Алька. 89

Не завязал, на следующий день не вышел, как, впрочем, ещё на пять остальных. Через неделю появился понурый, какой-то помятый, одутловатый, весь в ссадинах и синяках. Как у нас говорили – асфальтная болезнь. Был грустен, я подошёл переговорить: «Ну как же ты так, Толян, ведь только помирились. Она же опять тебя бросит». Толик поморщился, отошёл от меня, не захотел говорить. Подошёл мастер, что-то шепнул ему, они вместе ушли. Бугор сказал: «К начальнику цеха. Будут увольнять, я ходил уже, просил, чтобы не по статье, по собственному желанию, но вряд ли. Неделя прогула, не пойдут на это». Анатолий появился часа через четыре, уже получив трудовую книжку и какие-то деньжонки под расчёт. Уволили по статье за длительный прогул, он был снова слегка под хмельком, подошёл ко мне, сказал: «Мы с мужиками пойдём сейчас, отходную на прощанье ставлю, пойдёшь?» Мне как-то не катило, и я отказался. Толян не удивился, протянул руку, мы стали прощаться. Тут он сказал: «Я в тот день как на крыльях летел, думал, всё, завяжу, сдам на пятый разряд, заживём. Прихожу домой, а она из комнаты нашей всю мебель вывезла, мои тряпки на полу валяются. Ни записки, ничего. Где она, где сын? Половину кухонного гарнитура забрала, а его родители покупали, всю посуду хорошую. Да сказала бы мне, я ей сам всё отдал, да мне без неё ничего не надо». При этом он так сжал мне руку, что я чуть не завопил, но молчал, понимая, что он сейчас разрыдается. Не разрыдался, обошлось, опамятовался, отпустил мою руку и ушёл.

Скоро у меня появился новый приятель, хотя, пожалуй, в приятели его вряд ли можно определить, скорее, хороший знакомец – Гаврилыч. Гаврилыч работал электриком, было ему под шестьдесят, презабавнейший был старикан, плотный, крепкий, невысокого роста. Подошёл как-то ко мне, когда я ковырялся с какой-то заготовкой на верстаке, расспросил, кто, откуда, чем занимаюсь, принял к сведению, поговорили о том о сём. Стал подходить, когда у него было свободное время, видно, охота была с кем-то потрепаться, что-нибудь рассказать, в цехе все его рассказы знали наизусть, а я слушал. Заходы у него были несложные, например, он поднимал какую-нибудь тему и, выслушав мой ответ или соображения, рассказывал какую-то свою историю, связанную с этой темой. Так, поинтересовавшись, есть ли у меня девушка, он тут же рассказал свою историю: «Я во флоте служил, раньше не говорили – моряк, нас называли краснофлотцами. Встречался с девахой одной, помню, на шинели моей прилегли, забрался на неё, дрючу, чувствую, дерьмом завоняло. Знаю, что сам-то я не мог, вот, думаю, как пропёр – обвалилась, рукой провёл по её заднице – сухо. Вонища, уже не до перепихона, встали, стал разбираться, а там уклончик небольшой, и мы головами как раз вниз. Я как ей задвину, мы чуть сдвигаемся, как задвину, и так доползли до кучи говна и наехали на неё». У Гаврилыча жена была моложе на двадцать лет, он гордился этим фактом, а когда мужики подкалывали его, мол, Гаврилыч, что ты с ней делаешь-то, нанимаешь небось кого-нибудь. Гаврилыч надувал грудь и витийствовал: «Я её раком ставлю, на спину поднос. На подносе графин с водой и пачка «Беломора», и деру до тех пор, пока графин не выпью и «Беломор» не выкурю», – большой был затейник и враль. Мне нравилась одна его история. В конце войны он служил в интендантской флотской службе кем-то вроде каптенармуса, и ему пришли две парадных контр-адмиральских формы, полнокомплектные, с кортиками. И надо такому произойти, одна из них ну прямо как на Гаврилыча пошита, чуть рукава и брюки подшить, и в самый раз. Только чуток свободно болтается. А тут Победа, контр-адмирала срочно переводят на Дальний Восток, куда, где большой секрет. Адмирал укатил японцев добивать, а форма-то у Гаврилыча на складе, да и зачем она ему? Удачно повоюет, глядишь, и полным адмиралом станет. Тут и Гаврилычу дембель, и, сдавая складские остатки, Гаврилыч немного подмухлевал бумаги и контр-адмиральский костюмчик с погонами, рубашечкой, галстучком, ботиночками и, что самое главное, с кортиком попятил со склада. Пролежал он у него лет двадцать, куда в нём пойдёшь? Кортик приносил на работу, хвастался, а в форме прийти – увы. Все ж знают, что Гаврилыч мичманом служил, да побаивался, вдруг какой-нибудь патруль или милиционер прискоблится, потребует документы. Со временем форма эта допекла его жену – лежит, место занимает, и она отвезла её на дачу. А недалеко от дачи располагалось небольшое рыбное хозяйство, разводили карпов и ещё что-то. Однажды по осени Гаврилыч решил пойти тайком порыбалить, весь их дачный посёлок туда наведывался, ловили их, конечно, штрафовали, рыбу отбирали, но для рыбака это всё ничто, других-то прудов поблизости не было. Было прохладно, но сухо, копаясь в ящиках в поисках чего надеть, Гаврилыч наткнулся на контр-адмиральскую форму. Призадумался, форма пошита из тонкой шерсти, по погоде в самый раз, примерил. Сидела на нём тик в тик, годы, пополнел слегка, чуток рукава и брюки длинноваты, да какое это имеет значение. Прикинул, ну какие здесь патрули? Да и милиционера ни одного ни разу не видел, оделся, прицепил кортик, веточек там подрезать или ещё чего, и пошёл.

Расположился, пруды-то рыбхозяйства, клёв о-го-го. Увлёкся, вдруг слышит, сзади кто-то осторожно подкашливает, оглянулся. Стоят охранник и милиционер. Милиционер говорит: «Товарищ контр-адмирал, извините, пожалуйста, здесь ловить нельзя. Вы пройдите в контору, с руководством переговорите, у нас есть пруд, там всё районное начальство ловит». Гаврилыч печально отвечает: «Да я давно в отставке, мне уж, наверно, ничего не положено, не заслужил, видно, ну нельзя так нельзя, пойду домой. А просить кого-то, это не по мне. Рыбу в пруд?» Охранник ответил: «Да бог с вами, товарищ контр-адмирал, забирайте с собой». Гаврилыч, стараясь держать осанку, затрусил в направлении дачного посёлка. Через пару минут его догнал милиционер и сказал: «Товарищ контр-адмирал, вы когда захотите порыбачить, зайдите в контору, спросите меня, я тут от нашего отделения вроде бы как прикреплённый, если моя смена, смело идите на пруд и рыбачьте. Если кто спросит, скажете, что со мной всё согласовано. Наш начальник отделения здесь тоже рыбачит, да здесь кто только не рыбачит, и райкомовские, и комсомольцы, и блатные всякие, а боевому офицеру ходить о чём-то просить… Я ведь понимаю, почему вы в контору идти не хотите, у меня батя тоже на флоте служил, с войны вернулся главным старшиной, а тоже не пошёл бы». Гаврилыч пожал ему руку и стал иногда ходить рыбачить на халяву. Помог кителёк-то. А с другой стороны, ведь отслужил срочную перед войной на флоте, призван был в первые дни, отвоевал четыре года на боевых кораблях, был ранен. Смухлевал с адмиральской формой, да и хрен бы с ней, не орден боевой чужой нацепил, просто штаны с лампасами. Ведь заслужил, хотя бы подвигом своим воинским, эту клятую рыбалку, доступную всему этому партийному мусору и ментам, но недоступную работяге, прошедшему всю войну.

А вообще деды всякие, работавшие на заводе, частенько выбирали меня в качестве благодарного слушателя их баек. К нам в цех однажды на зимний период устроился подсобником один пенсионер, трудящийся летом сельхозработником на опытном поле, не помню точно, то ли в Измайлово, то ли в Ботаническом саду. Этот был высокий жилистый старикан, годочков где-то ближе к семидесяти, через какое-то время он подкатил ко мне, видно, хотел с кем-нибудь поболтать, и стал втолковывать достоинства летней сезонной работы на свежем воздухе. Звучало всё красиво, но меня как-то не убедило, что мне надо что-то менять в своей жизни. Дедок, видя, что я явно тягощусь общением, смылился, но через несколько дней подгрёб снова. Глаза у старпера не скажу чтобы горели, но явно поблескивали, чувствовалось, что ему не терпится с кем-то пообщаться. Я стоял у верстака, размечал какие-то заготовки под сверловку, дедуля развернулся спиной к верстаку, немного наклонился ко и негромко засипел надтреснутым баском почти что в ухо: «Слышь, Алька, – забавно, меня так звали только дома. – У меня бабёнка одна есть, я к ней раз в неделю захаживаю. – Тут он приосанился, выпятил грудь и сказал: – Ну я сейчас не то, как раньше, но одну палочку всегда поставлю. – Признаться, я и не сомневался, старикан был ещё хоть куда, поджарый крепкий румянец во все щёки. – Беру четвертиночку, закусочки какой-нибудь, конфеточек, всё как положено. А вчера захожу, а её нет, дочка одна, лет двадцати, дома. Говорит: – Проходи, дядь Вась, может, придёт скоро. – Посидели, её всё нет, сижу. Чувствую, что-то жрать захотелось. Ну, думаю, чего ждать, перекусим, да и домой пойду. Говорю ей: – Я тут маленько харчишек приволок, давай, что ли, поснетаем? – Она тарелочки поставила, хлебушка покромсала, селёдочку достала, я тоже всё на стол и четвертинку, не домой же её переть. Перекусили, выпили, она села на диван, и я присел рядышком, дай, думаю, отдохну перед дорожкой. Посидели чуть-чуть, и я её взял да и за сиси пощупал, а она хохочет, но никакого сопротивления мне не оказывает. Тут я её стал на диванчик заваливать, а она мне: – Дядь Вась, ты такой старенький, мне как-то стыдно с тобой это делать. – А я ей: – А ты защурься. – Ну она и защурилась». – В голосе его звучало торжество. – «Ну и как, дядь Вась?» – Старичок мой выпрямился, расправил плечи, гордо произнёс: «А как же, вдул. Одну палочку поставил, хотел на вторую, но, думаю, пора, вдруг моя придёт». Орёл.

В школе я появлялся всё реже и реже. Столько было важных дел, встреч с друзьями и просто весёлого времяпрепровождения. Стали готовиться к походному сезону. Потом меня все больше донимал кашель.

Меня кашель уже разбирал так, что я если начинал кашлять, то не мог остановиться. Бригадир пошёл к матери и наорал на неё, что у неё сын, похоже, от туберкулёза загибается, а ей всё по хер. Мать занялась моим здоровьем, отвела в поликлинику, мне выписали бюллетень и начали лечить. Впрочем, у них это мало получалось, чему я был несказанно рад. Температура у меня была невысокая, на кашель я внимания не обращал, но какие у меня появились возможности – я был свободен и у меня была в распоряжении до пяти часов вечера квартирка. Так я прогужевался месяца три, потом врачиха с матерью решили показать меня консультирующему доценту. Доцентша посмотрела мою медицинскую карту, снимки, послушала меня и сказала: «Иди гуляй», чему я весьма обрадовался и свалил из этого скучного заведения. Мне был назначен новый план лечения, обещали меня поставить на ноги максимум через месяц, что и произошло, и кроме этого, выдали справку в военкомат, в соответствии с которой я мог быть или освобождён от службы, или мне должна быть предоставлена отсрочка. Эту справку я отвез в военкомат при следующем посещении.

Меня дёргали в военкомат уже года полтора, я прошёл медкомиссию и получил приписное свидетельство, подходил срок исполнения гражданского долга. Меня это не запаривало, все мои знакомые мужики и парни или уже отслужили, или служили, или собирались служить. Дедовщина в советской армии, наверно, была, но тогда она не расцвела в таком виде, как в восьмидесятые годы, во всяком случае, никто из отслуживших ребят или мужиков ничего страшного про службу не рассказывал, так, обычные солдатские байки. Да и чего бояться дворовому пацану, иерархия дворовых банд предполагала как личную свободу, так и определённую соподчинённость и умение отстаивать эту личную свободу в коллективе. Я свободно адаптировался в любом коллективе, был уверен в себе и вписался бы в армейский порядок. Так что ни мыслей откосить от армии, ни желания, ни возможности у меня не было. Вдобавок я вообще себя такими мыслями не обременял, то есть я себя тогда, в принципе, никакими мыслями, относительно своего будущего, не обременял, жил по принципу: куда кривая вывезет. И было мне счастье.

При очередном посещении военкомата я отдал свою справку, стали совещаться, отправили меня в коридор, минут через тридцать вызвали снова, расспросили, чем я занимаюсь, кроме работы на заводе «Металлист», я рассказал, что учусь в десятом классе вечерней школы, отдали приписное, велели ждать повестки. Явившись по повестке месяца через полтора, я услышал, что мне дали годовую отсрочку от призыва. Офицер, сообщивший мне эту благую весть, сказал: «Заканчивай школу, вызовем, пройдешь повторно медкомиссию, там посмотрим, что с тобой делать». Дали и дали, мне было ни холодно ни жарко, всё равно.

Тогда же, болтаясь по коридору военкомата в ожидании решения относительно моей судьбы, познакомился с двумя пацанами, которые также получили отсрочки от службы. Потрепались, решили выпить по окончании процедур, дождались друг друга около военкомата. Помнится, военкомат находился где-то в центре, на Сретенке, один из ребят жил недалеко, минутах в десяти, пошли к нему домой, по дороге прихватили выпивку, закусон. Жил он с женой в комнате старого деревянного одноэтажного дома, окна которой выходили в маленький дворик. Я думал, что таких домов в центре уже не осталось, отнюдь. Комната была светлой, чистенькой и весьма просторной, метров двадцать, не меньше. Единственным её недостатком было то, что пол в комнате был с наклоном, градусов десять, ходить по ней и даже просто сидеть за столом было нелегко, в какой-то момент мне стало казаться, что я нахожусь на палубе судна, давшего изрядный крен. Выпили, поговорили, как это бывало, показалось, что надо добавить, сбегали, добавили. Хозяина нашего развезло, и он завалился спать, я собрался домой, в этот момент наш третий собутыльник, который давно вертелся ужом на стуле, как я полагал, от неудобства сиденья, предложил мне обнести хозяина, а именно обыскать помещение и забрать всё ценное. Услышав эту гнусь, в башке у меня что-то переклинило, и я без разговоров засветил ему в глаз. Удар не получился, мы оба ещё сидели за столом, вдобавок он явно был готов к такому обороту событий. Ушёл от удара, попытался ударить меня, в итоге сцепились, свалились на пол, стали возиться, сломали ножку стола, стол упал на пол, попадали посуда, закуска, пустые бутылки. В борьбе я оказался поизворотливее, перевернул его на спину, стал насаживать по морде. Рожу раскровянил, но большого ущерба не нанёс, отпустил его, оба поднялись на ноги. Протрезвели, он смотрел зверем, но вперёд не лез, опасался. Я сказал ему: «Отваливай». Он ушёл боком, боялся нападения сзади, что-то шипел, угрожал страшными карами, я вслед за ним. Вышли в переулок, было довольно людно, на нас стали обращать внимание, у него в крови были лицо и рубаха, у меня правая рука и рубаха в брызгах крови. Я, вытирая платком себе руку, перешёл дорогу и пошёл пешком домой. Соваться в транспорт в таком виде было как-то не с руки.

Пройдя немного, вспомнив, что у меня есть какая-то мелочь, решил поймать такси, пересчитав денежку, понял, что до дома не хватит, но всё ж поближе к дому доеду. Вечером такси на проспекте Мира в направлении моего дома поймать было возможно – машины возвращались после вечерней смены в десятый таксопарк. Минут через пять появился зелёный огонёк, таксист, мельком глянув на меня, спросил: «Куда?» Я ответил: «Там на проспекте, чуть дальше десятого автопарка». – «Садись». Мы поехали, я сидел, наблюдал за показаниями счётчика, расслабился. Деньги кончились чуть дальше середины Крестовского моста, я сказал: «Стой». Таксист глянул на меня с испугом и прибавил газу. – «Да тормози ты». – Водитель снова поглядел на мою окровавленную рубашку, перевёл глаза на руки со следами плохо удалённой крови, напрягся, побелел и спросил: «Зачем?» – Я понял причину его испуга, не понять было сложно. Сел такой, руки и рубаха в крови, и на середине моста на тебе, стой. Ясен пень, задумаешься и испугаешься. Ответил: «Деньги кончились». – «Как кончились?» – «Да вот так». Я выгреб из кармана всю свою мелочь и предъявил ему. Водила мой расслабился так, что чуть не выпустил руль из рук, сбросил скорость, спросил: «А далеко ещё ехать?» – «В «Огонёк». – Таксист покрутил головой, ничего не говоря, довёз меня до дома, спросил: «Вход со двора?» – «Да». – «Какой подъезд?» – Я показал на подъезд, он подвёз меня к подъезду, остановился. Глядя на меня, сказал: «И что, нельзя было при посадке всё объяснить? Что мы, не люди, не поймём, не довезём?» Он, конечно, был прав, но бывало так, что и за деньги отказывались возить. Вот и думай. Но всё же он был прав.

Колян Пятаков начал работать водителем на грузовике, график у него был довольно свободным, чего не скажешь обо мне, вечерняя школа свободного времени не оставляла, но когда Колян заваливался ко мне после работы, я всегда делал правильный выбор. В итоге в школе в конце учебного года мне предложили или поискать другое место для продолжения обучения, или прекратить прогуливать и получить положительные оценки до конца года по всем темам, которые я прошалберил. Мать не обманула, школа оказалась хорошей, но мне было нужно иное. Прекратить прогуливать, начать заниматься, сидеть учить уроки, и когда? Во дворе уже бушевала весна. Я принял очередное правильное решение: зашёл в кабинет секретаря директора и сказал, что хочу перейти в другую школу. Секретарша поглядела на меня грустными глазами и сказала: «Зайди через две недели». Я спросил: «А почему через две?» Она ответила: «Через две недели учебный год закончится, получишь справку об окончании десятого класса». – «А я пропустил много». Секретарша покрутила головой, намекая на то, что таких болванов ей редко приходится видеть, и, пряча моё заявление в какую-то папку, обронила: «Ну ты же не полный дебил, походи недельку-другую на занятия, чего год-то терять». Надо сказать, такой простенький разговор сподвигнул меня к разумному поведению больше, чем длительные нравоучения нашего классного руководителя, и две последние недели учебного года я провёл вполне образцово, даже умудрился получить несколько приличных оценок. В итоге мне выдали справку о том, что я закончил десять классов.

Наши встречи и прогулки с Людкой Александрович стали перерастать во что-то большее, мне импонировал её спокойный нрав. При этом у меня был простенький тестик, позволяющий мне точнее определить, стоит ли мне развивать свои отношения с потенциальной подружкой. Тестик был такой: я заводил какой-нибудь весёлый разговор, спор ни о чём, и в споре говорил: «Ну ты и ведьма». Казалось бы, ну что за ерунда и что такого страшного сказано, но большинство из девиц, с которыми я затевал эту игру, вспыхивали и с возмущением заявляли: «Какая я тебе ведьма!» – и всё, тест не пройден, девица глупа. Когда я опробовал этот тест на Людмиле, она спокойно ответила мне: «Крокодил». Мне это понравилось, видно было, что она не обиделась, то есть она не обижается на всякую ничего не значащую ерунду, но и не прогнулась, атаковала меня сама, это было по мне. Я люблю такие игры с девушками.

Мы встречались, гуляли, ходили в кино, разок сходили в театр. Говорили, говорили, говорили, конечно, больше говорил я, я известный враль, она больше слушала. Она мне нравилась, почему – не знаю, она была привлекательной девушкой, не идеальной, но привлекательной. С ней было очень спокойно, но при этом я ещё как-то не ощущал, что я связан какими-либо обязательствами.

В бригаде я был намного моложе любого из сотоварищей, и после увольнения из гордых рядов слесарей-сборщиков завода «Металлист» Толяна мужиков, более-менее близких мне по возрасту, в бригаде не осталось, но, как сказал Аристотель: Natura abhorret vacuum (природа не терпит пустоты), и я стал больше общаться с Саньком и Виктором.

Санёк или Сашка, Сашок – почему-то его звали именно так, уменьшительно, хотя он был по возрасту старше всех в бригаде, ему было уже года пятьдесят два. Обладал он мощным телосложением, был такой бычина чуть поменьше меня ростом, но шире вдвое. Любил показать силу, потягать, просто так, без спора, какую-нибудь неподъёмную болванку или повозиться, побороться с кем-нибудь. Остальным мужикам это было не нужно, и поэтому возились всегда мы с ним вдвоём. Он был неоспоримо сильнее, и у меня была задача продержаться как можно дольше до капитуляции, не дать взять меня в замо́к, он был уже не так скор, и ему это удавалось не сразу, частенько поединок прекращал бугор, типа, хватит балду гонять. Правда, когда ему это удавалось, у меня возникало ощущение, что меня грузовик размазывает по стене, но то ли кости молодые, упруго пластичные, то ли Сашок не хотел меня уродовать, обходилось всё без переломов. Саня не воевал, получил бронь и с заводом уехал за Урал. Перед отъездом женился и рассказывал, что в поезде от отсутствия других занятий занимался любовью с женой по шестнадцать раз в день, мужики поднимали его на смех, говорили, что такого быть не может, а он обижался, что ему не верят, горячился, бычился, стучал кулаком по столу. Потом, понимая, что мужиков не убедить, смотрел на меня долгим спокойным взглядом, спрашивал: «А ты веришь?» Я отвечал: «Верю». А я действительно верил. Несть числа примерам, когда люди поднимают огромные веса, которые не может поднять никто из остальных живущих на планете, проплывают огромные расстояния в ледяной воде, а тут такое дело хорошее, да дайте время и место, да мы все как один, да не о чём говорить, верю.

Он жил в частном доме в Нахабино, по нашей русской традиции у калитки была вкопана скамеечка, и местная гопота стала собираться на его скамеечке, распивали, шумели, мусорили. Рассказал в бригаде, спросил совета у бригадира, мол, чего делать. Совет бригадира: «Да выкопай ты её на х…й», – не принял, даже обиделся: «Что ж я своё место из-за этих замудонцев буду рушить, там ещё мой дед сидел, помню». – «А что делать будешь?» – «Придумаю». И придумал. Приехав вечером домой, запер калитку на подвесной замок, чего раньше никогда не делал, набрал камней и стал ждать. Выждал, когда соберётся урла, и начал метать в них камни. Вся кодла ломанулась в калитку, но граница на замке, все сектора пристреляны, попытки перелезть через забор были пресечены использованием крупного калибра, обойти с тыла невозможно, все дома по улице стоят в два ряда, практически впритык. Утром следующего дня, с удовлетворением доложив о победе в первом сражении, ушёл куда-то с озабоченным видом. Явился радостно улыбающийся, держа в руках два коротких, длиной не более ста пятидесяти миллиметров, пятидесятых болта с приваренными здоровущими гайками. На моё предложение подогнать своих пацанов ухмыльнулся и сказал, оглядев мою тщедушную фигуру: «А потом мне с вами до Москвы на электричке пендёхать, вас охранять». Вечером после работы Саня достал из кармана кургузого пиджака толстенные вязаные белые рукавицы и натянул одну на руку, в которой был зажат болт, он утонул в рукавице, будто его и не было. Подмигнул мне и сказал: «Завтра расскажу, как что».

На следующее утро Сашка появился в хорошем настроении, на лбу над левой бровью была лёгкая ссадина. Мне, да и всем остальным, не терпелось расспросить, как всё произошло, но Саня промариновал нас до обеда, и только во время игры в «козла» он снизошёл до рассказа: «Да чего там, они, шелупонь поддатая, кучей кинулись. Первым я сразу руки поотшибал, он бьёт, а я ему навстречу и прямо в кость, прямо кость в кость. – Посмотрел на свой кулак, на нём, кроме пары небольших синяков никаких следов боя. – Чо у них за руки, а драться лезут. Ну потом одному по харе наварил, снёс сразу. Я поначалу вперёд так ходко сквозь них рванул, чтобы не успели сзади мне наварить, потом развернулся вовремя, увидел, что один забегает, пытался сзади арматуриной меня по башке, отбил её левой рукой, а ему правой сверху, шляпкой болта прямо по носу, не знаю, как он теперь без носа будет. Он же, сука, сзади, со спины с арматурой, ну четверых срубил, двое зассали, отвалили. Двое остались, говорят: – Всё, мужик, убедил, извиняй, дай только своих забрать. – Да забирайте, говорю. На хер они мне здесь у калитки нужны». Вот такой он был, Саня. А так, если не трогать, спокойный был мужик. Потом бригадир как-то обмолвился при мне, вспоминая эту историю: «Да, Сашок наш в молодые годы здоров был. Как выпьем, то чего только не бывало, но его никто свалить не мог, да и сейчас, смотри, не много потерял».

В столовую Саша ходил редко, приносил из дома в авоське пакет, в котором лежали несколько отварных картофелин, полкружка краковской колбасы, пара головок репчатого лука, летом пучок зелёного, со своего огорода, пара варёных яичек, хлеб. Запивал всё это холодной газированной водой из автомата, стоящего в цеху. Но раз в неделю Саня приходил с небольшим чемоданом, в котором был примерно тот же состав продуктов, но количественно увеличенный вдвое и дополненный изрядным шматом сала и бутылкой молока. По этим дням он не играл в домино, стоял где-то в сторонке над открытым чемоданом, лежащем на верстаке, и ел, ел, ел. Иногда времени, отведённого на обед, не хватало, чтобы одолеть всё содержимое чемодана, и он приступал к работе, но периодически отвлекался, возвращался к заветному чемоданчику и поглощал какое-то количество еды. Весь цех знал: у Саши сегодня секс. Правда, тогда это слово было не в ходу, поэтому пробегающие нарядчицы щебетали: «Сашуль! У тебя сегодня романтическое свидание с супругой?» А мужики так просто, без всяких политесов, орали: «Что, Сань, бабу свою сегодня е…ть будешь?» Отвлекался на секунду, тяжело вздыхал, как бык, которому предстояло вспахать тяжёлое каменистое поле, какое он пахал не первый раз и осознавал непосильную тяжесть предстоящей работы, и вот он мычит, мотая головой, поглощая свежую траву, набираясь сил, как перед битвой, так и Санёк кивал головой и отвечал: «Буду».