скачать книгу бесплатно
Откровение. Любовь, изменившая нас…
Агата Рат
Мужчины. Сильные и слабые. Умные и глупые. Жестокие и милосердные. Какую бы форму они не носили. На каком языке они не разговаривали. Какую бы веру не исповедовали. Всех их объединяет одно и это же делает их уязвлёнными – Женщина. Да, мы их главная слабость. Мы их вынашиваем под своим сердцем. Мы даём им бесценный дар – жизнь. Мы вскармливаем их своим молоком. Они взрослеют на наших сказках, где добро и зло чётко разграничивается нами. Они знают только то, что мы позволяем им знать. Они слышат только то, что мы говорим и слышим. Они видят этот мир нашими глазами. Мы внушаем им с младенчества, что чёрное это чёрное, а белое – это белое и никак иначе. Мы их священный Грааль, ради которого они готовы на всё. Убить или умереть.
Агата Рат
Откровение. Любовь, изменившая нас…
ЧАСТЬ 1. 1937 – 1942 г. Не судите, да не судимы будете.
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Ты позвал – я пошла за тобой
По дорогам, опалённым войной.
Я забыла о долге и чести…
И о жаждущей людской мести.
Я пошла, спотыкаясь на каждом шагу.
Иногда мне хотелось кричать: «Не могу!»
С осуждением в глазах провожали меня.
Да, преступница я! Я всех вас предала!
Я пошла за тобой на древнейший зов,
Растоптав завещанья отцов и дедов!
Я пошла за тобой – ни о чём не жалею.
Только жалко, что мало была я твоею.
Когда спросят меня – почему и зачем,
Я пошла за тобой в этот совести плен?
Я отвечу, укутавшись в чёрный платок,
За любовью пошла, а любовь не порок!
ГЛАВА 1. Семья
Я родилась в Сенно. Это маленький провинциальный городок в Витебской области. Сенно вошло в состав Российской империи в конце восемнадцатого века. А после революции в составе Витебской губернии присоединилось к РСФСР. Окончательно Сенненский уезд стал советским, когда мне исполнилось три года. Я такого знаменательного события, конечно же, не помню. Знаю только, что мало кто этому радовался и моя мать не горела желанием быть гражданкой этой страны. Жить в Российской империи ей нравилось куда больше. Коммунистов она недолюбливала.
Когда мои глаза впервые увидели свет, был ужасный ураган. Старая еврейка, принимая младенца, сказала: «Видно, ребёнка ждёт бурное будущее», и передала новорожденную матери. А та, только посмотрев на красное от крика детское лицо, резко отвернулась. Матери было достаточно лишь этого мимолётного взгляда, чтобы узнать знакомые ей черты. Словно само провидение посмеялось над ней, напомнив о когда-то лучшей беззаботной жизни.
От раздумий маму отвлёк хриплый голос Есфирь Исааковны:
– Имя хоть дашь ей?
– Да, – быстро ответила Анастасия Николаевна, – Лиза.
Больше мама ничего не сказала. Роды были тяжёлыми. Она устала.
Всё это рассказывала мне бабушка Есфирь, а вот мать не любила об этом говорить. Она могла часами вспоминать, как ждала Анечку. Как накрывало счастье, когда малышку давали ей в руки. Но, стоило мне спросить: «А я? Как появилась я?», мама морщила лоб и, скупо улыбнувшись, уходила хлопотать по хозяйству. У неё резко появлялись неотложные дела. А я, будучи совсем ещё ребёнком, на каком-то подсознательном уровне чувствовала её пренебрежение и холодность ко мне. Словно во мне мамин страх приобрёл реальные черты, напоминая о тайнах, которые она похоронила несколько лет назад на перроне Петроградского вокзала.
Анастасия Николаевна Зарецкая до замужества носила благородную фамилию Ростопчина. Её мать, моя бабушка, Елизавета Гавриловна Ростопчина – дочь обедневшей дворянской ветви князей Ростопчиных. А ещё Елизавета Гавриловна была балериной в императорском театре и по совместительству любовницей очень влиятельных особ дореволюционного прошлого. Красавица Лиза отличилась и работой на охранку. Моя благородная бабуля на выгодных условиях делилась с тайной полицией секретами своих покровителей и случайных знакомых.
Так почему дочь такой прозорливой женщины осталась в рухнувшей империи и не укатила в Париж? Всё просто. Настя влюбилась.
В семнадцатом году Ростопчина младшая помогала в госпитале для раненых. Пример дочерей императора был заразителен. Ухаживая за солдатами, она познакомилась с молодым Зарецким. Его раны быстро заживали под присмотром Анастасии. Всё шло к тому, что скоро Зарецкого должны были отправить на фронт, но не отправили. Карты смешала февральская революция. Николай Второй отрекается от престола в пользу брата, а Михаил Александрович отдаёт власть учредительному собранию. Начинается такая кутерьма: октябрьская революция, гражданская война, красный террор, голодомор, разгул преступности. Полное падение веками создаваемой христианской нравственности.
И в это сложное для империи время Елизавета Гавриловна с очередным любовником—покровителем стояла на перроне вокзала, ожидая поезда. Россия для неё перестала быть родиной, как только бедные разорили богатых. За счёт последних, кстати, бабушка неплохо жила. Елизавета Гавриловна от нечего делать отчитывала дочь за глупости. Под глупостями госпожа Ростопчина имела в виду любовь. Эти чувства пагубны для юной особы. Бабушка, вообще, не верила в любовь, считая золотые монеты и счёт в банке более привлекательными для женщин. Только мама не слушала таких речей. Оглядываясь по сторонам, она искала глазами Семёна Зарецкого. И её долгожданный возлюбленный появился в последний момент, когда объявили об отправке поезда в Финляндию.
Зарецкий, ворвавшись в купе, ударил по лицу протестующего нового отчима Насти, схватил за руку любимую, и они выпрыгнули из вагона идущего поезда.
Напрасно мать, держась за поручень, звала дочь:
– Настя вернись! Ты пожалеешь!
Анастасия Ростопчина всё равно не слышала. Голос матери слился со свистом поезда.
Мама пожалела, но потом. В новую жизнь она входила, крепко сжав ладонь самого смелого и сильного мужчины на земле. Так считала мама пока не приехала в родной город Зарецкого и не поселилась в ветхой хатке. Кстати, Анастасия Ростопчина одеться без посторонней помощи не могла, не говоря уже про заварить чай. Насте Зарецкой же пришлось учиться самой всё делать по дому, а ещё выслушивать нытьё вздорной свекрови. Муж только разводил руками на жалобы молодой жены.
– Сами разберётесь, – бубнил он, уходя на службу.
Жандармерию переименовали в милицию, но суть от этого не изменилась. Как и раньше за порядком кто-то должен был следить. Особенно теперь, когда гражданская война окончена, а на пепелище Российской Империи пробивался молодой и слабый росток СССР.
Но мамина сказка закончилась ещё раньше, до приезда в Сенно. В декабре восемнадцатого года родилась Аня. Ей посчастливилось появиться на свет в период любовной эйфории родителей. Мать с отцом тогда ещё жила в Петербурге и проблемы быта пока не нависли чёрными тучами над её лучезарному небом. Первые ласточки разочарования прилетели к маме, когда Семён не мог достать лекарства для заболевшей Ани. Сестра чудом осталась жива. Благо по соседству в коммуналке был врач. Потом нехватка продуктов и полное бездействие мужа добили маму окончательно. Оказывается, обещания вечной любви ничто перед голодом. Единственным правильным решением отца было уехать из колыбели революции. Каменный город не сможет прокормить как земля. И в середине двадцать первого года молодая семья приехала в Сенно Витебской губернии, а уже в октябре родилась я. Через два года после меня бог дал чете Зарецких долгожданного сына. Литвин, как ласково называла его баба Тая. Свекровь моей матери до безумия любила озорного мальчугана.
Таисия Павловна часто говорила:
– Вот мой внучок – настоящий Зарецкий! Весь в деда и отца.
Аня слишком похожа на нелюбимую невестку, а я – отдельная тема для пересудов.
– Угораздило родную кровиночку жениться на чужой. На московитке, – ворчала баба Тая после очередного скандала с Настей. – А Лизка – подкидыш! На кого похожа эта девка? У нас в роду отродясь таких не было! Ни на отца, ни на мать! Точно дитя ведзьмы. Говорила сама разродится, а он жидовку старую кликнул. Она ж та ещё прорва была.
Баба Тая недолго мучила маму и нас своим злым языком. В тридцатый год по весне Таисия Павловна заболела воспалением лёгких. Она не доверяла врачу, а в особенности аптекарю еврею. Лекарства не принимала, посчитав, что всё само пройдёт. Только вот не прошло.
Я хорошо помню бабкины похороны. Народу было немного. Собрались только родные да близкие соседи. Бабу Таю недолюбливали за резкость в выражениях. Отец плакал, утирая скупые мужские слёзы. Мама спокойно стояла в стороне. Она даже не соизволила проводить свекровь в последний путь. Аня тоже прослезилась, но не от тоски, а, скорее, от доброты душевной. Я же, как и мать, не пролила ни одной слезинки. Не могла заставить себя оплакивать женщину, называвшую меня «подкидышем». А Коля был слишком мал, чтобы осознавать сущность бытия. Если бы брат понимал это в свои четыре года, то плакал бы навзрыд. Ведь для бабы Таи он был самым дорогим человеком и знал её с лучшей стороны, чем мы.
Моя мать была сдержанной в чувствах женщиной. Я раньше думала, что она никого не любит. Правда, с годами я разгадала её тайну. Мама всегда была такой. Издержки воспитания дореволюционной России. Девочек учили быть ледяными куклами. Мама растаяла только раз, позволив себе влюбиться. Она подарила всю себя Семёну в обмен на обещания вечной любви. Он уверял, что превратит их брак в рай на земле, но вышло всё иначе. Жизнь мамы походила на ад. Подумать только, как сильно возлюбленный разочаровал её надежды. Может представление о счастье у разных слоёв общества такие же разные, как они сами? Мамино счастье – это красивая жизнь, полная приёмов, подарков и армии слуг. У отца и того примитивнее. Однажды я спросила его, что для него счастье? Он ответил: «Счастье, доченька, когда из печки достают сытую с маслом кашу и она не последняя». Вот настолько они были разные. Эту пропасть между ними смогла убрать только любовь. И, к сожалению, ненадолго. Первые же проблемы разрушили хрупкий мостик между ними. Елизавета Ростопчина была права. Настя пожалела. Только было уже поздно. Страна изменилась, появились дети, душили проблемы в семье и мама не нашла ничего другого, как закрыться в самой себе. Поплыть по течению скучной жизни. Существование в постоянном лишении научило её многому, но хорошей хозяйкой она так и не стала. Анастасия Николаевна была талантливым учителем по русскому языку и литературе, большую часть своего времени посвящая школе, ведь домашние дела её всегда угнетали.
Семён Прохорович Зарецкий был самым спокойным мужчиной, которого я знала. Жена могла часами пилить его, но тихий муж даже не реагировал. Папа молча ел за столом, кивая в знак согласия. Читал газету, отвечая жене одно монотонное: «Да, Настенька». Когда была жива баба Тая, такие ссоры супругов перерастали в грандиозные скандалы. Таисия Павловна вставала на защиту единственного сына. И спорящие между собой женщины не замечали его ухода.
Смотря на него, я не верила, что когда-то отец украл маму на вокзале или сражался на войне. О войне он, кстати, никогда не рассказывал, словно смог вырезать её из памяти. Только ночь иногда оживляла страшные картины. Ефрейтору царской армии снились кошмары. Он кричал или бормотал бессвязные слова: «Стреляй! … Нет! …. Его убили!…». Потом вскакивал с постели и уходил в сени курить самокрутку. Мать привыкла к таким беспокойным ночам, поэтому продолжала спать сном младенца. Мы тоже спали. Так что отец оставался наедине со своими призраками из прошлого.
К тридцать седьмому году папа дослужился до участкового. Семёна Прохоровича больше уважали, чем боялись, потому что без дела он особо не тряс криминальные элементы. Да и кого трясти? Алкоголиков с мелкими воришками? Крупных бандитов в довоенном Сенно не было. Все друг друга знали. Человек ещё только подумает о чём-то противозаконном, как уже весь город судачит. Сарафанное радио. Но, несмотря на относительно спокойную жизнь в Сенно, папа домой не спешил. Наверное, не хотел лишний раз встречаться глазами с женщиной, чью жизнь он испортил.
Иногда я сомневаюсь: любила ли отца, как положено дочери. Единственное, в чём я сейчас уверена, так это в своей жалости к нему.
Анна – моя старшая сестра. В тридцать седьмом году ей исполнилось девятнадцать лет. Мамина гордость и радость. Отличница в школе. Комсомолка. Все обожали умницу Аню. Ухажёров у Анечки было хоть отбавляй. Все парни мечтали проводить гордую дочь участкового из клуба. Нередко за эти фантазии начищали друг другу физиономии. Аня, и вправду, была красавица для белорусов. Смуглая кожа. Высокая и худощавая. Густые чёрные волосы с синим отливом вороного крыла. Брови полумесяцем. Карие бархатистые глаза подчёркивали длинные ресницы. А ярко-красные губы всегда улыбались. У моей сестры был такой задорный смех, что когда она смеялась никто не мог удержаться. К ней обязательно все присоединялись, и уже неважно в чём была причина веселья. Смеялась Аня – этого было достаточно. Вот какой была моя сестрица! Среди светло-русого и голубоглазого населения Беларуси такие смуглянки, как она, почти не встречаются. Поэтому Анюта была невеста нарасхват, но из многочисленных ухажёров она выделяла только Фёдора Тихицкого, своего одноклассника.
Коленька – обычный советский мальчишка. Воспитанный на большевистских лозунгах в школе, он верил в светлое будущее коммунизма. Его веру в Ленина и Сталина ничто не пошатнуло, даже репрессии. Дети, как же легко управлять их умами… В этом нежном возрасте они все идеалисты и максималисты.
Вот и вся моя семья. Несчастливая и не такая уж несчастная для тогдашнего времени. Обычная для маленького городишки.
О, я ещё не рассказала о себе.
В тридцать седьмом году мне было шестнадцать лет. Я даже не знаю, как себя описать. Красивая? Да. Я могу это сказать с уверенностью. Мужчины всегда смотрели на меня. Только не так, как на мою сестру. В их взгляде не было того восхищения, какое было адресовано Анюте. Сильная половина человечества уже тогда не восхищалась мной, а хотела. Я, словно магнит, притягивала к себе противоположный пол. Однажды Есфирь Исааковна сказала: «У тебя другая красота. Роковая. Такие женщины рождаются покорять, а не покоряться».
Есть жгучие брюнетки, а вот я была жгучей блондинкой. Мои волосы на солнце искрились словно снег, густыми локонами ниспадая с плеч до самой поясницы. Я не любила заплетаться, а в школу не пускали неприбранной, вот и приходилось связывать волосы лентой. Учителям это не нравилось. Они с каким-то упоением отчитывали меня на пионерских собраниях, но со временем угомонились, поняв, что всё это бесполезно. Как ходила с лентой вместо косы, так и буду ходить. С губами мне тоже повезло. Пухлые и розовые. Правда, была у меня тогда вредная привычка. Когда я злилась или нервничала, то кусала губы. От чего они наливались кровью и становились ярко-красным пятном на бледно-мраморном лице. Но, главное моё достоинство это необычного цвета глаза, доставшиеся по наследству от бабушки. Глаза хамелеоны, меняющиеся под настроение или от освещения. Когда я злюсь, они приобретают ярко-зелёный оттенок. В сумерках тёмно-зелёный. Равнодушие или спокойствие окрашивает их в серые тона. Сам узор радужки напоминает чешую змеи. Глаза ведьмы, как говорила баба Тая.
В школе моей страстью стал немецкий язык. Наша учительница Эльза Францевна была немкой и, заметив мою тягу к иностранным языкам, стала заниматься со мной внеурочно. Для большинства детей такие занятия равносильны каторге, но не для меня. Я жила этими часами. Ведь вместе с уроками по немецкому, я с головой погружалась в воспоминания своей учительницы. Она рассказывала мне о мире за гранью Советского союза. Там было всё таким необычным, сказочным, прекрасным и в тоже время чужим.
Как-то Эльза Францевна сказала мне на родном ей языке:
– Ты говоришь, как настоящая немка.
Это была лучшая похвала в моей жизни, а хвалили меня нечасто. И я подумала: «Почему я не её дочь?». В тот момент лучшей матери я бы не желала.
Сколько бы лет ни прошло, я всегда буду помнить голубые глаза моей учительницы. Они просто светились какой-то особенной нерастраченной материнской теплотой. И как много любви было в этом хрупком человечке. Хватило бы, наверное, окутать этой любовью весь земной шар.
Странно, некоторые желания сбываются. Мои сбывались всегда. Поняв это, я стала с опаской желать. Наверно, баба Тая опять оказалась права. Может быть, я ведьма?
Через пять дней после этого урока, мою любимую учительницу увёз чёрный ворон. Для всех Эльза Францевна стала шпионкой, но не для меня.
Началась охота на врагов народа.
ГЛАВА 2. Жених
Репрессии начались в Беларуси задолго до тридцать седьмого года. После Польско—Советской войны по Рижскому договору нашу страну разделили. Западная часть отошла Польше, а восточная часть РСФСР. Поляки могли потребовать и восточную. Только почему-то мечтатели о возрождении Речи Посполитой не забрали бывшие земли. Даже не знаю, кому больше повезло: жителям западной Беларуси или нам? Хотя, тем тоже было не сладко. Быть под пятой горделивого ляха, то ещё сомнительное удовольствие.
Репрессии и коллективизация вплотную коснулась западных соотечественников только после войны. Мы же ощутили ежовую рукавицу военного коммунизма сполна. Сначала ОГПУ и НКВД гонялись за поляками в их усадьбах. Когда шляхтичей поубавилось, принялись за зажиточных крестьян, дав им обидное прозвище – кулаки. Будто они в своих руках держат весь хлеб и не хотят делиться.
В двадцать восьмом году начался «хлебный кризис». Закупочные цены на зерно искусственно занизили. Выращивая с таким трудом стратегически важный продукт, крестьяне не хотели задёшево его отдавать. Правительство не придумало ничего умнее, как забирать силой зерно. Комиссары вычищали амбары и погреба так, что и мышам не оставалось. Такая политика спровоцировала более пятисот выступлений и это только в моей стране. Несогласных с изъятием хлеба жестоко уничтожали.
Раскулачивание внесло непоправимый урон независимому жителю деревни, а коллективизация окончательно добила. Жестокие меры дали городам долгожданный хлеб, уничтожив некоторую часть работящего населения бывшей Российской Империи. Итог: тысячи сосланных и расстрелянных. Отнимая последний хлеб у селянина, новая система обрекла его на голодную смерть. Сотни людей заплатили жизнью за ударные темпы индустриализации. А тут ещё машина репрессий набирала обороты, кромсая все больше и больше человеческих судеб.
Представители всех здравомыслящих профессий, не согласных с политикой молодой страны, подлежали чистке. Учителя, врачи, учёные, литераторы – арестовывались сотнями. Их ссылали. Расстреливали. Высосанные из пальца обвинения сыпались на их головы, как из рога изобилия. В начале тридцатых годов процессы были показательными. Якобы раскрывались целые шпионские сети: «Союз освобождения Беларуси», кулацкая организация «Пуховичского района» и это не все громкие разоблачения врагов народа.
Чтобы улучшить процесс работы ОГПУ, решения о мере наказания «врагов народа» принимали три человека. «Тройки» – как их называли в народе. В тридцать седьмом году репрессии достигли своего максимума. Коммунисты всегда стремились к ударным темпам во всём. В те страшные годы, казалось, что весь народ разделился на «врагов народа» и тех, «кто сдаёт врагов народа». Арестовать могли за самый невинный проступок. Например, опоздание на работу или анекдот. Сталинские репрессии походили на средневековую инквизицию. Религиозным фанатикам везде мерещились ведьмы, а комиссарам «враги народа». Дошло до того, что и палачи сталинского режима стали опасаться друг друга. Наряды на «врагов» росли в арифметической прогрессии. Может статься, что и твоё имя внесут в список, чтобы закрыть отчётность за квартал. Заслуги перед отечеством не вспомнят. Сегодня ты комиссар НКВД, а завтра за излишнюю или не очень хорошую расторопность «враг народа». Так произошло и в Сенно. Одного комиссара сменил другой. Если тот был относительно мягким, то у нового комиссара сплошные амбиции. Не лучшее качество для человека его профессии в тридцать седьмом году.
Пусть мы были не очень дружной семьёй, но по-своему счастливой. Наше счастье было в однообразии. Для большинства людей однообразие – это и есть сама жизнь. Всем хочется просто жить. Просыпаться по утрам, пить горячий чай с блинами и вареньем. Обнимать любимых, провожая их на работу и встречая после. Радоваться каждому шагу своего ребёнка. Его успехам в школе. Переживать за неудачи и подбадривать, что в следующий раз обязательно получится. Засыпать под сопение домочадцев или даже храп. Счастье – это уверенность в завтрашнем дне. Новый день не принесёт ничего нового. Новый день не станет отправной точкой для несчастий. Он будет таким же, как и предыдущий.
Так думали и мы в одно пасмурное утро апреля.
Отец ушёл на службу раньше обычного. Ещё засветло к нам прибежал посланный дежурным паренёк. В зоотехникуме вскрыли замок и покалечили сторожа. Старик чудом остался жив, но в себя пока не пришёл. Такое преступление было настоящим событием, после восстания эсеров в Сенно. Их сопротивление советской власти в восемнадцатом году было непросто мелким волнением. В бывшей Земской управе левые эсеры даже организовали свой штаб. Но набирающей обороты власти большевиков уже никто не мог противостоять.
Мама накрывала на стол и всех торопила. На часах стрелка показывала половину седьмого. Ещё целых полтора часа до школы и так хотелось спать.
Я неторопливо ела кашу, делая вид, что слушаю Анины бредни о вчерашнем собрании комсомольцев. Планы пятилеток и субботники во славу дня трудящихся меня уже тогда не интересовали. Я переживала за Эльзу Францевну. Уроки немецкого языка отменили. Не было учителя. Нехорошие слухи расползались по городу. Будто учительница – шпионка и у неё целая подпольная сеть в Сенно. Эти враги народа хотят разрушить нашу счастливую советскую жизнь. В это я не верила, как и во многое другое.
Коля быстренько, как утка, проглотил завтрак и приставал к матери. Та недовольно бубнила ему в ответ:
– Ты денег не получишь. Спроси у отца. Сколько можно смотреть одно и то же?
Поняв, что у матери он денег не выклянчит, брат ушёл собирать портфель. В качестве протеста Коля начал громко распевать песню из кинофильма про Чапаева. Этот «Чёрный ворон» в писклявом исполнении брата заставил всех в один голос крикнуть:
– Заткнись!
– Пока денег на кинотеатр не дадите, не замолчу!
Первой не выдержала Аня. Сестра вытащила из сумки пару копеек и кинула на стол.
– Иди возьми деньги, только не пой больше!
Из-за занавески выглянула довольная рожица младшего брата.
– Ань, а ещё дашь? – и тут же добавил, – Ну, чтобы я завтра без песен?
Сестра брызнула смехом, а за нею и мы.
– Вот нахал! – пожурила его мама. – Ему мало! Иди в школу!
Брат вихрем промчался меж столом и дверью. Помахав в дверях, Коля побежал в школу.
– Когда фильм-то показывают? – спросила мама.
– Вроде сегодня в десять будут, – уже одеваясь, ответила сестра.
Заподозрив, что сын прогуляет школу, мама посмотрела на меня и приказала:
– Проверишь брата, Лизка.
Возразить матери мне не дал Дружок. Пёс залаял и радостно заскулил. Отец. Только его так встречает наш Дружочек. Потом снова зашелся лаем. Это чужой зашёл во двор. Голос отца заставил собаку замолчать. Хвостатый сторож уже не лаял, только злобно рычал на непрошеного гостя.
Отец вошёл в дом и, не снимая фуражку, сказал матери:
– Собери мне поесть.
– Что? Почему? Ты куда? – поток вопросов посыпался на отца.
– Собери, – спокойно повторил муж.
