Мой Тургенев

Как ни странно, но Иван Сергеевич Белинского в Штеттине не встретил, и тот вынужден был добираться до Берлина самостоятельно, что было ему нелегко при его плохом знании иностранных языков. Это никак не согласовалось с планами Тургенева, неоднократно высказанными им в своих письмах, и может свидетельствовать только о том, что писатель теперь был не всегда волен в своих поступках, и, по всей вероятности, любимая женщина диктовала ему свои условия.

Белинский, хоть и с трудом, но разыскал Тургенева в Берлине и 10 мая 1847 года написал об этом жене. Приписку сделал в конце его письма Тургенев: «Вы можете теперь быть совершенно покойны на его счет; я его беру на свое попеченье и отвечаю Вам за него своей головой. Мы, вероятно, недолго останемся в Берлине и сперва съездим в Дрезден – (потому что сейчас еще рано ему ехать в Силезию, на воды)».

14 мая Тургенев тащит больного Белинского за собой в Дрезден, чтобы вместе с ним услышать оперу «Гугеноты» Мейербера, в которой роль Валентина исполняла Полина Виардо. Тургенев уже много раз слышал эту оперу, но не уставал восхищаться и открывал в ней все новые и новые достоинства. По силе драматического выражения он считал ее лучшим произведением Мейербера. Безмерно радовало его то, что Виардо в ней имела большой успех, ее без конца вызывали, сопровождая вызовы возгласами: «Вернитесь к нам скорей! Вернитесь к нам скорей!» Возможно, хотелось Тургеневу, чтобы пение Виардо услышал друг Белинский, и наконец одобрил его увлечение певицей, ведь до сих пор он его категорически отказывался понимать.

Белинский тяжко болен, ему не до концертов, не до экскурсий, но Тургенев тянет его в Дрезденскую галерею, где устраивает его встречу с супругами Виардо. Белинский всячески отказывался, но все-таки встреча эта состоялась. Разодетая Виардо любезно поинтересовалась о здоровье Белинского, но тот, плохо знающий французский язык, ее не понял, смешался и не смог ответить. Виардо повторила свой вопрос, но с тем же результатом. В конце концов она попыталась задать тот же вопрос на ломаном русском, который ей плохо давался, но она совсем не смутилась и начала оглушительно хохотать. Белинский поднапрягся и ответил все-таки на «подлейшем французском языке», «каким не говорят и лошади», и совсем расстроился. Он, блестящий критик, вспоминал позднее эту сцену с мучительным чувством стыда и неудобства.

В конце концов отправляются они с Тургеневым в маленький курортный городок Зальцбрунн, в котором лечатся больные туберкулезом. Поселились они в небольшом домике на длинной и невзрачной главной улице. Погода выдалась, как нельзя, хуже – холодно, сыро, слякотно, каждый день льют дожди. На прогулку не выйдешь, да и в комнатах холодно. ведь печей в доме не было.

Казалось, что стоит глубокая осень, хотя было начало лета. Это напоминало удрученному Белинскому пребывание на съемной даче в Лесном, под Петербургом. Но ведь то был Петербург – северная столица, и климат там был соответствующий. Однако в этом южном силезском городке погода стояла ничуть не лучше. Белинский с отчаянием писал жене: «Никто в Зальцбрунне не запомнит такого мая и такого июня, это что-то чудовищное для страны, в которой растут каштаны, платаны, тополи, белая и розовая акация…» Но надежда на целительную силу местных источников удерживала его здесь.

Оживление в их жизнь внес приезд Павла Анненкова из Парижа. Анненков планировал поехать путешествовать по Турции и Греции, но изменил свои планы, узнав, что Белинский находится на лечении в Зальцбрунне; он тоже, подобно Тургеневу, выражал готовность быть его нянькой и проводником. Впоследствии Анненков вспоминал, как, переночевав в Бреславле, он очутился ранним утром в Зальцбрунне и, направившись по длинной улице, сразу же встретил Тургенева и Белинского, возвращавшихся с источника домой. «Я едва узнал Белинского. В длинном сюртуке, в картузе с прямым козырьком и с толстой палкой в руке – передо мной стоял старик, который по временам, словно заставая себя врасплох, быстро выпрямлялся и поправлял себя, стараясь придать своей наружности тот вид, какой, по его соображениям, ей следовало иметь. Усилия длились недолго и никого обмануть не могли». Видно совсем плохо было бедному Белинскому, а ведь ему было всего 35 лет!

Некий доктор Цемплин сразу бодро заверил Белинского, что ручается за его выздоровление, и назначил следующее «лечение»: не пить кофе, заменить его теплым молоком, не есть досыта. Но главная «фишка» состояла в другом: надо было пить сыворотку из козьего молока, ослиное молоко и смесь сыворотки с минеральной водой. Как все тяжелобольные, Белинский с удовольствием слушал всякие россказни о чудодейственном эффекте вод Зальцбрунна и писал жене: «Впрочем, я здесь из самых здоровых больных; много таких, на которых страшно смотреть, а ведь надеются же на выздоровление…» Курс «сывороточно-минерального» лечения оказался совершенно безрезультатным. Более того, Белинский понял, что этот доктор просто «разводит» его, как и других страдальцев на деньги! Он с возмущением писал: «Он заставил употреблять сыворотку и Тургенева, у которого грудь нисколько не болит». И дальше: «С Цемплиным решительно ни о чем не хочу советоваться. Это шарлатан и каналья. Тургенев говорит ему о моем удушье, а он отвечает: «Да, я это понимаю, это бывает, это от воды, но это пройдет». В результате такого лечения Белинский вскоре стал себя чувствовать еще хуже.

Тургенев сопровождал повсюду Белинского, а в свободное время упорно работал над рассказом к «Запискам охотника» «Бурмистр». Первыми «Бурмистра» услышали друзья писателя, и Белинскому этот рассказ чрезвычайно понравился. Хотя Тургенев находился с друзьями Зальцбрунне, но душа его раздваивалась, в мыслях он следовал за мадам Виардо, которая гастролировала по городам Европы. Вернувшись однажды с почты, где он получил письмо от своей «прекрасной дамы», Тургенев неожиданно заявил, что он срочно отправляется в Берлин, чтобы проводить в Англию своих добрых знакомых и, что он надеется скоро с друзьями снова свидеться. Однако он так и не вернулся, друзья напрасно прождали его приезда в Зальцбрунне, и они встретились все вместе уже в Париже в конце июля. Когда Анненков с Белинским приехали в Париж, к ним на другой день «словно с неба свалился» Тургенев, гостивший в летней резиденции Виардо – Куртавнеле.

Анненков спросил, в чем дело, почему Тургенев пропал. Тургенев замешкался, смутился, и лишь плечами пожал: да и сам, мол, не знаю! Уж так вот и приключилось. Впрочем, было всему этому одно веское объяснение – любовь к певице. Однако в эту пору говорить вслух в своих чувствах Тургенев считал нескромным, ведь он входил в полосу наибольшей близости и наибольшего счастья взаимоотношений с Виардо. Рядом с предметом своего обожания Тургенев терял всю свою решимость и полностью подчинялся ее воле.

Нравился Тургеневу и сам Куртавнель, и в одном из писем он писал Виардо: «Итак, я в Куртавнеле, под вашим кровом! Мы прибыли сюда вчера вечером, при чудной погоде. Небо было восхитительно ясно. Листья на деревьях одновременно отливали и металлическим, и маслянистым блеском, люцерна казалась вся в завитках под косыми красными лучами солнца. Стая ласточек реяла <над> розейскою церковью; они поминутно садились на чугунные перекладины креста, старательно повертываясь своею белою грудкой к свету». Он находился там с июля 1847 года, лишь изредка выезжая в столицу для встреч с друзьями и соотечественниками.

Тургенев обещал Белинскому проводить его на родину – проехать с ним от Парижа до Штеттина. Предполагалось, что их совместный отъезд состоится 3 сентября 1847 года. Но Белинский, наблюдая неоднократные отлучки Тургенева в Куртавнель, досадовал на него за это и не верил в реальность его обещаний. Это подтверждается письмом Белинского к жене от 22 августа 1847 года, в котором говорится, что Тургенев «показался было на несколько дней в Париже, да и опять улизнул в деревню к Виардо». Тургенев надеялся возвратиться через две недели, чтобы 3 сентября выехать с Белинским, но известно, что «человек предполагает, а Бог располагает», а в случае с Тургеневым можно сказать, что писатель предполагал, а Виардо располагала! Тургенев не приехал, и больной Белинский отправился в обратный путь один. Белинский выехал на родину, не оставив друзьям надежды на свое выздоровление. Герцен, у которого Белинский провел вечер накануне отъезда из Парижа, писал потом в «Былом и думах»: «Страшно ясно видел я, что для Белинского все кончено, что я ему в последний раз жал руку. Сильный, страстный боец сжег себя… Он был в злейшей чахотке, а все еще полон святой энергии и святого негодования, все еще полон своей мучительной «злой» любви к России».

Тургенев сильно переживал, что не смог не только проводить, но даже проститься с лучшим другом Белинским. Ведь это была последняя возможность встречи, в 1848 году Белинского не стало. Тургенев отдыхал в Куртавнеле, где Полина Виардо безгранично властвовала над всеми домочадцами и отъезд писателя, по-видимому, противоречил ее планам. Ну, а Тургенев, хоть с некоторым сомнением и грустью, но ей во всем подчинялся. Вслед Белинскому Тургенев послал покаянное письмо: «Вы едете в Россию, любезный Белинский; не могу лично проститься с Вами – но мне не хочется отпустить Вас, не сказавши Вам прощального слова… Я хотя и мальчишка, как Вы говорите, и вообще человек легкомысленный, но любить людей хороших умею и надолго к ним привязываюсь…»

* * *

В октябре мадам Виардо отправилась на гастроли в Германию, она выступала в Дрездене, Берлине, Гамбурге и др. Тургенев сопровождать певицу не имел возможности из экономических соображений, попросту не было у него денег на эту поездку. Он переехал из Куртавнеля в Париж.

Каждую неделю он писал длинные письма Виардо, где подробно рассказывал обо всем, что могло ее заинтересовать: описывал свое посещение парижской оперы, причем почем зря ругал певиц, считая, что ни одна из них не может сравниться с Виардо, ругал и современную музыку, предпочитая ей итальянскую классику – те оперы («Севильский цирюльник», «Норма»), в которых с успехом выступала Полина Виардо. Вместе с тем он болезненно реагировал на малейшую критику в адрес своего кумира: «Я заранее раздражен против статьи Рельштаба… Я зол на этого прохвоста за то, что он говорит о вас». Рельштаб критиковал исполнение Виардо партии Ифигении, считая, что по роду дарования Полине Виардо ближе роли романтического плана, а не сдержанный характер античной героини.

Все свои письма Виардо Тургенев пишет на французском языке, в этих письмах пока еще не так много вкраплений нежных немецких слов. Еще нет в письмах того коленопреклоненного обращения по-немецки, которое стало обычным позднее – «добрая и любезная госпожа Виардо», письма начинаются сразу с текста и заканчиваются не «нежно целую ваши руки», как позже, а «дружески жму вашу руку».

Тургенев упорно работал и рассказывал об этом Виардо: «К сожалению, я принужден заявить, милостивая государыня, что на сей раз не могу сообщить вам решительно ничего интересного. Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии; они являлись целыми дюжинами. Мне представлялось, что я бедняга-трактирщик в маленьком городке, которого застигает врасплох целая лавина гостей: он в конце концов теряет голову и уж не знает, куда поместить своих постояльцев… Но ведь недостаточно окончить вещь, надо еще ее переписать (ну и мука-то!) и отправить по назначению… Вот уж будут удивляться издатели моего журнала, получая один за другим объемистые пакеты! Надеюсь, что они будут этим довольны. Я смиренно молю моего ангела-хранителя (говорят, у каждого есть свой ангел) быть и впредь ко мне благосклонным, а сам со своей стороны буду продолжать усердно трудиться. Что за прекрасная вещь – работа».

Была известна необыкновенная аккуратность, даже щепетильность Тургенева во время писательского труда – на его письменном столе всегда был идеальный порядок. Рассказывали, что «раз он ночью вспомнил, что, ложась спать, позабыл на место положить свои ножницы: тотчас же зажег свечу, встал и тогда только вернулся в свою постель, когда все уже на письменном столе его лежало как следует. Иначе он и писать не мог». К тому же известно, что обладал Тургенев одной замечательной способностью – в частых и продолжительных своих перемещениях и переездах «обдумывать нити будущих рассказов, так же точно, как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед вокруг себя и часто участвуя в них весьма деятельно». К тому же, как неоднократно заверял Тургенев, необходимым условием для успешного творчества было состояние влюбленности, в котором писатель должен был пребывать.

Появление в печати следующих произведений из «Записок охотника» – «Ермолай и мельничиха», «Льгов», «Однодворец Овсяников» окончательно закрепило успех Тургенева. Об этих рассказах с восторгом заговорили в Москве и Петербурге. «Нисколько не преувеличу, – писал Некрасов автору, – сказав Вам, что эти рассказы сделали такой же эффект, как романы Герцена и Гончарова». До декабря месяца Тургенев сотворил еще пять зарисовок для «Записок охотника»: «Малиновая вода», «Уездный лекарь», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Смерть». По мере написания он отсылал рассказы в редакцию Современника, где они были напечатаны в номерах за 1848 год.

Тургенев необыкновенно продуктивен, он не только заканчивает «Записки охотника», но работает над пьесами – «Безденежье», «Где тонко, там и рвется», «Нахлебник», «Холостяк» и «Завтрак у предводителя», пишет рецензии, фельетоны.

По словам Белинского, написавшего обзорную статью «Взгляд на русскую литературу 1847 года», рассказы из цикла «Записки охотника» неравноценны по художественным достоинствам; среди них есть более сильные, есть – менее. В то же время критик признавал, что «между ними нет ни одного, который бы чем-нибудь не был интересен, занимателен и поучителен». Лучшим из рассказов Белинский считал «Хоря и Калиныча»; за ним следовали «Бурмистр», «Однодворец Овсяников» и «Контора».

Салтыков-Щедрин отмечал, что «Записки охотника» положили начало «целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды». Гончаров увидел на страницах книги «истинного трубадура, странствующего с ружьём и лирой по сёлам, по полям». Некрасов в одном из писем указал на сходство «Записок охотника» с толстовским рассказом «Рубка леса», который готовился к печати на страницах «Современника» и был посвящён Тургеневу.

Вскоре «Записки охотника» были переведены на французский язык. Кажущаяся «простота» языка Тургенева задавала немалую трудность тургеневским переводчикам. Доходило до смешного – пытаясь достигнуть подобной выразительной силы, французский переводчик «Записок охотника» постарался, где мог, «улучшить» и «подкрасить» тургеневский слог. Мало того, что «Записки охотника» превратились в «Мемуары знатного русского барина». Но доходило до полной нелепицы: Тургенев писал просто «Я убежал», а переводчик эффектно украшал «скучную» фразу: «Я убежал… как будто за мной гнался целый легион ужей, предводительствуемый колдуньями…» и т. п. Писателю пришлось выступить с резким протестом по поводу столь своеобразного перевода.

А между тем в Париже назревали грандиозные потрясения – революционные события.

Филисоф-анархист Михаил Бакунин. Прототип Рудина

11. В революционном Париже

Записи Тургенева в Мемориале за 1848 год: «Новый год в Париже. – Поездка в Брюссель. – Революция без меня! – Rue de l’Echiquier – 15 Mai. Потом ужасный день 19-го мая! Болезнь. – Куртавнель. Страдания. Поездка в южную Францию. Марсель. Покупка дома Rue de Douai. – Rue Tronchet. Герцен. Тучковы. – «Где тонко, там и рвется». «Нахлебник»». Это год был особенным, переломным в общественной жизни Франции и Европы. Переломным он оказался и в личной жизни писателя.

В Париже Тургенев часто встречался с другом юности неутомимым борцом-революционером Михаилом Бакуниным. Мишель был пламенным трибуном и в своих речах выступал не только против крепостного права и российского самодержавия, но и за освобождение Польши. Для поляков эти взгляды русского эмигранта были абсолютно неожиданными, сильно удивляли их и вызывали бурю восторга. Однако, если сами поляки боролись исключительно за свои националистические польские интересы, то есть за освобождение Польши от России, то Бакунин, тоже выступавший за поражение России, надеялся на освобождение и будущее объединение всех славянских народов.

В годовщину польского восстания Бакунин выступил перед польскими эмигрантами в Париже с резкой критикой самодержавия в России: «Эта система правления, кажущаяся столь величественной извне, внутри бессильна; ничего ей не удается; все предпринимаемые ею реформы оказываются мертворожденными. Имея своею основою две низменные страсти человеческого сердца – продажность и страх, чуждая в своих делах всем национальным стремлениям, всем жизненным интересам и живым силам страны, власть в России с каждым днем своими же собственными действиями в ужасающей степени ослабляет и дезорганизует себя. Она теряет самообладание, беспомощно топчется на месте, каждую минуту меняя проекты и идеи: начинает сразу кучу дел, ни одного не доводя до конца. Только способностью творить зло щедро одарена эта власть, и она широко ею пользуется, точно сама торопится приблизить момент своей гибели. Чуждая и враждебная стране, она обречена на близкое падение!.. Господа, – заключил Бакунин, – от имени этого нового общества, этой настоящей русской нации я предлагаю вам союз. Да придет же день, когда русские, объединенные с вами одними и теми же чувствами, борющиеся за одно и то же дело против общего врага, будут вправе запеть вместе с вами вашу национальную польскую песнь, этот гимн славянской свободы: «Еще Польска не сгинела!»

Речь Бакунина завершилась восторженной овацией поляков, а затем она была опубликована во французской и немецкой печати. 5 декабря 1847 года русский посол в Париже П. Д. Киселев по указанию министра иностранных дел К. Р. Нессельроде потребовал от правительства Гизо высылки Бакунина из Франции. Несмотря на протесты демократической общественности, Бакунин был выслан из Парижа и в начале 1848 года уехал в Брюссель. Его сопровождал друг юности Иван Тургенев.

В Брюсселе Бакунин встречал Маркса, но общего языка с ним не нашел, а его упреки в «мелкобуржуазных представлениях» счел «теоретическим высокомерием». 14 февраля 1848 года Бакунин присутствовал на собрании поляков в память пяти казненных декабристов и польского патриота С. Конарского, расстрелянного в 1839 году. В своей речи он говорил «о великой будущности славян, призванных обновить гниющий западный мир», пророчил близкую революцию, неминуемый распад Австрийской империи и образование свободной «славянщизны» – федерации славянских государств с общим центром в России.

* * *

Знаменательным утром 26 февраля 1848 года в гостинице, где жили Тургенев и Бакунин, раздался крик посыльного: «Франция стала республикой! В Париже революция!» Друзья были потрясены! Неужели же «революция без меня»? Они спешно упаковали вещи и в тот же день отправились на поезде в Париж. Французскую столицу было не узнать – трехцветные знамена республики, мелькавшие всюду трехцветные кокарды, вооруженные блузники, разбиравшие камни баррикад… Февральские события вылились в отречение от престола некогда либерального короля Луи-Филиппа I и провозглашение Второй республики.

Одним из первых декретов республики от 26 февраля для безработных было основание «Национальных мастерских». В этих мастерских рабочие, организованные по военному образцу, занимались тяжелой работой (в основном работой землекопов), получая за это 2 франка в день. Хотя мастерские ввели лишь в нескольких крупных городах, вскоре в них трудилось уже больше 100 тысяч человек. Несмотря на тяжкий труд в национальных мастерских для многих безработных это была единственная возможность спастись от голодной смерти.

23 апреля прошли выборы в Учредительное собрание. Выборы сопровождались рабочими выступлениями: рабочие обвиняли власти в подтасовке выборов, в результате чего не прошли их кандидаты, зато прошло несколько крайне антисоциалистически настроенных консерваторов. Наконец, 4 мая открылось вновь образованное Учредительное собрание. Собрание резко негативно относилось к парижским рабочим и их социалистическим претензиям; рабочие платили ему взаимностью.

15 мая против Собрания была проведена 150-тысячная демонстрация, к которой примкнули вооруженные национальные гвардейцы. Лозунгом демонстрации было вооруженное выступление в поддержку Польши (в это время начались волнения в прусской и австрийской частях Польши). Демонстранты ворвались в Бурбонский дворец, где заседало Собрание, и поначалу действительно требовали вооруженной поддержки поляков. Однако затем на трибуну поднялся рабочий-кожевенник Юбер (освобожденный из заключения, где он пребывал за участие в заговоре против Луи-Филиппа) и крикнул: «Именем народа, объявляю Национальное собрание распущенным!». Было провозглашено новое правительство, из социалистических и радикальных лидеров (Барбес, Бланки, а также Альбер и Луи-Блан, несмотря на их протесты). Одновременно толпа захватила Ратушу. Однако сбежавшаяся национальная гвардия освободила правительственные здания и арестовала Альбера и Барбеса; Луи Блан эмигрировал, как и Юбер, заочно приговоренный к ссылке в колонии. Это незапланированное, авантюристическое выступление в итоге обезглавило рабочее движение, лишило его своих признанных лидеров.

Тургенев в это время жил в Париже в одном доме (на углу улицы Мира и Итальянского бульвара) с поэтом и революционером Георгом Гервегом. Герцен приехал со своим семейством в Париж 23 апреля 1848 года. Тургенев очень часто посещал семейные дома Гервегов, Герценов и Тучковых.

Революционные февральские дни 1848 года застали Полину и Луи Виардо в Берлине. Они оба были ярыми республиканцами и пришли в полный восторг от начавшейся революции. Уже 7 марта 1848 года они вернулись в Париж. Виардо писала Жорж Санд 14 марта: «Ах, моя Ninounnne в какую великую эпоху мы живем! Как ваше сердце должно было биться от счастья». По мнению артистки, все дело губили «честные, но робкие деятели революции».

Революция разгоралась в Европе. Революция во Франции подтолкнула развитие революционных событий в Германии, где уже в марте начались народные волнения. 18 марта 1848 г. берлинские рабочие, поддержанные всем народом, подняли вооруженное восстание и после героической борьбы на баррикадах заставили королевское правительство вывести войска из Берлина, произвести перемену министерства, дать амнистию заключенным и конституцию.

Тургенев, который находился в Париже, посылал семье Виардо подробные письма с отчетами о происходящих выступлениях. 15 мая он пишет: «Мне удалось пробиться сквозь строй гвардейцев у моста, и я взобрался на парапет. Я увидел массу народа, но без знамен, которая бежала вдоль набережной по ту сторону Сены… Но в это мгновение мы вдруг услыхали продолжительную барабанную дробь, со стороны Мадлен появился батальон мобильной гвардии и двинулся в атаку на нас… Батальон мобильной гвардии, подошедший от Мадлен, был встречен взрывами восторга буржуа… Возгласы «Да здравствует Национальное собрание!» начались с новою силой. Вдруг распространился слух, что представители снова вернулись в зал заседаний. Всё на глазах переменилось. Со всех сторон зазвучал сбор… Десять минут спустя все подступы к Собранию были запружены войсками; лошади крупной рысью с грохотом подвозили пушки, линейные войска, уланы… Буржуазный порядок восторжествовал, по справедливости на сей раз».

* * *

В эти дни в кафе Пале-Рояль произошла одна очень странная встреча Тургенева с «мусье Франсуа», не пожелавшим раскрыть своей фамилии. Впоследствии писатель посвятил этой встрече очерк «Человек в серых очках». Таинственный мусье, по-видимому, был близок к кругам буржуа и банкиров, контролирующим весь ход революционных событий. Революция в его глазах была бездарным, но трагическим фарсом, напоминающим театр марионеток, нити которого держали в своих руках люди, завладевшие богатствами целого мира.

– К черту политику! – восклицал мусье. – Делать ее весело; смотреть, как другие ее делают, глупо. Маленькие собачку так поступают, когда большие… наслаждаются жизнью… Национальные мастерские! Национальные мастерские! Были вы там? Видели их? Видели, как рабочие в тачках землю с одного места на другое перевозят? Вот откуда все пойдет. Что будет крови! крови! Целое море крови! Какое положение! Все предвидеть – и ничего не мочь сделать!! Быть ничем! ничем!

Этот странный человек заранее предвидел исход выборов и победу Луи Наполеона – ставленника крупной буржуазии. Он называл точное число голосов, которые получит каждый депутат.

Тургенев в тот же вечер передал все эти имена и цифры Герцену и очень запомнил его изумление, когда на следующий день все предсказания мусье Франсуа опять сбылись от слова до слова. «Откуда ты все это знаешь?» – спрашивал его не раз Герцен. Тургенев называл источник.