Две странницы. Девы Луны

Упрямая Прасковья тем же вечером упала в ноженьки к Сашеньке, но та ей посоветовала отца не беспокоить, ибо он не дитя малое, а хозяин имению. Да и от своих хлопот делается весьма жизнерадостным и более здоровым, чем от сидения над книгами и письмами.

Конечно, Александра Андреевна Селиверстова приглядывала за отцом, умея, когда надо, умерить его чересчур разгоревшееся рвение, но делала это куда деликатнее и разумнее, нежели Прасковья. По правде говоря, основные заботы по обустройству жизни в поместье лежали на ней. И Сашенька обнаружила недюжинные способности на этом поприще. Разумеется, в практических делах ей очень помогал Прохор, муж Анфисы, несмотря на молодой возраст, сделавшийся старостой, мужик хваткий, смекалистый и обстоятельный. Но Сашенька и сама умела находить общий язык с крестьянами, решать неизбежные споры, намечать необходимые дела.

В имение наезжали торговцы хлебом, ломили цену. Скудные семейные запасы развернуться не позволяли, и, хоть Сашенька торговалась отчаянно, но денег не хватало. Пришлось уступить перекупщикам, продав часть барского леса на корню.

Сын Александр Алексеевич был поручен опеке красавицы Анфисы. Она снова была беременна, но ловко управлялась с заботами по дому, заменяя потихоньку стареющую Прасковью. Прохор ворчал, но понимал, что без Анфисы господам будет тяжелехонько. Да и сам он уходил затемно, возвращался за полночь, и то, что дочь их Варвара при барском углу растет вместе с братом молочным Алексашкой, его пока устраивало.

Дети уже вовсю ползали и даже пытались вставать на ноги. Девочка была побойчее и попроказливее, мальчик выглядел более робким, но жили в целом мирно, хотя иногда, как без этого, доходило до крика и слез. Анфиса без поблажек одергивала озорников. Сашенька не протестовала против домостроевских методов своей наперсницы, к сыну заявлялась урывками, обычно по вечерам. Укладывала спать. Пела или рассказывала ему, как взрослому, о прошедшем дне, о новостях, о делах.

Очень не хватало Маланьи. Ее твердости, опытности, строгой и взыскательной рассудительности. Но старуха теперь жила с сыном в Холщевино. Миша-молчун отстраивал новую избу, и бабка решила, что следует ему в сем деле помочь.

– Ты, Александра Андреевна, теперь большуха. Сама управишься, знаю. А нужна буду, свидимся.

На том они и расстались. Отбыл разыскивать свою матушку-попадью и велеречивый Варфоломей. Уехал отважный батюшка, тоже жалко. А Сенька все-таки, неугомонный, убежал на войну. Сашенька его удерживать не стала. Снарядили парня, бригадир Неживин выправил нужные бумаги, и отправился Сенька в действующую армию с проходящим обозом. Как раз санный путь еще был.

Мужа Александра вспоминала не часто. Не то, чтобы она совсем вычеркнула его из своей памяти, но… Когда вернулась она из Гайнова в Красновидово, состоялся у них разговор с отцом. Тот на два дня раньше приехал с остальными домочадцами из Городца, где они зимовали у родственников, волнуясь и моля Бога о спасении от супостата. Радость встречи, новости, печальные и радостные, обретение внука – все это, как показалось Сашеньке, не позволило Андрею Петровичу внимательно отнестись к сообщению о том, что муж ее Алексей Кириллович живет теперь с другой женщиной. Бригадир лишь качал головой, повторяя: «Так-так». Потом, помолчав, сказал:

– Так, говоришь, хорошо воюет? Полковник уже?

– Полковник.

– Что ж, на то и война, чтоб воевать. А Бог рассудит.

На этом беседа и закончилась. Больше Сашенька о своем горе не заикалась. Порой она воскрешала в памяти последнюю их с мужем встречу, удивлялась, что так хорошо все запомнила. Но ни боли, ни тоски, ни обиды она почему-то уже не испытывала. Даже грусти не было. Как будто эти воспоминания сделались страницами некоей книги о других людях, не о ней, не об Алексее, а о чужих, до которых после прочтения нет никакого дела. Поставь на полку и живи дальше.

Бывает, что в лютую зиму мороз пробирает до дна озера. И тогда в воде, превратившейся в ледяную толщу, умирает, выстужается все живое. Ни рыбешек, ни жучков-червячков не остается. Весной, понятно, лед истаивает, и потихоньку жизнь возвращается. Нет-нет, да и плеснет вдруг плотвичка, пробежит по глади водомерка… Но это уже другая жизнь.

Так вот и выморозила Сашенька свою первую любовь, возвращаясь метельным октябрем из Вязьмы в маленькое Гайново, туда, где ее любили и ждали. Оставила за плечами любовь и предательство, завершая бег, замыкая круг.

Она поминала мужа в молитвах, желала здравия и побед. Однако же, желая всего этого искренне и с чистым сердцем, она не испытывала ни малейшего волнения, душевной причастности, того, что можно назвать радостным теплом. Эти ощущения обходили ее стороной, когда перед ее глазами возникал образ Селиверстова.

Он, герой, храбрый и мужественный воин, стал теперь посторонним человеком.

* * *

В апреле из смоленской почтовой конторы в Красновидово доставили письмо. Адресовано оно было Александре Селиверстовой, отправителем значился Владимир Николаевич Ворт. Он сообщал о гибели полковника Селиверстова. Ворта Сашенька хорошо помнила по Петербургу, даже пыталась протежировать ему в его ухаживаниях за Натали Нелидовой, своей знакомой по пансиону. Владимир был дружен с Селиверстовыми и теперь счел своим долгом и так далее. Алексей Кириллович был убит картечью во время контратаки французов в деле при Нюбурге. Сам Ворт при том не присутствовал, но уверен, что его друг принял смерть достойно, как подобает офицеру и христианину. Погребен Селиверстов у местной церкви вмести с другими павшими за Веру, Царя и Отчество русскими воинами. Место это Ворту известно. Затем следовали соответствующие соболезнования, корреспондент брал на себя смелость предложить вдове полковника возможную и посильную помощь, буде в оной возникнет необходимость… Память о друге… Искренняя благожелательность… Христианский долг… Подпись.

Сашенька долго смотрела в окно. Пушистая верба чуть покачивала ветками, усеянными желтыми нежными цветами, похожими на заячьи хвостики. Зеленая лужайка перед домом. На ней неугомонный Никита рубится с деревенскими мальчишками в «чижа». Дети весело гомонят, солнце светит. В руке у Сашеньки замер листок бумаги. Серый, равнодушный. Мертвый. Смерть – жизнь. Смерть – жизнь. Сколько раз за последние полгода эта жутковатая загадка предлагалась ей к решению? Норовистая судьбинушка, держащая кулачки за спиной: «А ну, угадай, в какой руке?» Судьба… Есть ли она? Или это просто цепь причин и следствий, связующая нас с рождения до могилы? Как все это тогда пошло и скучно!

Вот. У нее убили мужа. И что? Ничего. Он не угадал, в какой руке жизнь. Так же раньше или позже не угадаем и все мы. Можно плакать. Можно вот так смотреть в окно, можно верить в Божественный промысел и в смерть как в дар избавляющий. А вот жить нужно. Нужно жить. Тяжело, но нужно. Жизнь не игра, не цепь связующая, а Божий дар, что бы там ни твердили все эти философы вкупе с энциклопедистами.

Сашенька отмахнулась от этой никчемной зауми и еще раз перечла письмо Ворта. Ей вдруг открылось то, о чем она не задумывалась раньше: Владимир искренне любил ее мужа, был ему настоящим другом. Селиверстова многие любили. И крестьяне, и партизаны, и солдаты… Наверняка многие стояли над его могилой, поминали добром… Отчего же она, жена, не может? Сашенька мучительно вслушивалась, пытаясь уловить хоть искорку тепла в своей душе, хоть отзвук былого, хоть стон… Ничего. Только чириканье воробьев под стрехой, да ровный стук сердца.

– Что ж… Остается, значит, только помнить и быть достойной памяти. Господи, хоть заплакать помоги!

– Ма?

Сашенька обернулась. Перевалившись через порог, к ней весело полз Селиверстов-младший. Был он в одной рубашке, в ручонке крепко зажимал алую ленточку, еще недавно украшавшую белесые кудряшки Анфисиной Вареньки. Сашенька подхватила сына на руки, расцеловала, прижала к груди. Сразу сделалось тепло и уютно.

– Ма! – довольный своим геройством и отважным походом из детской Александр требовал продолжения игры.

Сашенька усадила его на колени лицом к себе, зачем-то зажмурилась и сказала ровным голосом:

– Твой батюшка умер, Александр.

Она боялась открыть глаза. Странно. Она боялась смотреть на сына. «Господи, помоги! Темно-то как!»

– Ма!

Теплая детская ладошка гладит Сашеньку по щеке, по ресницам, по векам… И тут она начинает плакать, раздирает, распахивает давящую тьму, ее пока еще не видящий взор принимает свет Божьего мира. Сквозь слезы она ловит на себе взгляд сына. На мгновение показалось, что смотрит на нее Алексей. Живой. И улыбка у него светлая…

Глава III

Возвращение

Уже неделю жила Полина в Генте. Поначалу этот город, весь одетый в камень, но сохранявший своеобразный фламандский уют, очаровал ее. Узкие улочки, перерезаемые каналами, закованные в гранит берега Шельды, величественность собора Святого Бовы с алтарем, расписанным Ван Эйком, терпкое, дурманящее пиво, покой и размеренность жизни, рождаемые довольством горожан – все это нравилось ей, все было в новинку. Местный быт разительно отличался от роскоши европейских столиц, надменной холодности Петербурга, бестолковой суетности Москвы. Но Полине достаточно быстро наскучили прелести Гента, которыми она наслаждалась первые дни. Все больше ею овладевало беспокойство, вызванное бездействием и пассивным ожиданием, к которым она не была приучена.

Абросимову и его детям грозит опасность, теперь в этом не было никакого сомнения, Полина же проводит время в неспешных прогулках и в вечернем чтении французских романов, купленных в книжной лавке, располагавшейся напротив бургомистрата. От Гольдмана никаких известий не поступало. Деятельная натура Полины требовала предпринять хоть что-нибудь. Она готова уже была забыть об обещании банкира, оставить этот город и, положившись на удачу, броситься разыскивать мужа по европейским городам и весям. Пока холодный рассудок обуздывал ее неразумный порыв, но долго так продолжаться не могло. Она прекрасно понимала это.

Записка от Гольдмана пришла на восьмой день. Банкир сообщал, что доверенный Абросимова только что был у него. Он привез с собой письмо от графа, забрал пришедшую на имя их сиятельства почту и попросил выдать ему изрядную сумму в золотых франках. Гольдман, лично принимавший гостя, сказал, что потребуется некоторое время, чтобы приготовить деньги, просил человека графа прийти ровно в два, к этому сроку все должно быть готово. Банкир предлагал Полине ожидать интересующее ее лицо в экипаже у дверей конторы. Чтобы не произошло какой-нибудь ошибки, Гольдман сам проводит гостя на улицу, открыв перед ним дверь. Полина в волнении прочла это послание и начала немедленно собираться в дорогу. До означенного в записке времени оставалось чуть более часа.

Ей без труда удалось нанять кучера для ее собственного экипажа, стоявшего, как и лошади, в конюшне гостиницы. Один из молодых конюхов, услышав, какие деньги предлагает молодая постоялица, согласился везти ее хоть на край света. Через полчаса Полина была уже у банка. Она велела вознице остановить карету чуть наискосок от дверей конторы и, отдернув шторку на окне, внимательно наблюдала за всеми входящими и выходящими.

Ровно в два молодой человек высокого роста в черном дорожном плаще легко взбежал по ступенькам крыльца и скрылся за дверью. В руках у него был саквояж, весьма похожий на тот, что покоился сейчас на коленях у Полины. Она подумала, что увидела, наконец, того, кто ей нужен. Предчувствие не обмануло ее. Минут через двадцать тот же мужчина вышел из конторы в сопровождении Гольдмана. Коротко попрощавшись с банкиром, он вскочил на козлы легкого двухколесного экипажа, стоявшего неподалеку и тронулся в путь. Полина сделала знак вознице, которому заранее сообщила, что следует делать, и он двинулся следом за пролеткой, стараясь держаться от нее на некотором отдалении, дабы не навлечь подозрений. Колеса мерно стучали по брусчатой мостовой.

Полина не ведала, что через несколько минут в контору вошел еще один человек. Отозвав в сторону Йохана, он с напряженным вниманием выслушал то, что прошептал ему на ухо молодой клерк, потом вышел из банка, скрылся в карете, немедленно тронувшейся в том же направлении, что и человек Абросимова, за которым следила Полина.

* * *

Дорога от Гента до Брюсселя, а от него до Намура была весьма оживленной. И навстречу Полине, и в том же направлении, в котором ехала она, двигались кареты, крестьянские телеги, скакали одинокие всадники. Это позволяло, оставаясь незамеченной, вести слежку за незнакомцем, который должен был привести ее к Абросимову. Столь же оживленно было и на постоялых дворах, где останавливался молодой человек, чтобы дать роздых лошадям и подкрепиться самому. Мелькание лиц, суета придорожных гостиниц – все это позволяло наблюдать за ним, не опасаясь разоблачения. Молодой возница, заразившийся охотничьим азартом своей нанимательницы, активно помогал ей, не спуская глаз с незнакомца в черном в те минуты, когда Полина вынуждена была на время прекращать наблюдение.

Правда, после Намура тракт заметно опустел и приходилось, соблюдая осторожность, держаться в отдалении от посланца графа, рискуя потерять его, если он повернет, скрывшись за вершиной холма, на одну из боковых дорог. К счастью, этого не произошло. Не доезжая до Бастона, человек Абросимова поворотил на узкую дорогу, ведущую через лес, и вскоре въехал в прилепившуюся к скалам деревню. С холма, на котором Полина велела вознице остановиться, было хорошо видно, что дорога, упираясь в эти скалы, заканчивается тупиком. Стало ясно, что незнакомец добрался до конечного пункта своего следования и остановился где-то в этой деревне.

Полина понимала, что следует, выждав некоторое время, спуститься в селение, остановиться в местной гостинице и выспросить о недавно поселившемся здесь человеке с двумя детьми. Она была уверена, что в такой глуши приезд Абросимова не мог остаться незамеченным. Правда, в такой деревне могло и вовсе не оказаться никакой гостиницы, но эти опасения оказались напрасными.

У самого въезда в селение обнаружился небольшой постоялый двор, хозяин которого, крепкий старик с румяным лицом, не был избалован частыми гостями. Он искренне обрадовался постоялице, приняв ее со всем деревенским радушием. От него Полина узнала, что дилижанс на Брюссель ежедневно проходит через соседнее село, находящееся в нескольких лье, щедро расплатилась с весьма довольным полученным вознаграждением возницей и отправила его назад. Он, весело насвистывая, двинулся пешком к дилижансу, Полина же, чувствуя усталость, решила все вопросы отложить на утро, понимая, что предстоящее объяснение с мужем потребует немало душевных сил, и удалилась в отведенную ей комнату, дабы хорошенько выспаться.

Утром из разговора со словоохотливой хозяйкой, прислуживавшей постоялице за завтраком, Полина узнала о мужчине средних лет, видимо, иностранце, который пару месяцев назад поселился со своими детьми и немногочисленной прислугой в стоящем на отшибе доме за каменной грядой. Дом этот пользовался дурной славой. Последние пять лет, после того, как умер предыдущий его хозяин, полусумасшедший старик, выходивший из своего жилища только по ночам и бродивший по улицам деревни, пугая ее обитателей, дом стоял пустым, никто не хотел покупать его. Разное болтали. И про вампиров, и про привидений, и про ликантропов… Сама хозяйка считала подобные слухи бреднями и дурацкими сказками, но и она полагала, что какое-то проклятье над этим домом тяготеет. Впрочем, новый жилец ни в чем предосудительном замечен не был. И вообще ничего определенного сказать о нем нельзя. Известно только, что ежедневно после полудня он совершает прогулки в окрестном лесу в сопровождении неотступно следующего за ним молодого человека. Иногда берет с собою и детей. Вот и все.

Полина внимательно слушала болтовню хозяйки. Сведения о ежедневных прогулках графа были весьма кстати. Она решила явиться к мужу в его отсутствие, чувствуя, что будет лучше, коли сама будет принимать вернувшегося графа, а не наоборот. После завтрака Полина удалилась в свою комнату и принялась готовиться к встрече. Скудный дорожный гардероб не позволял ей явить Дмитрию Константиновичу весь блеск своей красоты, но она сделала все, чтобы выглядеть как можно привлекательнее, и надо признать, что ей это удалось.

* * *

В тиши кабинета граф почувствовал себя увереннее. Колотившееся сердце перестало прыгать в груди, несколько умерило свой ритм. Абросимову удалось даже сделать несколько глубоких вдохов и привести хотя бы в относительный порядок свои мысли. Сейчас он бросил все силы на то, чтобы сохранить спокойное, как ему казалось, выражение лица и подавлять желание взглянуть в лицо Полине. Он делал вид, что смотрит в окно все то время, пока она рассказывала ему о цели своего визита. Не задавал никаких вопросов, не прерывал ее. Просто слушал.

Но слышал плохо. Что-то опять о дневниках Масальского. Боже! Дались же им всем эти проклятые дневники! Снова об архиве Полторацкого. Она-то откуда знает? Впрочем… Похоже, эта страшная тайна давно перестала быть тайной. Иезуиты… Какие иезуиты?

– Масоны. Дневники нужны масонам, – не оборачиваясь поправил Абросимов Полину. – Я об этом знаю. Они уже… гм… – он замялся, подбирая нужное слово, – уже навещали меня.

– Нет, ваше сиятельство, я не оговорилась, именно иезуиты.

– Но дневники нужны масонам!

– Они нужны всем. Я не сомневаюсь, что и те, и другие скоро явятся сюда за ними. Если я сумела разыскать вас, то это удастся и им, причем в самое ближайшее время. Думаю, вам с детьми следует уехать, – сказала Полина в спину Абросимову.

– Спасибо за заботу, сударыня, – сухо ответил граф, – но я не собираюсь бегать по Европе, как заяц, спасающийся от гончих.

– Вы могли бы вернуться в Москву. Ваш дом уцелел и… Там вы будете в большей безопасности, чем здесь, ведь…

– Благодарю вас, – перебил Абросимов. – Я понял, что вы предлагаете. Пока я останусь здесь. Это все, что вы хотели мне сказать?

– Почти. Я хотела бы… Я очень сожалею о том, что причинила вам столько боли. Не прошу вас простить меня, но хочу, чтобы вы знали о моем раскаянии.

Эти слова заставили графа плотно сжать зубы и закрыть глаза. Усилием воли он взял себя в руки и проговорил, сохраняя прежнюю холодность:

– Теперь я знаю о вашем раскаянии. Я принял это к сведению. Еще что-нибудь?

– Нет.

– В таком случае не смею вас задерживать.

Граф подошел к двери кабинета, открыл ее и шагнул в сторону. Полина медленно поднялась и, опустив голову, направилась к выходу. Но тут вдруг что-то взорвалось в груди Абросимова. Он, по-прежнему не глядя на жену, схватился рукой за оконную раму и заговорил горячо и резко:

– Сударыня! Сколько я знаю вас, вам никогда не была свойственна сознательная жестокость. Или вы изменились? Зачем вы явились сюда? Каждая встреча с вами, даже само воспоминание о вас мучительны для меня. Никакие масоны, иезуиты, кто угодно еще не могут принести мне той боли, которую несете мне вы. Молю вас, если вы действительно хоть в чем-то раскаялись, навсегда оставить меня в покое и не терзать меня своим присутствием. Ведь я не делал вам зла. За что же вы… вы…

Он задохнулся и замолчал. Полина, замерев слушавшая этот монолог, снова двинулась к распахнутой двери. Но на пороге она остановилась и, обернувшись, обратилась к графу:

– Ваше сиятельство!

– Уходите! Уходите же! – простонал Абросимов.

– Дмитрий Константинович! – не сдавалась Полина, которой нужно было сказать нечто важное, необходимо, чтобы этот человек понял, что она знает, как виновата перед ним, что желает ему и его детям только добра, что…

Абросимов продолжал стоять, отвернувшись к окну, и лишь отрицательно тряс головой, показывая, что не будет ничего слушать.

– Митя…

Это слово заставило графа обернуться. Уже много лет никому не приходило в голову называть его Митей, так обращалась к нему только мать, даже родная сестра именовала брата Дмитрием. И вот это «Митя»… Он отчего-то сразу почувствовал себя беззащитным. Доспехи холодности и отчуждения, которыми пытался он защитить свою душу от чар этой ворожеи, бесполезным хламом рухнули к ее ногам. Последние остатки воли к сопротивлению были сломлены, когда он поднял на Полину глаза и встретил ее колдовской взгляд. Сейчас в нем застыло выражение неизбывной вины, и он был прекраснее, чем когда бы то ни было.

– Вы мое проклятье! – выдохнул граф и, будучи не в силах одолеть влекущую его силу, шагнул к Полине, прижался губами к ее губам.

Они приоткрылись и ответили на поцелуй. Их обладательница чуть подалась вперед, прижалась к Абросимову. Он почувствовал прикосновение ее упругой груди. Сладкий ток пробежал по жилам графа, тело его дернулось и окончательно вышло из повиновения разуму. Все, что накопилось в его душе за полгода разлуки с неверной женой, было разом отброшено, разорвано в клочья, унесено могучим порывом той неодолимой силы, которой теперь полностью покорился граф. Он сжимал в объятьях эту женщину, прекраснее и опаснее которой не было в целом свете, дрожащими пальцами неловко пытался справиться с застежками на ее платье.

Она торопливо помогала ему освобождать его и себя от мешающей дышать, чувствовать друг друга одежды. Но вдруг, на мгновение придя в себя, слегка отстранилась и едва слышно прошептала:

– Закройте дверь!

Только тут Абросимов вспомнил, что дверь кабинета остается распахнутой и любой из немногочисленных обитателей дома мог видеть их, но не это сейчас волновало его. С трудом оторвавшись от Полины, он бросился к двери, захлопнул ее, повернул торчащий в замке ключ. Когда он обернулся, то увидел Полину, которая, воспользовавшись мгновениями свободы от его объятий, сбросила на пол платье и сейчас предстала перед ним лишь в тонкой нижней рубашке, почти не скрывающей ее чудной наготы. Из груди Абросимова непроизвольно вырвался сдавленный стон, он стремительно шагнул к ней, поднял на руки, ставшие удивительно сильными, это легкое гибкое тело, повлек к стоявшей у стены кушетке, осторожно положил Полину на нее. Стремительно освободившись от остатков одежды, граф опустился на колени, нежно обнял ноги своей, казалось, навсегда потерянной жены, прижался щекой к ее бедрам. Они были плотно сжаты и слегка подрагивали в нетерпеливом возбуждении. Пальцы Полины коснулись подола рубашки, невесомая материя заскользила вверх, являя взору графа беззащитную белизну атласной кожи. Его жадные глаза, словно упиваясь собственным бесстыдством, не могли оторваться от волшебного зрелища.

Полина чуть приподнялась и потянула Абросимова к себе. Граф немедленно подчинился этому призыву. Осознание того, что она тоже желает его, исторгло из груди Абросимова еще один стон. Он прижался грудью к ее груди, обнял ее крепко, властно, нежно и трепетно, зарылся лицом в ее спутанные его ласками густые рыжие волосы, коснулся губами уха, зашептал в него нелепое, глупое, совершенно ненужное, такое необходимое:

– Милая… Милая… Я здесь… Я не могу без тебя… Я не могу без тебя…

Сейчас она была с ним. Сейчас она дарила ему наслаждение, которое, он знал это, не доступно никому из смертных. О! Сколь податливым, сколь покорным было это тело, немедленно отзывавшееся на любые его желания, предвосхищавшее сами эти желания, направлявшее его страсть к столь знакомому и вечно неведомому финалу. Графа вдруг охватил сладкий ужас, он боялся, что оно, это хрупкое тело, не выдержит его яростного напора, рассыпется, разобьется на множество осколков, окажется миражом, предательски развеется за мгновение до достижения высшего счастья. Но бесплотность эта оказывалась обманчивой, нежное облако, которое обнимал граф, сгустилось, стало упругим, опаляюще жарким, само крепко обхватило его, лишая дыхания… И тогда… тогда…

Полина разомкнула веки и слабо улыбнулась, увидев над собою лицо Абросимова. В глазах графа читались одновременно обожание, благодарность, вернувшаяся боль.

– Почему? Почему? – тихо проговорил Дмитрий Константинович. – Почему вы имеете такую силу надо мной? Я знаю, что буду жалеть об этом… О том, что сейчас… Но все равно! Спасибо тебе. Спасибо, потому что…

Полина подняла руку, положила ладонь ему на затылок, притянула его голову, прижала к своей груди. Пальцы другой руки зарылись в его седые волосы.

– Пожалуйста, – прошептала она, – не говори ничего. Хороший мой, бедный мой, не говори. У нас еще будет время, чтобы поговорить, у нас теперь будет много времени. Я не уйду от тебя. Слышишь? Не уйду. Даже если ты будешь гнать меня. А теперь молчи. Мне очень хорошо, мне хорошо с тобой. Понимаешь? И тебе хорошо. Ведь правда? Пусть нам будет хорошо. Молчи.

Абросимов замер. Он осторожно касался губами груди Полины. Действительно, не хотелось двигаться, не хотелось говорить, было лишь одно желание: пусть это мгновение длится вечно, пусть не кончается никогда. Схожие чувства он испытывал очень давно, в далеком детстве, когда мать перед сном, положив его голову себе на колени, расчесывала его тогда длинные и густые волосы редким гребнем, шепча своему мальчику что-то очень ласковое.