скачать книгу бесплатно
Папа во многом начинает и во многом заканчивает. Этим очень сильно мне кого-то напоминает. Кого-то меня. Папа очень всегда любит рассказывать, как хорошо было в Бишкеке, куда они ездили за товаром – как их встречали, что они ели. Сейчас думаю, что возможно для него это было про свободу. Папа много лет проводит без работы, с деньгами очень плохо и надолго. Сколько помню, папа всегда кажется мне без работы – явно мамина проекция. В какой-то момент он выдохнет, примет ситуацию и будет висеть на маминой шее – мама сильная, она выкручивается и справляется. Иногда мне кажется, что ей это нравится.
***
Мне лет восемь, и у меня ни Карлсона ни собаки. Собака даст возможность выходить на прогулку, одну меня не отпускают. И собака даст возможность не быть совсем одной. Я прошу, прошу. Я мечтаю о собаке, представляю собаку. У меня шикарное воображение, богатый внутренний мир и бьющая через край фантазия.
Я натурально “гуляю” с ней по квартире. Исключительно, когда я одна и дома нет родителей. При родителях это делать неловко, будто засмеют. Я прошу у родителей пса. Сначала я мечтаю о сенбернаре, большом и теплом. Чтобы его обнять, зарыться в него и утонуть в складках кожи и шерсти. Слюнях тоже, я это понимаю, но меня это не пугает. Родители говорят, что:
–
Он большой и сопливый. И большой. И мы его не прокормим.
Тогда я начинаю мечтать о спаниеле. Придумываю имя: Мэгги или Кэйси. Вижу, как мы гуляем во дворе. Она, это обязательно она, несется мне навстречу с развивающимися в такт бегу ушами. Я ловлю ее, хохочу заливисто и почти умираю счастья.
–
У нас дома по всей квартире ковровое покрытие. Собака это шерсть.
Я мечтаю о далматине. Он статен, короткошестен и очень элегантен. На далматина мама почти соглашается. Папа изначально не очень против. Он будто бы даже готов подстраховать, если: “Она все-равно гулять не будет, это только сейчас говорит”.
После супер ужасной моей провинности, мама кричит, что они собирались вот-вот на днях ехать за щенком для меня. Но теперь, именно теперь, именно после вот этого моего то ли поведения то ли проступка, какая мне может быть собака.
Я теряюсь, я не была в курсе о грядущей счастливой радости. Я виновачу себя внутри себя и одновременно скорее не верю маминым словам. Я не помню сейчас, в чем я тогда накосячила. О собаке я мечтаю и дальше, но больше не прошу.
Собаки в моей жизни до сих пор не случилось. Пока. Правда случайно случились два кота. Один из них сам – пришел и случился. Кошачий и собачий носы мокры и нежны. Они, говорят, сродни пуговице, которой пристегивается нежность к миру. Сдается мне, это про одиночество и обезнеженность. И про попытки подстроиться под мир своими мечтами: “Мир, я готова мечтать по-другому – дай мне хоть что-нибудь из этого, мир. Мир, а о чем нужно мечтать, чтобы ты мне это дал?” Я до сих пор не знаю. Я вырастаю и учусь давать себе сама то, что мне нужно. Зачем просить – все равно не дают.
Я прошу о собаке, мне кажется, уже молча. В мои 11 папа с загадочным лицом, перешушукиваясь с мамой, уедет куда-то и привезет… попугая.
***
Виталик, тот самый с оторванным мной хлястиком, приносит в школу марионетку-страуса. Страус офигенен – он сделан собственными виталикиными руками и умеет танцевать с помощью все тех же его рук. На голове у страуса перышки, и они мило вздрагивают и колышутся, когда страус пританцовывает. О боги, я остаюсь в восторге и полна впечатлений. По телевизору в каких-то очумелых ручках показывают робота из сигаретных пачек. Я не успеваю записать схему, интернет еще не пришел в массы, и способ сделать робота можно найти только в своей голове.
Мой папа курит много. Пачка-две от мальборо или соверена ежедневно мне обеспечены. Собираю пачки, из пачек собираю робота. Я довольна результатом – он квадратно-гармоничен и правда классный. Сделан весь одной большой деталью, руки и ноги накрепко приклеены к туловищу. Крестовина, леска, и я все-таки ваяю из него марионетку.
Получается невероятная фигня – грациозная марионетка из робота откровенно так себе. Но! Если сделать покерфэйс и убедить в этом прежде всего саму себя, то можно продолжать делать вид, что результат классный. Я упрямо демонстрирую родителям, как робот “ходит”. Я дергаю крестообразным рулем вправо и влево, и робот уточкой переваливается из стороны в сторону.
Родители активно не хвалят. Они улыбаются, кивают, но как-то условно-социально-пофигистически. В этой похвале нет честности, я так чувствую. Я продолжаю делать вид, что все хорошо. Робот потихонечку мелкими механическими шажками перемещается на задворку моего внимания и в глубину шкафа. Переваливаясь из стороны в сторону. Уточкой.
***
Ночер. Мама у соседей. Мама качает соседкиного малыша на руках – помогает ей уложить его спать. Ходит легенда о том, что у мамы на руках он засыпает лучше. Мама проводит там практически все вечера за редким исключением. Я рыдаю у себя на диванчике, забившись в угол. У меня нет своей комнаты, (спойлер – и не будет никогда, пока не выйду замуж и не разведусь), я сплю в одной комнате с родителями на тахте в уголке спальни.
В соседней комнате папа смотрит телевизор. Сквозь бубнеж новостей или грохот боевиковой драки он слышит мои всхлипы и рыдания. Входит уточнить, что случилось. Заикающимся голосом прорываются слова: "А что мама чужих детей нянчит". Моя мама – чужих детей. Подтекст витает в голове и воздухе – как будто своих нет.
Папа уходит и возвращается с мамой. Мама придет, обнимет и будет что-то сбивчиво-невнятное: “Ну чего ты. Ну малыш же правда плохо спит. Я просто его качаю. Меня попросили.” Каждая буква режет еще глубже. А как же я, мам? А я, мам? А кто ко мне придет, мам? Мне важно, чтобы меня заметили. Мне очень обидно. Меня всегда не замечают, мне приходится прыгать выше головы – своей и всех окружающих – чтобы меня заметили и отметили.
Сейчас я задумываюсь, что папа даже не пробует меня утешить и дать мне дозу своей папиной любви, заботы и внимания. Он зовет маму, высказывает ей претензии по этому поводу. И все. Что изменилось после этого? Ничего. Просто я перестаю плакать. Потому что: “ А зачем? Что это меняет?”
***
В начальной школе меня засыпают бородавки. Щедро. Россыпью. Везде. Они сначала на руках, потом на лице. На носу торчит самая неприятная. Мама находит этому объяснение. Однажды мы были на базаре. Что-то покупали у бабушки, и бабушка сказала: "Какая чистая и ровная, красивая". После этого меня начинают осыпать бородавки. Щедро. Россыпью. Везде.
Дети никогда не отличались добротой. Мне указывают на мои руки и лицо. Надо мной смеются и смеются зло. У бабушки Нади в деревне соседка "лечит". Сейчас понимаю, что моего мнение никогда не спрашивали в детстве. Да и должны были? За меня всегда решают где-то за кадром и приносят готовый вариант по факту. Меня никто не предупреждает заранее.
Бабушка-ворожея приходит к нам. Присаживается на приступку сарая рядом со мной, и будет заговаривать мне бородавки. Я сижу подле, она в платочке рядом – вяжет узелки на суконной нитке, натирает мои бородавки свежесрезанным картофелем, и обещает закопать его где-то. Бородавки не проходят. Только увеличиваются, растут и множатся.
Мама берет меня за руку, и мы идем в косметологию. Предупреждали ли меня заранее? Честно, не помню. В любом случае я точно не знаю в подробностях, что меня ждет. Огромный металлический жбан. Доктор в белом халате и квадратной шапочке опускает длинную палку с намотанной ваткой на конце внутрь. Подносит к каждой бородавке, крепко прижимает. Я слышу громкое шипение.
Я чувствую жгучую боль. Мама меня держит. Снова, снова и снова, много раз. Точек шипения и боли на руках десятки. Мне прижигают бородавки жидким азотом. Руки раздувает от волдырей. Пальцы практически не двигаются, они превращаются в ласты с перепонками. Я не могу шевелить пальцами.
Мама дает добро не ходить в школу, и я сижу дома несколько недель. Мне неудобно даже читать – я задеваю волдыри уголками страниц, и они лопаются. Так нельзя. Смысл процедуры – не дать бородавке дышать. Если бородавка не дышит – она умирает. Совсем как человек. Когда\если волдыри лопаются, их нужно мазать раствором марганцовки. Руки становятся черным-черны. Дома нечем заняться – лежу, глядя в одну точку или читаю.
Пару немножков спустя, в эту же косметологию мы идем удалять бородавки на лице. Бородавку на носу я пробую варварски выщипывать, она опять и опять растет. Брови и губы сама не трогаю. На лице не удаляют азотом. Эсэсовская косметология пошла дальше – к лицу доктор подходит с электрическим током. Здесь еще больнее. Я ору, машу ногами, руками, плачу, скидываю подлокотники с кресла. Я кричу во все горло. Безмерно больно.
Меня держит медсестра, в помощь ей зовут из коридора маму. Мама тоже держит меня. Мне кажется, что ей чуть ли не больнее, чем мне при этом. Я выхожу в коридор и плачу. То ли от боли, то ли от страха, то ли от обиды маминого предательства. Мама обнимает, но у меня четкое ощущение того, что меня не защитили. Еще и держали.
Везде со мной ходит мама. Папа для меня очень далекий и призрачный – времени со мной он не проводит и заботу не проявляет. Папа не ходит со мной ни в больницу ни в школу ни в магазин. Моменты с теплом, когда я помню папу своего детства, я могу посчитать по пальцам. И, поверьте, мне хватит одной руки. Он как снежный человек – говорят, что он существует, но по факту никто не видел. А чем докажешь, а?
В школу он придет единожды на школьный выпускной начальной школы. Мама не смогла. Простоит нелюдимо в коридоре отдельно от всех, дергая меня “пошли домой” каждые 15 минут. Учительница и другие родители уговаривают его присоединиться ко всем за общим столом, он так и остается стоять в коридоре у окна.
Мне за него стыдно. Женский детский испанский стыд. Я рву розовые капроновые колготки под коленкой. Бегу к папе за помощью. Папа разводит руками, рекомендует не обращать внимания. Не помог.
***
А у меня дома живет ежик. Он самый настоящий. Он колючится, фырчит и жует яблоки. Мама говорит, что он дурно пахнет, топает по ночам и сыплет острыми иголками. Мне помнится, что мы поили из блюдечка точ-такого же молоком у бабушки во дворе в деревне и кормили яблоками. И папа сажал его в ведро, чтобы он не убежал. Наверное ненадолго, тому ежу повезло больше.
Мама говорит, что вот этого нашего колючего друга домой папа принес с завода. Он живет у нас в коробке с полгода. Периодически прогрызает в ней сквозную дыру и рвется на волю в дерзком побеге из коробочного Шоушенка. Гуляет по квартире, топая и разбрасывая иглы. Я тоже помню, как он пахнет – невкусно. И иголки у него колючие, да. Зимой он впадает в спячку и папа выносит его на балкон. В очередные сорокоградусные морозы мама-папа волнуются о еже:
– А вдруг он замерзнет?
Заносят домой. В теплую комнату. И ежа начинает ломать. Ломать, крючить, плакать. Мне говорят не смотреть и уводят в другую комнату. Позже родители пожалеют его и папа отнесет его обратно в широкие степи завода. Сейчас ни за что бы не забрала ежидзе с улицы.
Я живу, расту, ращу детей и все больше удивляюсь разнице поколений. Разнице жизни и ее восприятия у этих поколений. То, что нормально сейчас для нас – дико для родителей. То, что нормально было для них, поднимает брови домиком у нас. То, что нормально у нас, ярит и возмущает наших детей. Привет тебе, Базаров.
***
Это 90-е, когда каждый перебивается, как успел, каждый зарабатывает, как придумал, и каждый живет, как несет его теченье.
Кто-то плывет бревном с ожиданием: “А куда меня вынесет? А кем я стану – плотиной для бобра или домом дровосека?” Кто-то идет камнет на дно. Кто-то с силой гребет против теченья и присваивает корпорации и заводы. Кто-то гребет до ближайшего берега. Если задуматься о том, сколько сломано, перекрошено в хлам и разбито вдребезги человеческих, уверенных накрепко в каждом следующем завтра, судеб, калькулятор начинает сбоить и виснуть – не выдерживает.
Людей научили брать ответственность за себя и своих близких в свои руки. Больно, но действенно. Для тех, кто выжил и не потерял себя. Сильно похоже на то, как долгие 70 лет 286 миллионов людей играли в шашки. Знали правила. Обучались игре с детства. Октябренки-пионеры-комсомольцы-гроссмейстеры. Набирались опыта. Поддавались, прыгали в дамки, выигрывали партии, начинали заново.
В одну ночь кто-то оставил игровое поле доски на прежнем месте, но сменил фигуры и не рассказал правила. Людям пришлось учить разные фигуры и их повадки – как ходит слон, что умеет ферзь, что делают ладья с королем и при каких условиях. Людям приходится становиться на доску и ходить наобум в резко усложнившихся реалиях. Удивительный шанс для пешки допрыгать до конца доски и стать ферзем – дерзким и смелым, ловким, умелым. Если получится.
В телевизоре, рекламе, школе, везде мелькает чудесная гламурная кукла в шикарных нарядах. Я с детства взрослая, и я знаю, что денег в обрез. Знаю, что папа перебивается непостоянными заработками. Далеко не всегда успешными и оплачиваемыми. Знаю, что на куклу можно только смотреть. В телевизоре. Завидовать одноклассницам побогаче, которые приносят барби в школу то ли поиграть, то ли прихвастнуть, то ли и то и другое.
В один из стандартных вечеров, где ничего не предвещает ничего – ни печалей ни радостей, родители уходят в магазин (и стихийный базарчик рядом с ним) и возвращаются домой с коробкой. В коробке невероятная неописуемая барби в блестящем платье. Я не верю своим глазам. Я счастлива. Барби. Просто так. Барби самая красивая – у нее белые волосы и открытое почти бальное блестящее парчовое платье с оборками.
Папа отдает мне ее в руки. Они с мамой уходят на кухню, я чувствую всей собой флер их теплоты от того, как они смотрят на мою бьющую через край радость и неверие свои глазам. От счастья я кружусь в зале, держа куклу на вытянутых руках. Я кружусь, когда меня никто не видит – мне неловко выражать свои эмоции, особенно позитивные. Как будто установлен внутренний запрет на радость.
Каждое лето я уезжаю в деревню к бабушке на одну-две недели. В деревне общая тусовка из местных “девчат” и “понаехавших” на лето. Мы сидим в нашем дворе под елками. Разговор заходит о барби – девчонки мерятся платьями и прическами. О, я тоже в теме, я тоже могу принять участие! Встрепенувшись, что-то внутри меня ликует. Я говорю, что барби и у меня тоже есть! Даже с собой – здесь в деревне. Не только у меня – мы договариваемся встретиться с барби завтра.
Утро. Покрывало лежит на траве. Мы сидим каждая со своей куклой и гардеробом в коробках. Старшая девочка берет мою, рассматривает, фыркает. “Она не настоящая, у нее колени не гнутся”. Новость бьет больно. Как не настоящая? Вот же, такая же барби. Мне показывают свои куклы – они сделаны из другого материала, они на самом деле другие – более качественные, более красивые.
Я никогда не видела таких, я играю всегда одна, мне не с чем сравнивать. Внимательно рассматриваю. С горечью понимаю, что да, так и есть. Другая. Подделка. Я сгибаю пластмассовые колени своей куклы. Шучу: “Вот же, гнутся”. Перевожу в шутку, Они на полном серьезе продолжают доказывать, смотря как на дурочку. Я не хочу признавать, что я хуже, потому что у меня кукла хуже. Да и коза у меня дура. “Как с тобой играть”, – фонит в моей голове, – “ у нее же даже колени не гнутся.”
Всю жизнь я перевожу в шутку все моменты, где чувствую себя неловко, обидно, ущербно. Это шикарная ширма, за ней так удобно и безопасно прятаться. На одном из психологических тренингов мне на это укажут. Я отсмеюсь, но задумаюсь. Шутить стану меньше. Оказывается, это иногда ранит окружающих. Офигею от этого осознания. Ребят, ну вы чего, серьезно что ли?
***
Мама с работы звонит домой, мы разговариваем. Я сижу одна дома, и мама контролирует меня по телефону несколько раз за день. Маму срочно куда-то зовут, и трубку берет трубку ее коллега. Она беспрестанно шутит, постоянно валяет дурака. Дурочку. У нее даже фамилия такая же дуракавалятельная. Спрашивает, что я делаю. Отвечаю, что жарю яичницу. Она меня хвалит:
– А можешь картошки нажарить? Приеду в гости после работы.
Чищу картошку на полроты голодных солдат. Меня попросили! Так важно быть нужной. Режу на ломтики. Картофель масштабно разной толщины, прожарен соответственно местами. С работы возвращается мама, смеется:
– Она же пошутила.
Доделывает за меня. В кадре дополнением звучит похвала моему “я сама пожарила” с аккуратным указанием на неровность, чтобы в следующий раз порезала ровнее, обратила на это внимание.
История в семье носит категорию забавной. В детстве у меня каждый раз вызывает неловкость и ощущение дурочки – я же не поняла, что это была "шутки". Сейчас мне это кажется странным. Никогда об этом вслух не говорила. Вся похвала от мамы во все будущие мои детские, подростковые и даже взрослые годы строится по принципу "ты молодец, но…". Вот доделала бы, была бы еще молодечее.
А можно я просто молодец, а? Мам? Вероятно отсюда мое любимое самокритичное "недо". Я недописала, могла лучше. Я недосчитала, могла точнее. Я недожала, могла… Я молодец, но… И я до сих пор воспринимаю слова людей всерьез. А иначе зачем им быть?
***
Только-только появляются заграничные шоколадки. По телевизионному ящику день и ночь крутят рекламу. Ооо, этот толстый толстый слой шоколада в кадре так медленно и так текуче ложится на золотистую карамель. Слюноотделение повышено. Маркетологи знают толк в своем деле.
Мама уже не умеет доставать – доставать уже нечего. У семьи сильно другие ресурсы и возможности. Денег нет. Совсем нет. Знаю, что шоколадки дорогие и очень хочу попробовать. Я не помню, чтобы просила, но взгляд голодной собаки на сочную сосиску присутствовал наверняка.
Все как всегда ничего не предвещает. Родители уходят на рынок, возвращаются как заговорщики – то ли что-то задумали то ли натворили. Ставят в коридоре сумку. Сумка стоит, опираясь на гипсовую плитку на стене. Я прохожу мимо, удивляясь ее странному расположению – обычно мама сразу разбирает покупки. Краем глаза замечаю неладное. НЕ верю глазам.
Ныряю внутрь, обнаруживаю ровненько лежащий сверху сникерс. Прыгаю верещу, радуюсь, несусь обнимать. Родители часто в то время делают подарки именно так – оставляют что-то, чтобы я "сама нашла – сама обрадовалась", как будто им неловко отдавать и видеть радость в ответ. Сникерс режется на кусочки чуть ли не по линейке. Долгие годы самым огромным кайфом будет для меня прочтение интересной книги под целый сникерс.
Медленно и методично я мусолю батончик, вытаскивая зубами каждый орешек из липкой карамели и хрустя его передними зубами. Остатки сникерса уже подтаявшие от тепла руки к его окончанию. Если батончик один и мама меня просит поделиться маленьким ломтиком, удовольствия не получается – для полного удовольствия нужен только полный батончик. Одного батончика хватает надолго. Удовольствие не лопнет, если уметь его правильно растягивать.
31 декабря. Елка, оливье, гости, праздничность и настроение. Гостей не много. Они ходят, шутят и улыбаются мне. Атмосфера очень теплая и ламповая. Я бегаю мимо наряженной елки. Родители любят подкладывать мне что-нибудь вкусненькое на ветки, чтобы я случайно находила, удивлялась и радовалась. В этот раз на ветке среди мишуры и гирлянд мелькает манящая сине-бело-коричневая упаковка. Хваткой рукой цапаю обожаемый батончик, ликую, кайфую. Снова пробегаю мимо, снова сникерс.
Хвать. Снова мимо. Снова сникерс. Снова хвать. Снова мимо. Колесо новогодней сансары умеет удивлять. В бюджеты Деда Мороза я не верю – таюсь за креслом, сижу тихонько и не отсвечиваю. Жду терпеливо и долго, вижу папу, хватаю за оттопыривающийся карман рубашки. Там сникерс, конечно. Хватаю батончик. Визг, ликование, кайф. Родители выражают удовлетворение моей сообразительностью. Я пишу, переживаю заново и тащусь. Ей-богу, тащусь.
***
Чем я занимаюсь дома одна с утра до вечера? Играю, читаю, шью, мастерю, смотрю телевизор. Много разговариваю по телефону с той самой умницей-отличницей Юлей из класса. Все просто – с ней никто не дружит как и со мной тоже. В телевизионной программе мы с ней увидели конкурс. Нужно прислать рисунки-эскизы одежды для барби. Юля говорит, что рисует, а ее мама даже обещает отправить. Я вскользь проговариваю об этом своей маме, встречаю вагон неверия и тухну.
На маму рассчитывать не приходится, она на почту не пойдет. Мама в меня не верит. Мама уверена, что сама я без нее не справлюсь. Думаю, что до сих пор. На словах все звучит иначе – я молодец и я крутая – по факту при обсуждении подробностей, все выворачивается иначе. Впервые в жизни я забью на это неверие, когда начну против ее мнения заниматься тортами. Успешно. Но я все равно для нее недо – не дожала, не дошла до конца. Не шмогла я, не шмогла. Ну я же круто рисую, мам, я же всех кааак победю! Юля предлагает нарисовать и мне тоже, а ее мама отправит и мой конверт заодно.
Я рисую, отдаю, параноидально смотрю все программы без пропусков – там показывают рисунки, которые прислали. Моих нет, Юлины показывают. Юля говорит, что мама все отправила. Диссонансит между состоянием наебанности и чувством вины за него же. А вдруг мама просто не отправила или не отправила по просьбе Юли, или письмо потерялось, или просто в программе не показали, или я выпуск пропустила. Да мало ли.
***
Я хожу в школу. Я уже умею писать, читать. Я обожаю играть в школу. Дома со мной играть некому. С бабушкой мы играем в школу. Я, понятное дело, учительница. Бабушка сидит на низеньком стуле, отвечает на мои вопросы, я ставлю оценки. Ликую и балдею. Бабушка очень честно играет роль ученицы. Иногда она не готова к уроку, и тогда я ставлю ей двойки. Бабушка как будто сама получает удовольствие от нашей игры.
В шкафчике я нахожу вырезанные картинки и карточки – их привезла и убрала в тот самый шкаф моя любимая тетя. Она закончила пединститут на учителя младших классов, и то, что для меня прикольные карточки, для нее – дидактический материал. Тетя потом узнает и будет ругается, говорит: “Вдруг потом эти карточки пригодятся для работы, я столько времени их делала". Вечерами бабушка учит меня играть в карты. Мы играем с ней почти каждый вечер – я методично познаю азы игры в дурака и еще чего-то карточного..
Дедушка в деревне решает со мной кроссворды, играет в слова. Я крута и в том и другом. Я знаю много слов, я умею составлять из больших малые и из малых большие. Часто говорит: "Будешь переводчиком у президента". Переводчиком стала, дедуль. У президента – нет. Когда поступала в универ, даже не думала про дедушкино напутствие.
***
С утра до вечера я дома одна. И во время школьных занятий и на каникулах. Именно тогда я учусь обходиться сама с собой и развлекать себя самостоятельно. Когда окружающие удивляются тому, что мне никто не нужен,я улыбаюсь. А были другие варианты? Я могла вырасти в кого-то еще при данном раскладе? На ком я могла учиться взаимодействовать с людьми? Я не то чтобы их не люблю. Мне они не нужны и я в них не умею.
Я одна и мне скучно. Когда рядом родители, я все равно одна почти всегда, и мне тоже скучно. В какой-то момент эмоции выливаются в дикую агрессию. Агрессию при родителях выражать не можно, поэтому я ее выражаю, когда рядом никого нет, и никто не видит. Огромными буквами с неоновой мигающей вывеской за агрессией прячется НЕНУЖНОСТЬ.
Я хлопаю дверьми так, что трясутся стены и сыпется штукатурка. Я швыряю телефон так, что он разваливается на кусочки. Холодильник от хлопка дверцы вздрагивает и вместе с внушительной подставкой испуганно вжимается в стену. Я учусь вправлять на место вылетевшие ручки дверей, собирать по запчастям дисковый телефон обратно до рабочего состояния. Я ору порой диким драконом от бессилия и еще не знаю, от чего.
Родители купили новый угловой диван на кухню. Папа рад и мама рада. Мне откровенно пофиг, сидеть прекрасно можно было и на старом. Он отличается от предыдущего только внешним видом. Мама с папой бегут какую-то свою гонку по материальному благополучию и его очевидности. Иногда выигрывают. Мне кажется, сами у себя. Мама говорит, что знакомые говорят о том, как наша семья хорошо живет.
– Машенька, ты почему плачешь?
– Хочу в советский союз.
На столе лежит нож. Подо мной стоит диван. “Интересно, а как дерево режется ножом?”, – задает вопрос мой внутренний пытливый Дроздов. Я беру нож, пилю диван. “Гляди-ка, режется”,– восторгается Дроздов.
Вечером мне предстоит семейно-судебное разбирательство с папой во главе. Именно он посадит меня именно на этот угол дивана. Внимание, речь берет главный судья. Они, родители, все делают для квартиры и для того, чтобы мне жилось хорошо, а я врежУ, не ценю и порчу. Неблагодарная я ….кто? Подбираю слово и не могу подобрать.
Я виновато гну голову вниз. Я не хочу смотреть в глаза. Я хочу, чтобы все скорее закончилось и от меня отстали – ничего нового я все равно не услышу. Вот он, звучит так любимый родителями многосмысленный вопрос: “Кто это сделал, Регин?!” Без него не обходится ни одно публичное моральное распятие. Значит, скоро развязка и экзекуция. Сценарий всегда примерно одинаков. Разве что заканчивается по-разному: либо углом либо ремнем либо покачиванием угрожательно-указательно-назидательного пальца. Все участники шоу отлично знают все слова, текст выучен назубок.
***
На столе лежит нож. Подо мной стоит диван. На деревянной части дивана зазубрина. Я зла, закипаю, агрессия внутри ищет выход. “Слушай, а если с размаха ножом в то же место, а? Будет незаметно.” – снова Дроздов. “Не попала, да”, – Дроздов разочарован.
После работы мама показывает папе мои деяния. Взрыв, буря, эмоция. Папа в истерике с порывом и криком: "Я тебе покажу, как портить вещи", – хватает барби. Ту самую, первую, самую дорогую и ценную. Я плачу, кричу: “Нет, только не ее, возьми другую!” Папа намеренно берет именно эту. Ему важно взять то, что важно мне. Барби голая, конец застал ее между сменой нарядов.
Папа достает доску для резки, с перекошенным от ярости лицом то ли пилит то ли режет ножом голову куклы пополам. Выбрасывает удовлетворенно. Туда же в мусорку летят весь дизайнерский гардероб – папа швыряет коробки за плиту, где стоит мусорное ведро.
Французская гильотина может пойти дальше. Вполне доступен усовершенствованный вариант, что рассекает голову пополам – глаза отдельно ото рта. Да не расскажет он об увиденном. Порезанную вполовину голову помню зрительно до сих пор. Четко по уровню скальпа – лицо остается в целости, а вот думающую часть черепушки срезает начисто. Мама ждет, пока папа закончит, потом его тормозит своим: “Все, Игореш, хватит”. Кто и по каким параметрам определил уровень этого хватит? 7 килонервограмм можно, а 7,3 уже перебор, да?
Утро. Все ушли на работу. Мне жалко потерять кукольную одежду – вторая барби осталась жива. Коробки с одеждой стоят аккуратно сверху на ведре, не касаясь мусора. Боюсь, что мама заметит, что я забрала некоторые вещи. Выбираю буквально точечно несколько самых любимых. Блестящее платье, еще что-то и что-то; юбка, которую сшила мама остается в коробке – думаю, что она ее потом заметит на кукле и будет ругаться.
Как потом расскажет мама, она специально поставила коробки аккуратно поверх мусорного ведра, чтобы я могла забрать. Любовь ко всем барби на этом высохла как выключенные на холодный сезон фонтаны Петергофа.
***
Я маленькая. Я сажусь к папе на колени и утыкаюсь в его шею и подбородок. Мне тепло и уютно. Я словно обворачиваюсь им. Он пахнем табаком и сильным мужским чем-то. Я шевелю носом и чувствую колючесть бороды. Мне так хорошо.
***
Бабушка выносит из дедушкиной спальни полу-переминаясь полу-торжественно платье. Сколько себя помню, бабушка и дедушка спят в разных комнатах в разных концах дома. Дома, который построил Дед своими тогда-еще-не-дедовскими-руками. Что это? Отсутствие совместной жизни? Аристократические замашки? У дедушки-бабушки странные отношения между собой. Как будто все, что их сейчас связывает – это дети и внуки.
Мама говорит, дедушка гонял из города к бабушке в деревню на свидания, зацепившись за хвост поезда-товарняка. Сотня километров встречного ветра. Если поезд не останавливался на нужной станции, прыгал в щебень. Каждый день. На свидание.
