скачать книгу бесплатно
Утром Прокопьева дня Поля с Шурой долговязой да другими подружками своими отправилась в церковь. Шли они, нарядные да веселые, широкой деревенской улицей. От дома Захара долетал до них детский гвалт:
– Ефим, вели Ванюхе, вели ему!
Ванюха, выездной конь Осиповых, любимец ребятни, стоял во дворе незапряженным. Тут же топтался Егор, о чем-то договаривался с Ефимом.
А мальчуганы не отступали:
– Вели Ванюхе…
– Вот уж вам приспичило, – ворчал Ефим добродушно. Подойдя к коню, потрепал его за гриву. Конь навострил уши. – Ну что, Ванюха, народ просит. Сними-ка ты с Егора шапку! – И указал Ефим в сторону Егорову.
Ванюха поднял большую голову, ступил к Егору и, взяв зубами-губами матерчатую кепку с валенковской головы, аккуратно положил ее на землю.
Малолетний народ хохотал, а Егор, хотя и знал о Ванюхиной учености, на сей раз опешил, на шапку поглядывал: как бы конь ее не нарешил. Мало ли. Прокусит. Изжулькает. Ишь, зубастый.
И Ефим, кажется, понял Егорову обеспокоенность:
– А ну-ка, Ванюха, положи кепку обратно на голову. – И Ванюха, как и велено, поднял шапку с земли и аккуратно вернул ее на голову Егора. Тот поспешно поправил ее и отступил в сторону. От греха подальше.
– А порты Ванюха не умеет ли снимать? – И на этот озорной Полькин голос обернулся и Егор сухопарый, и Ефим чернобородый.
Ефим словом не обмолвился, но так глянул, что Шура долговязая потупила голову, спряталась за спинами подруженек. Егор же забранился на чем свет стоит:
– Ах вы, пакостницы! Вот ужо, Полька, отцу скажу, дотрясешь космами-те! Наводит он тебя по дыре-то, образумишься…
Поля, видя, что Егор разошелся не на шутку, побежала под угор, хохоча. Дружно поспешили за ней подруженьки, только их и видели.
Лишь ребятня по-прежнему о своем шумела:
– И с меня, Ванюха, сними! И с меня!
Но конь стоял неподвижно, как не ему говорили. И у Ефима пропала всякая охота к потехе. Взял он Ванюху под уздцы, повел запрягать. Егор уже устраивался на телеге:
– Давненько я тетку Анну не видел, не владиет она вся, навестить надобно да молитвы ее послушать. Как складно да ладно поет она – душа радуется!
– Ну уж давно ты не видел! – недоверчиво усмехнулся Ефим. – Скажи лучше, бражки тебе захотелось…
– Так ведь праздничек-от пивной, святой Прокопий, ежели как не пригубишь, – осердится. А этих трещоток мы сейчас нагоним – да понюжалом! Другое запоют, пустозвонки…
Ефим опять усмехнулся: отсюда, с угора, видно было, как пустозвонки сворачивают с дороги на узкую тропинку. По ней не поедешь на коне, запряженном в телегу.
XX
Из Покрова Поля с подружками возвращалась под вечер. В лесу заднегорском нагнали они Егора.
Видать, опять загостился он у тетки Анны, оставил его Ефим, и ковылял Егор домой пешком, сверкал голыми пятками. Распьянехонек. Позамахивался на хохотушек, да куда там! Не догонишь, не достанешь.
А когда в деревню притопал, отправился к черемухам. Там голосисто пела гармонь. Бабы плясали на два круга.
В один из них вошел Егор, стал топтаться да писни[21 - Здесь и далее слово «песня» употребляется так, как оно произносится в Вилегодском крае. Речь в основном идет о частушках.] свои петь:
Шел я лесом – пеньев нет.
Захотел – терпенья нет.
Не подумай на худое:
Есть охота – хлеба нет.
Ефима под черемухами не было. И Шура не казалась. Старухи перешептывались, судачили о ней. Всем памятно было, как она в Заговенье от ухажера с круга побежала.
Зато уж Поля давала копоти, бабам не уступая. А когда с круга сходила, платком утираясь, старухи над ней подтрунивали да про разное такое выспрашивали – как это она не боится лесом ходить? Вот и нынче с Покрова малегами шла.
А она им, не долго думая:
Медведя встречу – отревуся.
На мужика наткнуся – отлежуся!
– Вот лешачиха! – смеялись старухи беззубыми ртами. – Не сносить тебе головы!
А Поля, тряхнув косою черною, опять вышла на круг.
Наплясалась вдоволь, а наплясавшись, в полумраке летнем растворилась-растаяла.
И не все видели, как Степка вслед за ней обогнул развесистые заднегорские черемухи…
XXI
Было ли у Поли со Степаном что-либо в ту теплую летнюю ночь, незнамо-неведомо. Но вездесущий братец Ванюшка допекал сестрицу утром следующего дня:
– Я все знаю. Ты со Степкой за банями целовалась. А на кулигах я тебя с Ефимком в березнике видел…
– Какой же ты у нас, Ванюшка, глазастый уродился да памятливый! И чего ты тяте тогда не наябедничал?
– Ну, с Ефимком-то ладно… Он мужик справный, – серьезно, как мужик, рассуждал братец Ванюшка.
– С ним, стало быть, дозволяешь? – хохотала Поля. – Да чего в нем хорошего-то? Страшный, черный, будто из цыганской кареты выпал. Только и знает: робит да робит, отдыху себе не дает. Он же меня уморит.
– Уморишь тебя! И никакой он не страшный. Вон как Ванюху научил…
– Слушается его коняга, как собачка, а мне отчего-то быть собачкой шибко же неохота. А ты потерпи ябедничать. Я тебе ломпасья наживу, сладкого, хрустящего. А где добуду – это уж не твоя заботушка…
Ванюшка насупился, призадумался и вроде бы согласился.
XXII
После Ильина дня ночи стали темными, свидания Поли со Степаном частыми. Вечером, когда в доме все затихало, Поля бесшумно, как кошка, выходила на улицу. Возвращалась через часок-другой. Но вот однажды воротилась она далеко за полночь, кралась тихо-тихо, ступала еле-еле, но дверь, окаянная, скрипнула. Не успела Пелагеюшка на кровать присесть, как ей из полумрака словно ледяной водой в лицо брызнули:
– Куда это тебя, девонька, носило? А? – И это «а» как льдинка к горячей девичьей щеке.
– До ветру, тятя, чего-то захотелось, вот я и… – И не может Пелагеюшка договорить, ведь знает, что не то лепечет, и тятя знает, что не то.
– До ветру, говоришь? Да чего-то долго ты до ветру, девонька, ходишь. Захотелось ей, ишь… Зачастила ты по ночам до ветру ходить!
И подошел грозный тятенька, и двараз по спине крутой ремнем вытянул, садко так вытянул, хорошо в ночной тишине сошлепало. Поля ойкнула, стерпела, слова не вымолвила. Легла на скрипучую деревянную кровать и замерла, боясь пошевелиться. Долго не могла уснуть, прислушивалась к ночным звукам, глухим шорохам в углу, где спал Ванюшка.
XXIII
Степан сватался к Поле дважды, но Михайло стоял на своем, не отдавал дочь, не хотел родниться с Лясниками. В третий раз сваты нагрянули поздней осенью. Как на сей раз дело было, неведомо, только вскоре разнеслась по деревне оглушительная весть: Степка Польку высватал! Осиповы живо обсуждали эту новость.
– Ну и Михайло! – сокрушалась Дарья. – Кому Польку отдал!
– Да он-то, говорят, не соглашался, – глухо отзывался Захар, дымя в закопченный потолок, – самому ведь работница нужна, а Поля на работу жаркая! Да вот за Степана ей захотелось – больше ни за кого. Так сказывают…
– Поблажек он ей шибко много давал, вот и роднись теперь с Лясниками-то! Ну да на наш век девок хватит.
Слова эти относились к Ефиму, но тот угрюмо молчал, курил на приступке у печи.
– И где у вас, молодых, ум? К какому месту пришит? – продолжала Дарья. – Выладится одна девка, вот и деретесь из-за нее, дуботолки, прости Господи!
– А у тебя-то он где был, когда ты на меня обзарилась? – усмехнулся Захар.
– Я? Да на тебя? Да на такую черную личину не то что обзариться – глянуть было страшно! Сказал тятенька, замуж пора – и пошла. Какое уж тут обзариванье! Да и велика ли была? Чего понимала?
– Да ты и в четырнадцать выладилась, что тебе баба хорошая! – хохотал Захар (он взял ее в жены, когда ей еще и четырнадцати не было). – А как у бани прижал – так и затаяла, залепетала… Сказать, чего лепетала, али помнишь?..
– Тьфу ты, пакостник! Под образом сидишь…
– Что правда, Дарьюшка, то правда. А Бог простит. А Дарьюшка не унималась:
– Вон у Василия сколько невест! И на всех любо-дорого посмотреть. Одна Шура чего стоит! Как начнет косить – ни один мужик за ней не угонится…
– Работать-то она владиет, – согласился Захар.
– А чего вам еще надо, нехристи? Всем баскую да пригожую подавай?!
– А ежели как Шура в мать да отца падется, да одних девок нарожает? Вот и закукарекаешь с ними… – Захар глубоко затянулся и выпустил дым.
– Васька сам виноват! Давно бы уж всех выдал, так богатым показаться хотел, днища засыпал! О, я какой! А Шура девка не худая, на работу жаркая, с такой не пропадешь!
Захар поднялся:
– Пойдем-ко, Ефим, робить надо. Этих баб не перешумишь. Самую строптивую кобылу спетить можно, но бабу…
– Вот-вот, идите-ко проветритесь да одумайтесь: начадили полную избу. Вешала хоть бы сегодня доделали. Скоро куглину околачивать[22 - После обмолота головок льна семя отвеивали. То, что оставалось после отвеивания, отделения семени, называлось куглиной. Ее кормили поросятам.], а вы лен еще не вешали. Не лучше Лясников-то…
Ефим вышел из избы, так и не проронив ни слова.
XXIV
Свадьбу Поля и Степан сыграли в конце ноября, когда уже полетели с небес белые мухи.
Ефим ходил сам не свой. Казалось, задумал чего-то. Дарья боялась его угрюмости, старалась обходиться с ним ласково. Однажды вечером он, наконец, обронил слова долгожданные:
– Сватом пойдем.
У Дарьи аж дух перехватило:
– К кому, Ефим, сватом-то?
– К Шуре! – И так страшно рявкнул он, что Дарья не решалась ни о чем расспрашивать.
А назавтра набасились они с отцом и отправились к Шуре бойкой да на работу жаркой.
Завидев гостей и Ефима черношарого, Шура до смерти перепугалась, в голбец[23 - На Виледи слово это произносится по-разному: голбец, говбец, в гобце. Голбец – своеобразный примосток между печью и полатями, а также подполье, в которое ведет большая дверь, расположенная между русской печью и стеной. В голбец спускаются по крутым ступеням. Если печь поставлена близко к стене, то двери этой нет. В таких избах сделан лаз в полу с массивной крышкой из половичных плах.] убежала и сидит там в потемках.
Потолковав со сватами, Василий к гобцу-то подошел да и говорит:
– Ну дак чего, Шура, пойдешь или нет?
А Шура ни жива ни мертва, из гобца, как из могилы, глухим дрожащим голосом отвечает:
– Я не скажу, что пойду, и не скажу, что не пойду. Ты, тятенька, хозяин, тебе решать.
Стали рядиться о приданом. А Шура все в потемках сидит. Слышит, как говорит отец:
– Я ей телушку даю. Она у меня заработала. Пошли телушку смотреть.
А Ефим не ушел, у печи стоит. А Шура о том не знает, думает, и женишок ее на телушечку ушел поглядеть. Хорошая у них телушечка. Ладная.
А дело под вечер было. В избе темненько: сваты-то в стаю с лампой ушли. А бабушка Шурина, столетняя Фекла, на печи лежала.
И думает Шура: не век же в подполье сидеть, дай-ко я выйду да на печь за бабушку лягу. Хоть и темненько, да ведь каждый уголок в своей избе знает Шура. Ну, думает, не сбрякаю. Вышла из гобца, шагнула раз-другой, оперлась – да прямо Ефиму в грудь! Не думала не гадала, что он тут, у печи стоит. Обмерла Шура, дара речи лишилась.
И Ефим не нашелся что сказать.
Залезла Шура на печь за бабушку, ноги длинные к животу поджала, лежит, не дышит.
Вернулись сваты. Отец опять к гобцу подходит:
– Ну, Шура, вылезай, Богу молись.
А Ефим по-доброму выговаривает, с сердечной ухмылкой:
– Да она уже на пече, а не в гобце.
И отлегло у Шуры на сердце. Сели пить чай. Шура за большой самовар спряталась, глаз не кажет. А Ефим-от из-за самовара все выглядывает да выглядывает, словно никогда прежде невесту свою не видывал.
Так высватал Ефим Шуру. Но ходил к ней редко. Шуру до самой свадьбы спрашивали:
– Чего это Ефим к тебе с вистью не ходит, гостинцев не носит? Помнит ли, что у него невеста есть?
