Анти-ты

Переехав в Москву – правильнее будет сказать «сбежав», – я пошла по шаблонному сценарию и устроилась работать в кофейню.

Иногда я искренне скучаю по тому периоду своей жизни, потому что тогда все напоминало идиотский фильм. Я отпахивала смену в дешевой забегаловке на Арбате, варя кофе всем подряд вместе с армянской подружкой Даной, а закрыв кофейню, бежала на любые открытые микрофоны, которые могла найти.

Обычно в таких идиотских историях появляется принц, на которого ты по ошибке роняешь кофе, и тот зловонным пятном расползается по его белой, идеально выглаженной рубашке. Но так бывает в идиотских историях, а в моей жизни Сава швырнул урну в витрину и стащил банку с чаевыми.

До этого предводителем этой дикой компании я видела Саву. Слава был слишком низкорослым и тихим, а Савин рост и чудаковатая внешность позволяли ему стать заметным лидером сборища этих хипста-подростков. Периодически они захаживали к нам, брали самый дешевый кофе, в основном, как я понимаю, с жуткого похмелья, и перешучивались между собой.

А потом, в мою ночную смену, он швырнул урну. Стекло она не разбила, зато тупо отлетела прямо в него. Врезалась в живот и сбила с ног. Я неистово хохотала минут пять, упав на колени за кассой. Вся его компания тоже смеялась до истерики. А Сава получил сотрясение, о котором узнал только на следующий день. Он был настолько пьян, что и не понял, что случилось.

И вот этот истеричный смех в такой идиотской ситуации стал моим золотым билетом на эту шоколадную фабрику прикола. Дружелюбная тусня позвала меня с собой. Растерявшись, я даже впустила их внутрь и закрыла при них кассу, не заметив, что Сава прихватил с собой не только меня, но и банку с чаевыми. Мы тупо носились по центру всю ночь, забегая в круглосуточные магазины, где продавали алкоголь.

Неудивительно, что меня потом уволили.

Но я отчетливо помню, что в ту дикую ночь, абсолютно бессмысленную, идиотскую и бесцельную, я чувствовала себя до жути счастливой, причастной к чему-то. Никто даже имени моего не спрашивал, никого не интересовала моя биография. Я будто стала единицей стихийного и непонятного движения.

Потом снова тусовка. И еще одна. Драки, разборки с ментами, случайные разговоры. Люди менялись, суть – никогда. Я врастала в эту тусовку.

Мутные видео с вечеринок становились валютой. Мое «Инстаграм»-окружение росло, мне требовалось доказывать, что моя жизнь интересная, что я интересная, и я рвалась куда угодно ради пятнадцати секунд в темноте со вспышками света. Смотрите. Я есть. Мне весело.

И вот мы все вместе едем к кому-то на дачу, напиваемся. Сава постит в свой «Инстаграм» нашу совместную фотку с кучей случайных людей, подписывая: family.

И я подумала, вот она, семья, где вместо общей крови течет общий сидр. Вот они, настоящие друзья. Я всегда хотела только одного: быть причастной к чему-то.

Но потом я, разумеется, разочаровалась. Я коллекционирую способы не только разочаровывать родителей, но и разочарования в целом.

Надо прекратить пить, чтобы не загоняться еще больше. Надо улыбаться, веселиться, надо попрощаться с квартирой и стабильной жизнью так, чтобы не было жаль. Ведь раньше, в ту ночь, я это умела. Просто раствориться до основания в толпе, чтобы не слышать собственного голоса, забыть о собственной личности.

Тусовка – это способ несуществования.

Поэтому я буду пить, буду слушать идиотскую музыку, буду говорить.

Да-да, я видела новый выпуск. Тебе реально понравился новый сезон? А ты когда впервые закурил? Помню, в прошлый раз, когда мы так тусовались… Да, он реально хорош. Нет, не смотрела. Блин, оставь эту песню. Ты как будто украл ее из плей-листа моего бати. Где я могла тебя видеть? О, ты тоже ее знаешь? Уже был там? Блин, не могу вспомнить. Я так хотела пойти, но не получилось. Да-да, там я и работала. Февраль в Москве – отдельный вид ада. Луи Си Кей? Ну, это сложная история. Не знаю, как к этому относиться. Нет, не была. Думаешь, стоит пойти? Осталось еще выпить? Что? Твой однокурсник реально выпрыгнул из окна?

Болтовня, болтовня, болтовня. Бессмысленная. Да, займи ею свой мозг, генерируй разговоры, генерируй веселье. Шутки, контент, вопросы. Займешь их, займешь и себя. Надо поймать это ощущение, надо потеряться.

А какую музыку ты слушаешь? О, а ты чем занимаешься? Реально? Как интересно! Да, мне кто-то что-то рассказывал. Я? Да ничего такого. И че, какие планы на лето? Спроси у своей мамаши. Дебильная шуточка. У тебя проблемы? Узнали? Согласны?

Ты веселая, Тома. Ты нормальная. Ты обычная, Тома. Все умеют разговаривать, все умеют веселиться. Ты тоже умеешь. Давай, покажи им.

О-о-о, я так давно не слышала эту песню. Выйдем, покурим? А как вы познакомились? Видел это? Слышал то? А вот это? Ну как в той шутке. Есть сигарета? Есть зажигалка? Не, я не юзаю. Просто не особо нравится.

Теряйся. Теряйся. Теряйся.

Ты на этой тусовке, чтобы забыть некоторые вещи:

– ты пьешь антидепрессанты, которые не стоит мешать с алкоголем;

– завтра тебе будет негде жить;

– ты нищая;

– у тебя нет нормальной работы;

– уже несколько лет у тебя тяжелая форма депрессии;

– ты стендап-комик;

– они убили твою веру в дружбу;

– ты ненавидишь этих людей;

– но себя ты ненавидишь больше.

В какой-то момент кто-то пытается приготовить еду и жарит макароны. Слава пишет номер банковской карты на стене. Еще кто-то рассыпает пакет муки. Сгорел сарай, гори и хата, поэтому я беру эту муку и разбрасываю по всей кухне, швыряя на Саву, на глупых девчонок. Они подключаются, затягиваются в мой движ. Все визжат, орут, снимают сториз. Вот вам контент, получите, держите. Я устрою на своей – ха-ха, уже не своей – кухне праздник этих индийских красок, как он там называется. Без разницы. На моем празднике будут только белые краски.

Я хочу все уничтожить. Все испортить. Хочу сделать хоть что-то.

– Эй, тебе помочь?

В таком состоянии опьянения выпадают звенья. Из логических цепочек. Цыпочек. Логические цыпочки. Каламбур – низшее проявление юмора. Звено исчезло, я в ванной. Меня тошнит, кружит, фокус отсутствует.

– Давай умоемся, красотка, – голос у нее такой нежный, заранее материнский. Эта фея, что поставила меня на ноги, будет самой лучшей матерью на свете.

Она сует мою голову под кран, и уши закладывает водой. Отчего-то я вспоминаю крещение. Меня крестили слишком поздно, и я, к сожалению, помню инстинктивную панику, когда тебя окунают в таз.

– Меня крестили после первой попытки покончить с собой. Видимо, мама испугалась, что в следующий раз я действительно доведу дело до конца, и, волнуясь за мою душу, решила меня покрестить. Просто уморительно. Ведь самоубийц не отпевают, они сразу попадают в ад.

Я разогнулась и поняла, что сказала это вслух. Более того, я сказала это вслух той самой волшебной Иве.

– У одного комика была шутка… Не помню, как его. В общем, надо прыгать с крыши, потому что когда ты делаешь первый шаг, то уже совершаешь грех самоубийства. Так вот, он шутил… как же его зовут, а? Так вот, шутил, что надо прыгать со священником, но это священник, нельзя, чтобы он умер, и, пока вы летите, исповедоваться, то есть признаться в грехах. А священник – он же священник – должен быть с реактивным ранцем[10].

Ива и ее лазурные глаза. Ива и ее идеальная смуглая кожа. Ива и ее идеальная улыбка. Ива улыбается. Более того, она смеется, очень громко и заразительно.

– Я весь вечер пыталась тебя выловить, Тома.

– Что? Меня? Ты? Идеальная ты – выловить меня?

Господи, она же трезвая. Она просто катастрофически, невероятно трезвая.

– Подожди, ты знаешь, как меня зовут?

– Я была на твоем выступлении две недели назад в «Весле», все не могла вспомнить, где я тебя видела. У тебя очень постироничное выступление.

– Да, я многое из него хотела бы постирать.

Ива чуть щурит глаза. Мне кажется, что она слишком долго думает, прежде чем улыбнуться.

– Говорят, что каламбур – низшая форма юмора, так как не нагружен смыслом и вызывает меньше реакции.

– Ты разговариваешь как робот, – я хотела сказать это с долей восхищения, но у Ивы лицо будто треснуло. Что-то в нем дернулось из-за этой реплики.

– Ты вся в муке. – Она несколько раз отряхнула мою одежду. Что-то всегда сжимается внутри меня, когда человек подходит слишком близко или проявляет внимание, независимо от того, что это за человек.

Между нами повисла какая-то странная неловкость, которая бывает, когда долго собираешься что-то попросить и никак не можешь. И удивительно, что эта неловкость исходила вовсе не от меня, а будто бы от Ивы.

Я слишком много анализирую для того, кто столько выпил.

– Сава говорил про кафе. – Разумеется, я хотела сказать что-то более осмысленное, но Ива поняла.

– Да, я разрабатываю концепцию кафе. Постироничное кафе. Оно будет называться «Чаек-кофеек».

Какое идиотское название.

– Постироничное? Мне всегда казалось, что постироничным называют просто что-то недостаточно смешное.

Ива задумчиво склонила голову набок.

– Нет, постирония находится на стыке иронии и искреннего высказывания. Знаешь, когда признаешься в любви, но при этом добавляешь пару идиотских шуток про мать того, кому ты признаешься.

– Вау. Это же моя жизнь.

– Это моя тема для диссертации.

– Ты сейчас шутишь?

Ива отхлебывает пива, которое все это время было в кармане ее ультрамодного оверсайз-комбинезона, и с сомнением смотрит на дверь. Я понимаю, что она опасается, как бы кто-то не вошел и не прервал нас. Кажется, Ива нашла во мне интересного собеседника и не хотела, чтобы стихия тусовки меня увела. Но, возможно, я все это придумываю.

Я сажусь в сухую ванну, и Ива как-то скромно улыбается.

– Я пишу о развитии комедии, постиронии и метаиронии. Сейчас я на главе «Эволюция комедийных приемов на различных видеохостинг-платформах».

– Типа комедийные приемы вайнеров?

– Объект моего исследования – «Инстаграм», «Вайн», «Мюзикали», «Коуб» и «Тик-ток». Я слежу, как менялась комедия, ее взаимосвязь с функционалом хостинга…

Господь, если ты слышишь меня, знай, что, породив на свет божий Иву, ты уничтожил самооценку тысячи женщин.

– Твою мать, это ж должно быть дико интересно.

– Скорее, страшно занудно. – Она даже покраснела.

– Я прежде никого не встречала, кто занимался бы юмором так… Точнее, я сама занимаюсь юмором, у нас есть разгоны, мы постоянно треплемся о комиках, но… никто из нас толком не знает, что такое постирония. Точнее, мы часто шутим о постиронии, но…

Ива пожимает плечами.

– Я только недавно начала работать над диссертацией, но если тебе интересно, могу дать почитать черновики.

– Да, конечно! Я бы очень хотела!

Вблизи оказалось, что Ива умеет смущаться. Она всегда крутилась на орбите общих тусовок, и я никогда не видела, чтобы она опускала глаза в пол.

– И… если ты вдруг захочешь, я хотела бы обсудить с тобой развитие стендап-индустрии в России.

Я округлила глаза.

– Необязательно сейчас, можем как-то выделить день, выпить кофе, когда тебе будет удобно, я подготовлю вопросы…

Выделить день. Удивительная вежливость. Ива создает иллюзию, что я действительно занятая-крутая, хотя на самом деле я либо торчу в «Весле» непонятно зачем, либо репетиторствую всяким школьникам, либо жалею себя. Вот и все мое расписание.

– Да, конечно, с удовольствием, это очень интересно…

Две пьяные девушки в ванной в разгар тусовки. Это либо начало порно, либо начало дружбы.

Обычно пьяные откровения приводят к чувству неловкости или отрывочным воспоминаниям, но уж точно не к продолжению общения. Редко бывает так, что пьяный треп на кухне поднимает ваше знакомство на новый уровень. Максимум вызывает малую долю взаимного уважения.

Хочется верить, что этот вечер действительно был особенным. И он был, потому что в обычной квартирке, в обычной ванной оказалось два, ну ладно, как минимум один необычный человек.

И в ту ночь в основном говорила Ива. Вкрадчиво, совсем не так, как с пацанами в барах или в шумных компаниях. Весь ее ночной монолог вызвал у меня ассоциацию с первым стриптизом девственницы, словно с каждой репликой она оголялась все больше и больше. Робко, неловко, но целеустремленно, с явным намерением к концу сеанса содрать с себя еще и кожу.

– Мне с детства поставили Аспергер. Это такая…

– Форма аутизма, которая помогает казаться интересной. И еще оправдать, почему ты терпеть не можешь разговаривать с людьми. Стой, извини, я просто пошутила.

Я всегда обращаю внимание на то, как люди смеются. Наверное, для меня это самое главное. И Ива смеялась… задумчиво. Она будто пропускала шутку через все свои невидимые мыслительные процессоры, чтобы в мозгу на ярком экране высветилось: смешно / не смешно. Будто она принимала решение, смеяться ей или нет, и от этого ее смех становился еще ценнее.

И она посмеялась. С паузой, с расчетом, но с очаровательными ямочками и идеальными белыми зубами.

– Да, ты права. Поэтому я мало кому говорю об этом. Просто решила признаться, чтобы тебе было понятнее. – Она посмотрела на меня слишком серьезно, так серьезно, что у меня мурашки пошли по коже. – Я не умею шутить. И вообще не понимаю шуток. С самого детства. Точнее…

Она провела ладонями по коротким темным волосам. Она говорила это так трагично и душещипательно, а я все не понимала, где тут драма. У кучи людей нет чувства юмора. Его нет у половины комиков, которых я наблюдаю ежедневно на открытых микрофонах.

– Точнее, я как раз понимаю шутки. Когда я слышу шутку, то тут же ее… препарирую. Я понимаю, какой это прием. Это рефрен, литота, драматизация, шаблон, мем, постирония. Я училась этому, очень долго училась. Потому что, если у тебя Аспергер, тебе сложно разговаривать с людьми. Я как будто… не как будто – это действительно так, я разбиваю их на категории, на схемы. И когда я была в пятом классе… Знаешь, эта педагогическая штука насчет смены иерархии в пятом классе. До четвертого на вершине пищевой цепи будет отличник, система ценностей коллектива – пятерки. И я хорошо справлялась с этим, была довольно популярной только потому, что оказалась немного умнее остальных. Но в пятом классе уже нет четко закрепленной структуры коллектива, начинается пубертат, и система ценностей меняется. Теперь король тот, у кого больше всего круг общения.

Я понимала, о чем она говорит, ведь моя история школьного лузерства примерно такая же.

– И я стала следить за популярными мальчишками. Они шутили. Много шутили. И я училась у них.

В ответ на это мне захотелось щелкнуть пальцами и крикнуть: «Я тоже!» – но лучше ее не перебивать.

Боже, не верится, что Ива мне исповедуется.

– Я… я чертила схемы. Выписывала их шутки. Смотрела много комедий, выступлений старых и новых комиков, родители не разрешали, и я смотрела их втайне. Какое-то время они думали, что я трачу весь интернет-трафик на порно, а не на Comedy Club. Я училась, правда, я хотела победить, хотела быть на верхушке иерархической пирамиды. Не потому, что мне нужны были друзья. Нет. Мне со всеми было скучно. Просто я считала, что быть успешной – это правильно.

«Быть успешной – это правильно». Сколько правильных девчонок с такой установкой я знаю и почему никак не могу привить ее себе?

– И… это отработанная шутка: когда я говорю о феминизме, я говорю о пятом классе. Я отчетливо помню, как Витя Пономаренко, двоечник, который сел рядом со мной, чтобы списывать, украл мою шутку. Когда пошутила я, – неважно, что это была контекстная шутка с хорошим потенциалом, – меня будто никто не услышал. А он повторил ее тут же, буквально через секунду, и все, каждый, каждый в классе засмеялся!

Ты ведь даже не подозреваешь, Ива, что своим монологом проходишься по всем моим болевым точкам. Что от каждого слова, от каждой детали твоей биографии в моем мозгу будто все сводит судорогой от болезненных воспоминаний.

– А потом… Знаешь, я называю это чертой нормальности. Какой-то точкой, когда ты понимаешь, что не такая. Не такая в плохом смысле.

– Не такая из разряда: мне будет очень плохо и тяжело по жизни.

Ива кивнула.

– И пусть все детство врачи и родители говорили мне, что я как раз не такая, осознала я это куда позже.

Она говорит об этом, и я вспоминаю свой рюкзак, заполненный антидепрессантами, которые сегодня я так и не приняла. Эти коробки и рецепты, которые я параноидально прячу в старую упаковку от прокладок и всегда, абсолютно всегда таскаю с собой, опасаясь, что кто-то увидит.

– У меня был парень – просто идеальный. Мы встречались… со старшей школы и были как лучшие друзья. Речь уже шла о свадьбе, мне действительно было с ним хорошо. И… Неважно, что было. Важно, что как-то раз мы легли спать, и он спросил меня… я до сих пор помню, как он шкодливо улыбался, прям как тот мальчик, который украл мою шутку. Он спросил: «У тебя есть какой-нибудь грязный секрет?»

Мне нехорошо. Мне не нравится эта история. Это такая история, после которой не сможешь смотреть на человека как прежде.

– Я ответила, что нет. Я думала. Я правда пыталась найти какой-нибудь секрет, но он знал их все, и, честно говоря, я не особо интересовалась «грязью». Я даже порно никогда не смотрела… – Она резко дернула рукой, как будто пыталась сбросить с себя что-то.

Ива смотрит мне в глаза. Слишком пристально. Этот взгляд будто вдавливает глазные яблоки мне в череп, не давая вырваться.

– И когда задаешь подобные вопросы, то обычно ждешь, что его зададут и тебе, потому что ответ уже готов. И у него был ответ.

Остановись, Ива. Останься той красивой девочкой, за которой я подглядывала в барах и которой завидовала.

– Он сказал… Он говорил это и хихикал. Сказал: «Я думаю, у тебя очень милая сестра».

Не понимаю.

– Я подумала, что это шутка. Точнее, я знаю, что у меня милая сестра, все считают ее милой.

– О нет. – Я закрываю рот рукой, будто смотрю фильм ужасов.

– Он сказал: «Она мне нравится. В этом смысле. Вы мне одинаково нравитесь».

Какой ужас.

– Сколько вы встречались?

– Года… четыре. Дело не в цифре, нет.

Позже Ива расскажет мне о цифрах, расскажет, какое успокоение они ей всегда давали. Как становились ее точкой опоры. Маленький Принц был прав: взрослых волнуют только цифры.

Но только иногда цифры не волнуют. Они шокируют.

– На тот момент моей сестре было двенадцать.

Я выдавила из себя «твою мать» и закрыла рот рукой. Так я реагировала, когда смотрела видео, где болезненно и тупо падают люди. Я чуть не рассмеялась в тот момент, правда, едва-едва не рассмеялась. Потому что, когда я не знаю, как реагировать, я смеюсь.

– И я рассказываю это потому, что тогда решила, что это шутка. Ведь я никогда не понимаю, что именно является шуткой. Табуированные шутки о педофилии довольно модные у многих комиков…

Я ее не слушала. Потому что сама уже думала, как пошутить на эту тему. «Я настолько неудачница, что моему парню понравилась моя сестра, а у нее даже лобковые волосы не выросли…» Прекрати, Тома, это не смешно. Ну смешно же. Ты отвратительная, это трагедия, а не шутка, это…

И тогда я впервые задумалась: кто хуже: тот, кто делает ужасные вещи, или тот, кто пытается над этим посмеяться?

Ива не плакала. Не страдала. Она говорила, и я слушала вполуха. Откровенно говоря, остальное я помню плохо. Антидепрессанты и алкоголь сильно подрывают память. А может, эта история стала для меня настолько важной, что вытеснила все остальное.

Потому что идеальная-идеальная, красивая, уверенная, добрая, искренняя Ива, которая осталась на следующее утро, чтобы помочь мне отмыть все от чертовой муки и окурков, помогла найти квартиру и даже подкинула работу, – эта Ива в прошлом пережила ад. И этот ад ее не сломал, не превратил ее в меня. Этот ад сделал ее такой, что создавалось ощущение, что вся ее жизнь – сказка.

И, как выяснилось впоследствии, ее жизнь и правда была сказкой. Она жила в центре Москвы, в светлой квартире в минималистичном стиле, с высокими потолками, она гладила рубашки, ела овсянку, занималась йогой, писала свои эссе о юморе и улыбалась так, что замирало сердце. Она работала в компании, которая проводила курсы по саморазвитию, читала лекции, бегала на учебу, даже делала маникюр в салонах и куда чаще сидела с вином в ресторанах в окружении таких же красивых подружек, чем в рюмочных.

И если бы не история Ивы, я бы запросто оставила ее в лично выдуманной категории «люди-йогурты». Без токсинов, пребиотиков, жиров и ГМО. Светлые, мягкие, вкусные, полезные. Правильные. Люди-йогурты все из себя позитивные, всегда чистые белые кроссовки, свернутый коврик для йоги, пересказы лекций TED[11], постоянное саморазвитие. Люди-йогурты – я встречала их в метро, встречала их в кофейнях, где они почему-то всегда сидят со светлыми ноутбуками с горящим яблоком и пьют раф. Они никогда не приходят в такие места, как «Весло».

Я всегда посмеивалась над ними, потому что понимала: я никогда не смогу стать такой, как они, я слишком сломанная.

Но Ива ведь как-то смогла, и я надеялась, что она меня научит.

Давайте остановимся тут. Мы болтаем, мы обнимаемся, мы обмениваемся пьяными комплиментами, и это ужасное антиновоселье становится точкой, как мне тогда казалось, с которой начинается невероятная дружба.

Но, как я уже говорила, меня зовут Тома, и я коллекционер. Коллекционирую разочарование.

Не забыть после этой тусовки:

– выпить утром «Новакс»

– убрать муку

– историю Ивы

– Иву

– подписаться на нее в «Инстаграме», а не сталкерить каждый день

– шутку про «Овощное жарево»

– шутку про игру на кифаре

– собрать свои вещи

– надежду

Глава 2. Сырные наггетсы

Моя цель – забыть о боли.

Смеяться над болью, уменьшать боль, дразнить боль.

Все это – смех.

Джим Керри

– Мои родители постоянно ставили мне в пример старшую сестру. Мама постоянно ругалась: «Почему ты не можешь быть как Рита?» Вот только Рита умерла при родах. – Короткая проверенная шутка, бьет наповал. – И я говорю: «Мам, ну я ж не настолько плохая». Вот недавно мой однокурсник вылетел из института. Ну не совсем из института, из общаги. Буквально. – Короткая пауза, чтобы подогреть внимание, и совсем беспечное: – Выбросился из окна.

Первую секунду, даже меньше, смех пробивается будто из тяжелого и плотного комка совести, чтобы расцвести и раскрыться полным букетом. Именно так и происходит, когда дело касается того, что большинство называет «черным юмором».

Я же называю это единственно верным способом выживания.

– Так он еще учился на коммерции, по мне, так это деньги на ветер.

Вторая волна смеха, когда сознание уже уловило общую направленность шуток, когда все понимают, что именно их ждет, и смех звучит куда радостнее и свободнее. Я называю это «раскрепощающий смех». Смех под лозунгом «смотри, какая я мразь, и мне за это не стыдно». Мой любимый вид.

Только здесь можно забыть, насколько ты подонок, и посмеяться вдоволь, растворившись в гоготе других подонков. Никаких осуждающих взглядов, никакой ярмарки тщеславия. Здесь мораль забывается быстрее, чем сама хохма.

Да, я хотела бы задержаться на этом моменте, чтобы показать вам контраст. Начнем заново: после антиновоселья прошел год, стендап-клуб, но уже «Гагарин», набитый людьми, три огромные махины камер, кусочек тени режиссера, который покачивается на самом уголке сцены. Вы видите в основном одно и то же: публику, полный зал, грим, три слоя тонального крема, слышите пулеметную очередь хохота, отработанный, отскакивающий от зубов текст, мудрую, высчитанную паузу. Поэтому я и хочу начать с этого, а не с пустых дохлых баров, где раз в неделю проводят открытый микрофон, не с трясущихся рук, невыносимо неловкой тишины, не с меня, в конце концов, нервной, дерганой и неуверенной, с карими глазками, бегающими из стороны в сторону в попытке найти хоть одно радостное лицо.

– Я считаю, что в мире есть два великих изобретения: влажные салфетки и «инста-сториз». Господь, спасибо за «инста-сториз»! – восклицаю я, прижимая микрофон ближе ко рту, чтобы звучать громче, и чуть сгибаю колени. – Господь – сто процентов женщина, если решил придумать «инста-сториз». Я так и представляю: ее бросил какой-нибудь парень, с которым они провстречались, ну, от силы семь дней. И она такая: м-м-м, как же мне показать, что я счастлива, но чтобы ненавязчиво? Землю я создала, но вышло как-то хреново. Варить мыло? Тоже нет. О, точно! «Инстаграм»! – Смех, смех, смех. – И она снимает на видео темную комнату, где звучит громкая музыка, и ставит подпись «тусим». Я сама так делала, когда впервые рассталась с парнем. Боже, я прикладывала столько усилий, чтобы показать, насколько мне плевать на него. И мне, конечно, правда было абсолютно плевать. Настолько, что я поступила в магистратуру и защитила докторскую на тему «Смотри, как мне на тебя плевать, придурок. Аналитика».