. Собственно, какого лешего он накинулся на поручика? Человек пришёл к нему открыто, с надеждой, а тут ушат холодной воды. И было бы от кого. От чиновника, который в поэзии ни ухом ни рылом. Олег Владимирович решил хоть как-то сгладить неловкость.
– Понимаю, вы хотели высказать свои чувства по отношению к той особе, которая вас покинула. По какой причине? Я этого не смог определить из опуса. Но, Станислав Валерианович, поэт, он на то и поэт, чтобы вознестись над суетным миром. А вы всё в нём утонуть жаждете. Тоска, да и только.
Голова поручика опустилась ещё ниже, Олегу Владимировичу стало видно начинающее лысеть темечко господина Рыбкина.
– Сколько вам лет, Станислав Валерианович?
– Двадцать. А что, это имеет какое-то значение?
– Абсолютно никакого. – «Бедный мальчик», – подумал Белый, придвинул стул ближе к собеседнику. – Поручик, бросьте вы, к чёртовой матери, заниматься поэтикой. Или встряхнитесь! Поэзия, Станислав Валерианович, есть не просто текст, напечатанный на чистом листе, и оформленный в переплёт. Поэзия сродни математике. Причём, они не просто родственные науки. А зеркальное отражение друг друга. И там, и там должна быть железная логика. Аргументы и доводы, как в математической задаче – каждый знак, каждое слово строго на своём месте. Именно то слово, которое необходимо. Его невозможно подменить, подставить, подкорректировать. Иначе поменяется весь смысл, вся логика творения.
– Тоже мне сказали, математика. – усмехнулся Рыбкин. – Вы бы ещё сравнили с анатомией. Как любовь к женщине распадается на составные детали. На физическую, духовную, химическую. Влечение к любимой женщине есть не любовь, а животная страсть, требующая размножения! В таком случае, исходя из вашей точки зрения, мы можем скатиться до такого примитивизма, что дикари в Австралии – и то будут выглядеть более цивилизованно, чем мы.
– А я об анатомии ничего не говорил. И о любви тоже. Я говорил о поэзии, а та есть выразитель чувств. Если вы любите женщину, то вам не обязательно ссылаться на конкретный объект, чтобы тот почувствовал, что вы обращаетесь лично к нему. Это можно сделать и иносказательно. Вот, к примеру:
Не первый вздох твоей любви —
Последний стон и боль разлуки
В часы отчаянья и муки
Воспоминаньем оживи.
Как осень грустными цветами
Душе понятна и родна, —
Былых свиданий скорбь одна
Сильнее властвует над нами.
Последний миг душа хранит,
Забыв про все былые встречи:
Единый звук последней речи
Душе так внятно говорит.
Белый закончил читать. В комнате наступила тишина. Вязкая, подумалось Олегу Владимировичу. Не гнетущая, а неуверенная, робкая. Тронь её, и рассыплется.
– Кстати, – столичный чиновник всё-таки решился её нарушить. – Редко какому поэту удавалось передать свои чувства к одной, конкретной женщине, но так, чтобы их, то есть ощущения, прочувствовали и окружающие. Припоминаю только один пример. Письмо к Анне Керн.
– Кого вы мне только что продекламировали? – Станислав Валерианович, казалось, не услышал последней фразы Белого.
– Юрий Верховский. Начинающий столичный поэт.
– Хорошо…
Рыбкин подошёл к окну, долго смотрел на умирающий за стеклом вечер. Белый терпеливо ждал, пока поручик разберётся со своими чувствами.
– Мне говорили, вас публикуют в местной газете?
– Что вы сказали? – Задумчиво переспросил Рыбкин. – Ах, да. Бывает… Изучал, для общего развития, историю края, как-то само собой родилось стихотворение, посвящённое Николаю Николаевичу Муравьёву. Вы хорошо декламируете…
– Просто мне запомнились эти строки. Кому-то другие. Кстати, по поводу памяти, вы не помните, кто из ваших офицеров пристрастен к азартным играм?
Поручик перестал писать.
– А для чего это вам? – В голосе Станислава Валериановича слышалось удивление. – Желаете расписать пульку?
– В некотором роде. С кем бы вы мне посоветовали провести с пользой время?
– Если с пользой, то с кем угодно. Кроме подполковника Дерябьева. Обчистит без всякого зазрения совести. Говорят, у него шесть тузов колоде. Есаул Некрутов, из казачьего полка, тоже мастак на подобного рода делишки. Но его сейчас нет в городе. Впрочем, как и Дерябьева. А так, со всеми остальными, сколько угодно. Можете, к примеру, попробовать силы со штабс-капитаном Индуровым. Он вас сегодня встречал у ворот в расположение части. Хотя, и о нём поговаривают, будто бы мухлюет, но за руку никто не поймал.
– А Некрутова – ловили?
– И ещё как. Будь на его месте кто другой, то давно бы уже в «русскую рулетку» сыграл. Или, в крайнем случае, ушёл в отставку и уехал куда подалее. А с этого, как с гуся вода. Азарт, плюс любовная страсть.
– А объект?
– Ясное дело, Полина Кирилловна.
Белый поморщился: ещё одно напоминание об этой красавице. Второй раз за день. Такое ощущение, будто в этом городишке от Полины Кирилловны Мичуриной с ума сошло всё мужское население.
– А почему, ясное дело? Неужели, кроме неё, в Благовещенске красивых девушек более не имеется?
– Как же не имеется? Есть, и ничуть не хуже. Но тут ведь речь идёт об о всём, в целом. – Белый чётко расслышал иронию в речи поручика. – Красота, юность, деньги, папашины связи. Полный комплект жениха.
– Я смотрю, вы недолюбливаете семейство господ Мичуриных?
– Я их недолюбливаю? – Переспросил Рыбкин, и рассмеялся. – Нет. Вы ошибаетесь. Их для меня просто не существует.
– Потому, что Полина Кирилловна дала вам от ворот поворот?
– Вам уже рассказали версию небывалого? – Станислав Валерианович достал платок и промокнул повлажневшие от смеха глаза. – Ох, уж этот городок… Сплетен в нём больше, чем событий.
– И то, что вы некогда ухаживали за дочерью губернатора, тоже сплетня?
Рыбкин оборвал смех.
