Серебряный город мечты

И на раскинутый внизу танцпол мы теперь взираем втроём.

Смотрим, как танцует Север.

Двигается слишком… свободно, легко и естественно, а оттого соблазнительно. Сливается с ритмом, вырисовывает бёдрами восьмерки и руки вскидывает.

– С жизнерадостностью у меня всё хорошо, – я заверяю, приговариваю пойло Ника залпом, но зубовой скрежет правду выдаёт.

А огненное зелье не заглушает горечь.

Боль?

Нет, скорее обиду.

Которой вторит извечный вопрос: «Что ещё ей надо было?»

Впрочем, на сие Ира перед уходом ответила, объяснила, дождавшись меня с дежурства, доступно, что надо ей было нормальных отношений.

Совместных вечеров.

И нормированного рабочего графика, который не будет предусматривать звонков в третьем часу ночи, выходных на работе и внеплановых дежурств.

Вообще не будет дежурств.

И самой больницы.

Вот только от больницы я не откажусь, поэтому выбор она сделала за нас двоих и на опереженье. Оставила меня с работой, которую я – «Не спорь, Дима, это правда, ты знаешь» – люблю больше, чем её, Иру, и ушла.

За три дня до Нового года.

В новый год с новой жизнью…

– Забей, Иркой больше, Иркой меньше, – Андрей советует великодушно, – Ир будет много. И все уйдут. Мы – хирурги, кобели, если верить нашей старшей, поэтому расслабься.

Прояви кобелиную натуру и за Квету, – что, правда, взрослая и даже не сестра, – волноваться перестань.

Хороший совет.

И я почти соглашаюсь ему последовать, возвращаюсь за стол, где ещё раз выслушиваю ободрения и узнаю, что Ирка сразу была мне не пара.

– Она мне никогда не нравилась, – Алиса уверяет пылко.

– Потому что сначала вещалась на Ника? А вешалки Ника тебе всегда не нравятся? – Андрей ехидничает, невинно и невзначай.

Шипит обиженно, когда получает мыском туфли по ноге.

Алиса же невозмутимо показывает ему язык.

– Детский сад через два поворота налево, – Ник сообщает меланхолично, перехватывает её, затаскивая к себе на колени, и подбородок, не обращая внимания на угрозы, кладет Алисе на плечо.

Она же фыркает.

Надувается обиженным хомяком, но уже через минуту тычет Ника под рёбра и в сторону барной стойки кивает. Там, Снегурочка – судя по голубой шапке и двум тёмным косам – флейрингует бокалом и бутылкой, что взлетают, вращаются в воздухе, перехватываются непринужденно, чтобы снова взлететь и немыслимое па выписать.

И восхищённый свист вырывается невольно, а я приподнимаюсь, дабы настоящий мастер-класс по флейрингу лучше видеть.

– Как тебе? – Ник за моей реакцией наблюдает внимательно, ухмыляется самодовольно.

– Кто это?

– Алёнка, – отвечает вместо него Алиса, что на устроенное шоу смотрит не менее восторженно. – Поверь, кофе она варит ещё круче. А её коктейли… Ник на неё молится.

– Ещё немного и соорудит алтарь, – Андрей фыркает.

Но без привычного цинизма.

А значит Снегурочка покорила и его чёрствую душу.

– Что? – моё удивление друг и коллега отбривает. – Она милая и, правда, толковая.

– Комплемент Андрюши – это вам не вруше, – Алиса напевает.

Смеётся.

И сама себя обрывает.

Вскакивает торопливо, и к перилам она кидается, перегибается через них почти пополам, а следом, оглянувшись на нас, взволнованно произносит:

– Ребят…

Не ребята – Квета.

Белоснежная шевелюра мелькает у самых дверей, исчезает, как мимолетное виденье. Слишком быстро, слишком поспешно, слишком резко.

И колкий страх, прошивая позвоночник, приходит быстро, опережает испуганные Алисины слова и собственное понимание.

– Вету уводят!

Уводят.

Голос Алисы ещё отдаётся болезненным эхом, а сердце пропускает удар, когда я уже расталкиваю всех, не обращаю внимания на возмущения и Ника, что выговаривает что-то сердито и властно, не слушаю.

Я скатываюсь вниз.

И Даньку с Лёнькой, пробивающихся сквозь всполошённую толпу, игнорирую.

Отмахиваюсь.

Выбегаю в холл, что пуст. И пустотой этой, тишиной и ярким светом дезориентирует, останавливает.

На миг, в который с холодной чёткостью получается заметить пару посетителей, прижавшихся к стене.

Охранника.

Сползшего по стеклянной двери.

И девушку рядом с ним, на коленях. Она расстёгивает его пиджак, прижимает руки к боку и пропитанной кровью рубашке.

– Они поволокли её к машине, – она сообщает с завидным хладнокровием.

Почти в спину.

Ибо в декабрьскую ночь я уже выбегаю.

Вижу Север, что брыкается, сопротивляется, молча и сосредоточенно, и на сотрясение воздуха она силы не тратит. Выкручивается и к зданию бросается, но… за волосы её хватают, вырывают белоснежные пряди вместе с болезненным всхлипом и к машине отбрасывают.

Не глядя.

И в хромированный бок монстроподобного джипа Север врезается, падает на утоптанный грязный снег, пытается встать, но руки у неё дрожат.

Разбиты губы.

– Отпустите её, – я выверяю и голос, и слова, что в звенящей от бешенства голове отыскиваются с трудом.

Заставляю себя не смотреть на Ветку, а… отстраниться, сосредоточиться на двух бугаях, которые Север глупо пытаются заслонить, сделать вид будто всё… нормально.

Вот только ненормально.

И водительская дверь в тишине ночи хлопает особенно громко.

– По-тихому девчонку можно было уломать? – третий поклонник Север спрашивает недовольно, огибает машину.

Смотрит на меня, как и остальные.

– Шёл б ты, парень, отсюда… – тот, что откинул Квету, советует дружелюбно, улыбается не менее дружелюбно.

И ножом поигрывает.

– Целее ведь будешь, – второй сообщает заботливо.

Подхватывает уже не вырывающуюся Ветку, пытается засунуть в распахнутую машину, но Андрей вырастает чёрной тенью, как из-под земли, сбоку, и бьёт молча.

А я ударяю первым дружелюбного.

Выбиваю нож.

И тело переключается на инстинкты, отточенные движения и рефлексы.

Отклониться.

Разорвать дистанцию.

А после ударить.

Раз, но точно, быстро и сильно.

Как учили.

Отключить и связать, заглянуть в глаза, что задурманены, округлены, похожи на совьи, а потому повышенную активность и выносливость объясняют. Отбрасывают вопрос почему они решили увести с собой понравившуюся девушку, забив на возражения самой девушки, здравый смысл и закон.

– Кокс? – Ник подходит беззвучно, накидывает мне пальто на плечи, и интересуется он замороженным голосом.

Редким для него.

Специальным и грозящим неприятности.

– Скорее мет, – я возражаю.

Вытираю руки, встаю, и переглядываемся мы хмуро. Почему пропустили подобных идиотов и когда они накачались Нику узнавать придется. Узнавать и сильно надеяться, что толкать дурь начали не в клубе.

Впрочем, это будет после, а пока следует дождаться полицию со скорой, коих, тихо матерясь, вызвал Ник. Ответить на все вежливые вопросы, оставить закорючки на протоколах и во враз опустевшем клубе Ветку найти.

Отыскать в кабинете Ника, где маячит встревоженная Данька, возится с компрессом и льдом, которые не особо помогают, поэтому встречать этот Новый год Север будет опухшей красавицей.

– Димка, – сестра замечает меня первой, выпрямляется и взглядом ощупывает, уточняет на всякий случай деловито. – Цел?

– Цел.

Ибо рассечённая бровь не в счёт.

– Ну да, – она вздыхает.

Поглядывает на притихшую Ветку и спрашивает обречённо у меня:

– Ворчать будешь?

– Тебя в холле верный рыцарь ждёт, – вопрос я игнорирую.

Выдерживаю буравящий взгляд.

И Данька сдаётся первой, поджимает раздражённо губы, и из кабинета она удаляется демонстративно, хлопает дверью, не скрывая обиду. Оставляет наедине с Север, что молчит, сидит на краю стола и этот самый край ногтем увлечённо ковыряет.

Бросает косой и искрометный взгляд, когда я подхожу.

Встаю напротив.

– Извиняться я не стану, – она говорит быстро, даже не кривится.

Пусть и говорить ей точно больно.

– Не извиняйся, – я соглашаюсь легко.

Спокойно.

Почти.

Выдержка всё же даёт слабину, трещит от бешенства, что разливается по артериям и венам, стоит только взглянуть на лицо Север, на синяки, уродующие тонкие запястья, на красную борозду, оплетающую шею словно ожерелье.

И остаться отстранённым и равнодушным не получается.

Там, слушая, что «девочка, чистый секс» сама весь вечер нарывалась, получалось. Было спокойствие, что считалочкой Агаты Кристи удерживалось. От десяти до одного, а от одного, обратно, к десяти… помогло.

И кулаки, что чесались сделать из человека кровавое месиво, в ход не пошли.

Даже, когда мой дружелюбный, будучи всё ещё под кайфом, охотно и в подробностях рассказывал, чего с красавицей, только глядя, как она крутит задницей перед всеми, хотелось сделать, и сожалел, что сделать не успели. Посоветовал с нагловатой усмешкой и на прощание – уже лично мне – следить лучше за своей девкой.

Не моей.

И не девкой.

А настоящей заразой, которая умудряется глазеть одновременно настороженно и вызывающе. И серо-голубые глаза в обманчивом свете зимнего рассвета кажутся зеленоватыми.

Как северное сияние.

Ослепляющее.

Холодное, словно ярость, к которой добавляется страх, ледяной ужас, что Алиса могла не заметить, что минутой позже и мы бы не успели, что мы бы даже не поняли куда делась Север.

Не смогли бы спасти.

– Тоже считаешь, что я сама их спровоцировала? – она интересуется.

Желчно.

С не меньшей яростью.

И злость на неё – иррациональная, тёмная – снова вспыхивает, толкает поинтересоваться в тон:

– А ты не провоцировала?

Сделать ещё один шаг к ней.

Прижать к столу и руки, не давая отодвинуться, поставить по обе стороны от хрупкого тела, наклониться, высказать всё моей взрослой не сестре:

– Ты жизнью наслаждаешься без оглядки на других, ты забиваешь на любое мнение, кроме своего, ты никогда не утруждаешься подумать, к чему может привести твоё вечное очередное веселье. Не думаешь о последствиях, о чувствах близких. Тебе нравится считать себя безбашенный, хотя ты просто безалаберная и безответственная эгоистка.

– Стрекоза, да? – она запрокидывает голову.

Не отстраняется, пусть между нами и остаётся не больше сантиметра, припоминает Крылова с его баснями и мою давнюю характеристику ей.

И в глазах цвета северного сияния мелькает что-то странное.

Непонятное, но понять я не успеваю, отвечаю:

– Да.

И пощёчину звонкую я получаю, а Ветка скользит ужом мне под руку, выбегает из кабинета, сталкиваясь с кем-то в дверях.

– Ой, простите, я помешала… – кто-то лепечет растерянно.

Гремит и звенит чем-то.

И, досчитав до десяти, приходится обернуться.

Наткнуться на большие глаза оттенка горького шоколада. Застыть, рассмотреть лицо сердечком, курносый нос и тёмные волосы, заплетённые в две косы.

Признать с трудом Снегурочку.

– Меня Ник послал, – она говорит нерешительно, подхватывает выпавший поднос и осколки двух чашек собирает, – посмотреть, как вы тут и вот…

Кофе.

Чёрный, как чёрт.

Белоснежный сливочник и серебряный поднос, словно в лучшем ресторане.

– Я сама варила, – Снегурочка улыбается чуть смущенно, и на щеках появляются ямочки, – меня, кстати, Алёна зовут.

– Дима, – я приседаю рядом с ней.

Помогаю.

И сливочник, что не разбился каким-то чудом, на поднос ставлю, а Алёна осторожно протягивает руку, но щеки, что от ладони Севера ещё пылает, коснуться не решается, лишь спрашивает:

– Больно?

– Нет, – я усмехаюсь криво.

Выпрямляюсь и отступаю.

Поспешней, чем следовало бы.

– Простите, мне просто показалось… Пощёчины – это низко… – Снегурочка по имени Алёна запинается, краснеет мило и головой встряхивает, чтобы закончить тихо, – …извините, но… хорошо, что вам не больно…

… не больно.

Всё, что можно, отболело.

И вторая по счёту папироса, окончательно задымляя спальню и смешиваясь с ароматом ночи, потухает в моих пальцах, не мешает памяти. И из задумчивости меня выводит трель дверного звонка, что, подобно грому, раскатывается по всему дому.

Будит вновь задремавшего Айта.

Который рычит, тявкает возмущённо, ибо в четвёртом часу утра приличные люди приличных собак не тревожат, не трезвонят в двери и в гости не являются, а неприличные… неприличных людей облаять – святое дело.

Поэтому лает Айт вдохновенно, звонко.

Со вкусом.

Вьётся около входной двери, до которой, громыхая по лестнице, добирается первым, а посему косится на меня с налетом снисходительности и гордости.

Тявкает раз уже в мой адрес.

Выразительно.

Намекает прозрачно, кто из нас шпекачек пани Гавелковой, которыми нас угостили по-соседски, заслужил больше.

– Прекращай, – я хмыкаю, извещаю шёпотом, – они были с чесноком и тмином. Ты такое не ешь.

Скептический взгляд уверяет меня в обратном.

Но наглую морду я игнорирую, открываю, наконец, дверь. Наблюдаю ещё секунд двадцать, как продолжают терзать кнопку звонка.

Разглядываю ночного визитёра в свете фонаря.

Дреды.

Красную бандану.

Нижнюю губу, прошитую двумя металлическими шариками почти в самом углу рта.

– Йиржи Варконьи, – ночной гость представляется, лыбится открыто и руку для рукопожатия протягивает бодро, сообщает по секрету, – моя Магдичка, что приходится мне тётушкой, а тебе соседкой, сказала о ящиках тёмного доминиканского рома. Есть?

Он щурится, отчего веки, густо подведённые чёрным, соединяются, почти скрывают светло-серые, едва ли не бесцветные, глаза.

– Ром? – я уточняю.

Отступаю, чувствуя замешательство.

И давно забытое удивление.

– Ага, – он соглашается, протискивается в холл. – Алабай? Уважаю, всем собака собака.

Собаке, которая, кажется, от не меньшего удивления на задницу опускается и голову на бок озадаченно склоняет, Йиржи беззаботно подмигивает, поворачивается ко мне и нос указательным пальцем глубокомысленно скребет.

– Понимаешь, у меня оказия жизни: тёмный ром закончился, а светлый остался. Светлый остался, но вот не подают его уважающие себя люди к сигарам. С коктейлями подают, а с сигарами никак. Мои же гости дорогие требуют к сигарам ром. И где, по их хорошему мнению обо мне, я должен достать тёмный ром в середине ночи?

Йиржи печально разводит руками.

А Айт, видимо, проникаясь сочувствием, душевно фыркает, ложится степенно. Признает, что разбудили и пришли по делу важному, а потому визит уместен.

И гость не раздражает.

Не вызывает желания выставить взашей.

У меня.

Поэтому против логики дверь за ним я закрываю и в сторону погреба разворачиваюсь, сообщаю через плечо:

– Ron Barcelo Imperial Premium Blend. Сгодится?

– А то, – Йиржи присвистывает восторженно, – миль пардон, моя Магдичка в доме свистеть не разрешает, но… подобное сокровище… И что, правда, десять ящиков?

– Семь, – я усмехаюсь.

Включаю свет, который заливает переделанный в винный погреб подвал, освещает каменную кладку стен, ромбы дубовых полок с винами и мои ящики рома, что кажутся здесь, на состаренной плитке пола, чужеродными.

– Мощно, – Йиржи одобрительно прищёлкивает языком, оглядывает богатство дома жадно и чуть ревниво, – не хуже, чем в моём «Аду».

– Где?

– «Ад», – он повторяет с удовольствием, обходит помещение по периметру, разглядывает, – бар на улице Либушина. Моя гордость и позор моей Магдички. С открытием моего детища, она уверилась окончательно, что я заблудшая и пропащая душа. Впрочем, это не мешает моей Магдичке меня любить и откармливать пирогами. Ужасная женщина.

Ужасается он наигранно, возвращается ко мне и, приседая, верхний ящик, где осталось не больше трех бутылок, рассматривает.

Стучит по одной из них ногтем.

Осведомляется:

– Один пьешь?

– Две бутылки хватит?

– Поня-я-ятно, – владелец «Ада» выпрямляется, кивает, чуть подумав, согласно. – Хватит. Сколько?

– Нисколько, – я отрезаю.

И возражать он не спешит, закрывает рот, прячет бумажник. И в бесцветных глазах мелькает удивление, что беззаботную улыбку с лица стирает, меняет тон на серьёзный:

– Йиржи Варконьи помощь никогда не забывает, а ты мне помог, – он ударяет не больно кулаком мне в грудь, – значит ты мой друг и желанный гость в «Аду». Приходи.

– Приду, – я соглашаюсь.

Провожаю обратно до дверей.

А новый друг Йиржи останавливается на самом пороге и, перекатываясь с носков на пятки, вопрос задаёт:

– Ты, правда, спустил на ром все деньги со свадебного путешествия или тоже слухи?

– Правда.

– Ага. А…

– А невеста умерла.

Глава 6

Март, 29

Прага, Чехия

Квета

Рассвет подкрадывается незаметно, плещет, подобно художнику-ташисту, на чёрное полотно неба яркие краски, смешивает, перемножая палевый цвет со всеми оттенками розового и голубого.

И солнце золотым диском поднимается величаво над горизонтом, прокалывает многослойные облака палящими лучами. Они же, лучи, устремляются вниз, пробираются на кухню, скользя по тёмному паркету к столу, и в лицо заглядывают.

Будят.

Вместе с мелодичным звяканьем фарфора, ароматом кофе и недовольным голосом Фанчи над головой:

– Спать ты опять не ложилась.

– М-м-м…

Я подтверждаю невразумительно, отрываю голову от вытянутой на полстола руки и чашку кофе, появившуюся рядом с открытым и давно уснувшим ноутбуком, разглядываю.

Моргаю.

Сонно.

Ибо царство Морфея всё равно своё взяло, утащило меня и время отняло.

– Сколько сейчас?

– Половина седьмого, – Фанчи информирует моментально.

Гремит чугунной сковородкой.

И тесто для саксонских творожников споро замешивает. Добавляет лимонную цедру и, конечно, корицу.

– Ты вернулась в третьем часу ночи, а в пять утра ещё клацала клавиатура. Правда, считаешь свой образ жизни нормальным?

– Варианты ответа или хотя бы время на подумать есть?

– Нет, ты всё равно не исправима, – приговор мне выносят с тяжёлым вздохом.

А я согласно и важно киваю, разминаю незаметно затёкшую шею, информирую попутно и печально:

– Любош уже уехал.

– А он тебе был нужен? – Фанчи фыркает, и к её слишком явному недовольству примешивается привычная насмешка.

Ворчать долго она не умеет.

– Да, начинать утро с его дифирамб в мою честь гораздо приятней, чем с твоих поучительных речей, – я потягиваюсь.

Встаю, чтобы к распахнутому окну подойти, взглянуть на ещё тихую и пустынную улицу, багряную черепицу крыш и виднеющиеся сквозь утренний туман шпили Тынского храма. Застыть и, грея руки о чашку, настроиться на длинный день.

Похвалу.

И ругань.

Корректор будет хвалить, метранпаж9 ругаться…

– Ты успела написать интервью?

– Успела, – я подтверждаю, прислоняюсь к раме и смешанный с утренней сырой прохладой аромат кофе вдыхаю, – написала, прочитала и перечитала. Материал готов. Можно показывать, утверждать и сдавать на выпуск.

Поскольку интервью с доном Диего заявлено в апрельский номер, который пятого числа – по сложившейся традиции и устоявшемуся правилу – должен оказаться на всех прилавках и витринах книжных.

До пятого же осталось меньше недели.

И главный метранпаж журнала Йозеф уже рвёт на себе и без того редкие седые волосы, требует его уволить и, вспоминая Карела Чапека, драматично интересуется «о чём, собственно, думают господа редакторы»10, проворачивая подобные авантюры.

Или не думают.

Ибо не на коленке и не за полчаса верстается номер и текст не утверждается не глядя. Тексты вообще следует в первую очередь показывать Йозефу, а не корректору, выпускающему редактору и Любошу.

Ведь Йозефу, а не кому-либо другому из господ хороших, умещать в полосы всё, что с излишком посылает редакция, воображая будто он, Йозеф, по меньшей мере кудесник, а не скромный метранпаж, и чудеса творить умеет.

Впрочем, умеет.

Творит чудеса.

И весь материал в полосы укладывает виртуозно, компонует его с фотографиями, кои тоже все присылают исключительно в последний момент, и превосходный оригинал-макет Любошу гордо ежемесячно являет.

– Отправишь или поедешь? – Фанчи интересуется.

Выдёргивает из сонной апатии напополам с задумчивостью.

И головой, дабы очнуться от ленивых мыслей, приходится встряхнуть, отойти от окна и чашку вымыть.

– Поеду, – я решаю быстро, кричу уже из коридора и в ванную, разбегаясь, качусь по глянцу пола и размахивая для равновесия руками, – хотя бы проснусь окончательно и поругаюсь с Йозефом!

Что по обыкновению попробует урезать половину текста, а я по всё тому же обыкновению буду сражаться за каждое слово.

Спорить.

До крика и хрипоты.

Доказывать, убеждать, объяснять свою точку зрения, забывая о Любоше, который, как всегда, займет роль стороннего наблюдателя и зрителя и на гнетуще мрачные предвещания Йозефа о крахе и безмозглости некоторых юных госпож будет лишь таинственно улыбаться.

Ожидать, когда в споре родится истина.

Или хотя бы окончательный вариант интервью.

Что да, рождается.

Летит на стол Любоша в одиннадцатом часу утра, а мы с Йозефом расходимся, перестаем нависать, почти бодаясь лбами, над столом и в кресла устало плюхаемся.

Переглядываемся неприязненно.

– Можно отправлять Кармен на согласование. Думаю, дон Диего останется доволен нашей работой, – Любош, отнимая руку от щеки, замечает учтиво и певуче.

– Будет, – Йозеф пренебрежительно фыркает, – только где, позвольте спросить, господин хороший наш главный редактор, носит господина Марека? Почему фотографии, что должны были лежать на моём столе ещё пару недель назад, до сих пор я не увидел?!

– Потому что презентация была только вчера вечером, – Любош отбривает хладнокровно и чёрную папку по глади стола прицельно запускает к Йозефу, – смотрите, дорогой мой Йозеф. Марек принес их, пока вы… дискуссировали.

– Принёс и сбежал, – главный метранпаж надувается возмущением.

Рассматривает хмуро первые снимки, что даже с моего места и в перевёрнутом виде кажутся хорошими, но Йозеф – это Йозеф и первоклассный выпуск, по его убеждению, без скандала, трагизма и вымотанных нервов получиться не может, поэтому Любош, как человек опытный, звонит Мареку без просьб, а я кидаю сочувственный взгляд и удираю.

К кофе.

И тишине.

А ещё к самому вкусному яблочному штруделю во всей Праге, который подают на огромной белоснежной тарелке с пломбиром и мятой, посыпают корицей, сахарной пудрой и… и продолжить предвкушать встречу с прекрасным не получается.

Меня окликают, останавливают на улице, у самых дверей редакции, что с тихим стуком захлопываются за моей спиной.

– Панна! Кветослава Крайнова! – голос, резкий и требовательный, раскатывается по всей узкой улице, ударяется о брусчатку вместе с моим рюкзаком, который соскальзывает с плеча от неожиданности.

А полное моё имя режет мне же по ушам.

Звучит непривычно.

Удивляет, как и сам человек, что спешит ко мне с противоположной стороны улицы, лавирует среди припаркованных машин, машет призывно тростью и большую коробку с золотым бантом деловито прижимает к боку.

И пиджаку винного цвета.

Из нагрудного кармана которого кокетливо выглядывает синий, как шляпа и галстук-бабочка, платок. Брюки же на пару тонов темнее, а ботинки из светлой кожи.

Гармонируют с тростью.

– Здравствуйте, панна Кветослава. Мы с вами не знакомы, – он чуть приподнимает шляпу, перехватывает ловко эту самую трость и, удерживая коробку, поклоняется, уточняет степенно. – Точнее, я не имел чести быть вам представленным, посему моё имя вряд ли вам что-то скажет.