Удольфские тайны

Эмилия на каждом шагу трепетала увидеть следы кровопролития и смерти. Когда они подошли к опушке леса, Бертран остановился, чтобы осмотреть почву, сплошь загроможденную толстыми стволами и ветвями деревьев, недавно служившими украшением местности. Казалось, тут, на этом месте, осаждающим пришлось особенно плохо; судя по вывернутым и поломанным деревьям, здесь-то и происходил самый жестокий бой с гарнизоном. При свете факела блестела сталь между стволами деревьев; земля была усеяна поломанным оружием и клочьями рваной одежды воинов. Эмилия все еще боялась наткнуться на изуродованные трупы; она стала опять просить своих спутников идти дальше, но они были слишком поглощены своими исследованиями и не обращали на нее внимания. Тогда она отвернулась от этих сцен опустошения и обратила взоры к замку, где заметила огонь, двигавшийся вдоль укреплений. В этот момент башенные часы пробили двенадцать и послышался звук трубы. Эмилия спросила, что это значит?

– О, это только смена часовых, – отвечал Уго.

– Но прежде не было этой трубы, – заметила Эмилия. – Это новый обычай.

– Нет, барышня, обычай-то старый и его теперь только возобновили; он всегда существовал в военное время. Трубят каждый раз в полночь, со времени осады замка.

– Слушайте… опять! – воскликнула Эмилия, когда вторично прозвучала труба.

Вслед затем она услышала слабый лязг оружия; раздался пароль, произнесенный на террасе, и на него ответили из отдаленных частей замка.

Эмилия озябла и опять попросила не останавливаться.

– Сейчас, сейчас, барышня, – отвечал ей Бертран, копаясь в груде обломков пикой, которую всегда носил при себе.

– Слышите? – воскликнула Эмилия. – Что это за шум?

– Какой там шум? – произнес Уго, останавливаясь и прислушиваясь.

– Вот опять! – повторила Эмилия. – Он, несомненно, доносится с укреплений.

Глянув наверх, они заметили огонек, двигавшийся вдоль ограды укреплений, и порыв ветра донес до них голос часового.

– Кто идет? Отвечайте, или вам будет плохо!

Бертран вскрикнул от радости:

– Ага, товарищ! Это ты? – сказал он и дал пронзительный свисток.

На его сигнал часовой ответил тем же.

Вскоре путники выбрались из леса на взрытую дорогу, которая вела прямо к воротам замка, и Эмилия опять с чувством трепета оглядела грозное сооружение.

«Увы! – промолвила она про себя, опять я возвращаюсь в свою тюрьму!»

– Однако здесь, видно, шла жаркая работа, клянусь св. Марком! – воскликнул Бертран, помахивая факелом над землей. – Ишь как снарядами взрыло землю!

– Да, да, – подтвердил Уго. – Это наши жарили с редута, и чертовски метко, надо сказать! Неприятель прошел бешено приступом на большие ворота; но он мог бы наперед знать, что ничего с нами не поделаешь, потому что, кроме пушки, со стен наши стрелки с двух круглых башен жарили напропалую, – никакой возможности не было устоять, клянусь св. Петром! Такая шла потеха – мое почтение! Я хохотал до упаду, глядя, как подлецы улепетывают! Вот жаль, голубчик Бертран, что тебя там не было, – ты бы взял приз за быстрый бег!

– Ага! ты опять за старые штуки, – угрюмо огрызнулся Бертран. – Счастлив ты, что замок близехонько. Ты знаешь, я ведь не задумаюсь отправить тебя на тот свет, коли ты очень расхорохоришься!

Уго отвечал хохотом и принялся еще что-то рассказывать про осаду. Эмилия слушала и поражалась резким контрастом между теперешним положением края и теми кровопролитными сценами, которые еще так недавно здесь разыгрывались. Грохот пушек, бой барабанов, рев труб, стоны побежденных и крики победителей сменились теперь такой глубокой тишиной, точно смерть восторжествовала одинаково и над победителями и над побежденными. Полуразрушенная башня у главных ворот как будто не вязалась с хвастливым рассказом Уго об удирающем неприятеле, – очевидно, неприятель не только оказывал сопротивление, но и нанес немало вреда, прежде чем обратиться в бегство.

Эмилии показалось, насколько она могла рассмотреть при бледном свете месяца, что в этой башне пробита огромная брешь, а зубцы почти все разрушены. Как раз в одной из нижних бойниц мелькнул огонек и тотчас же исчез; но минуту спустя она увидала сквозь пробитое отверстие в стене солдата, подымавшегося с фонарем по узкой лестнице внутри башни. Эмилия вспомнила, что по этой самой лестнице она поднималась в ту ночь, когда Бернардин обманул ее, обещав устроить ей свидание с госпожой Монтони, и в своем воображении она опять пережала тот ужас, какой испытала тогда. Теперь они очутились уже недалеко от ворот, над которыми солдат отворил дверь комнаты, и при свете его фонаря она смутно увидала стены рокового покоя, где она насмотрелась таких ужасов; ей чуть не сделалось дурно при воспоминании о том моменте, когда она отдернула занавес и увидала страшный предмет, скрывавшийся за ним.

«Может быть и теперь, – размышляла она, – в этой комнате творится что-нибудь подобное; может быть, солдат идет в этот глухой полночный час в караул над телом товарища!»

Небольшой запас мужества, сохранившийся в ее душе не устоял под напором этих воспоминаний и предчувствий, – печальная участь госпожи Монтони как будто пророчила погибель и ей!.. Она подумала, что лангедокские поместья, если бы она отказалась от них, удовлетворили бы алчность Монтони, но не успокоили бы его мстительности, – для этого нужна была жертва еще более ужасная! Ей даже представилось, что если бы она отказалась от этих имений, то боязнь правосудия побудила бы его или держать ее пленницей, или просто лишить ее жизни.

Подошли, наконец, вплотную к воротам. Бертран, увидав свет, мерцавший сквозь небольшое оконце комнаты над воротами, громко крикнул, чтобы им отворили. Солдат спросил:

– Кто там?

– Вот я привел вам пленника, – отвечал Уго. – Отворяй-ка ворота и впусти нас.

– А ты сперва скажи, кто ты, что требуешь впуска? – возразил солдат.

– Как, старый товарищ, ты не узнаешь меня? – закричал Уго. – Говорят тебе, я привел пленника, связанного по рукам и по ногам, молодца, который упивался тосканским вином, пока мы тут дрались.

– Уж ты не успокоишься, пока я не расправлюсь с тобой по-своему! – свирепо огрызнулся Бертран.

– А, товарищ! это ты? – проговорил солдат. – Постой; я сейчас к тебе выйду.

Эмилия услышала шаги, спускавшиеся с лестницы, затем упала тяжелая цепь, сняли болты с маленькой потайной калитки, и солдат отворил ее, чтобы впустить путешественников. Он низко держал фонарь, освещая приступку калитки, и Эмилия снова очутилась под мрачным сводом ворот и услыхала, как запирается дверь, разобщающая ее с целым светом. Тотчас же она попала в первый двор замка и с каким-то тупым отчаянием оглядела обширное, пустынное пространство. Полночный час, готическая мрачность окружающих зданий, глухое эхо, вторившее голосам Уго и солдата, переговаривавшихся между собою, – все это еще усиливало ее печальные предчувствия. Прошли во второй двор, – какие-то отдаленные звуки вдруг раздались среди безмолвия, и чем дальше они подвигались, тем звуки становились все громче. Наконец Эмилия убедилась, что это звуки хохота и пьяного разгула. Невеселые мысли навеяли на нее эти отклики кутежа.

– Что ж, видно, и у вас здесь не прочь тосканское вино распивать, – промолвил Бертран, – если судить по этому Содому! Клянусь, и Уго, наверное, больше пьянствовал, чем сражался. Кто же это пирует в такую позднюю пору?

– Сам эчеленца с другими синьорами, – отвечал солдат. – По всему видать, что вы здесь чужой, а то не стали бы задавать таких вопросов. Наши синьоры – молодцы и никогда не спят по ночам, а больше бражничают. Да и нам бы не худо выпить! а то ведь замерзнешь, шатаясь по ночам, если не согреть себе нутро добрым винцом…

– Мужество, братец, мужество должно согревать твое сердце! – сказал Уго.

– Мужество! – отозвался солдат, приняв угрожающую позу. Заметив это, Уго вернулся к вопросу о пирушке.

– Это что-то новое, – сказал он. – При мне, когда я еще не уезжал отсюда, синьоры все сидели да совещались.

– Это не мешало им и тогда бражничать, – прибавил Бертран, – но действительно после осады они только и делают, что кутят; на их месте, впрочем, я бы себя также ублажил за свою храбрость.

Теперь путешественники уже прошли по второму двору и, достигли входа в сени; солдат пожелал им спокойной ночи и поспешил назад на свой пост. Пока они ждали, чтобы их впустили, Эмилия соображала, как бы ей избегнуть свидания с Монтони и пробраться незамеченной в свою комнату; она боялась одной мысли – встретиться со своим грозным родственником, или с кем-нибудь из гостей в этот час.

Шум внутри замка теперь до того усилился, что, хотя Уго стучался несколько раз, слуги его не слышали. Это дало Эмилии время обдумать, возможно ли ей будет удалиться незамеченной? Хотя, может быть, ей и удалось бы подняться украдкой по главной лестнице, но все-таки она не могла найти дорогу в свою комнату без огня. Тут ей с ошеломляющей ясностью представилась трудность добыть света и опасность бродить по замку впотьмах. У Бертрана был всего один факел, и она знала, что слуги никогда не приносят свечи, когда приходят отворять, потому что прихожая достаточно освещалась лампой, свисавшая со сводчатого потолка, а пока она будет дожидаться Аннеты со свечой, Монтони или кто-нибудь из его приятелей могут увидать ее…

Дверь отворил старый Карло. Эмилия, попросив его тотчас же прислать Аннету со свечой в большую галерею, где она решила ждать ее, и торопливыми шагами направилась к лестнице; Бертран и Уго пошли за стариком Карло в людскую: им хотелось поскорее сесть за ужин и погреться у огня из древесных сучьев. Эмилия, при тусклом свете фонаря между сводами просторных сеней, пробиралась к лестнице, где стояла почти полная темнота; взрывы веселья, раздававшиеся из дальней комнаты, усиливали ее пугливость и смущение; она ожидала, что вот-вот отворится дверь и появится Монтони или его товарищи. Достигнув, наконец, лестницы и взобравшись наверх, она села на одной из ступенек ждать прихода Аннеты; глубокая тьма в галерее удерживала ее идти дальше; прислушиваясь к шагам горничной, она слышала только отдаленные отголоски разгула, доносившиеся эхом из сводов внизу. Одну минуту ей показалось, что она слышит какой-то шорох из галереи позади и, обернувшись, увидала, будто движется что-то светящееся. Но она не могла в этот момент подавить в себе трусливую слабость, – встала и потихоньку сошла на несколько ступенек пониже.

Между тем Аннета не появлялась. Эмилия пришла к заключению, что она легла спать и что никто не разбудит ее; перспектива провести всю ночь здесь, впотьмах, или, что все равно, где-нибудь в другом столь же неуютном месте (она знала, что немыслимо отыскать дорогу по запутанным коридорам в ее комнату) исторгла у нее слезы ужаса и отчаяния.

Пока она сидела на ступеньках, ей показалось, что опять раздался какой-то странный, тихий звук из галереи; она затаила дыхание, но шумные голоса внизу мешали ей сосредоточиться. Вскоре она услыхала, что Монтони с приятелями выскочили в главную прихожую; судя по голосам, они были сильно пьяны и как будто направлялись к лестнице. Эмилия вспомнила, что они должны пройти мимо нее в свои комнаты и, позабыв о своих страхах относительно галереи, опрометью бросилась туда с намерением спрятаться в одном из побочных коридоров и попытаться, когда синьоры разойдутся, как-нибудь найти дорогу к себе или в комнату к Аннете, помещавшуюся в дальнем конце замка.

Простирая руки вперед, она пробиралась по галерее, пока не услыхала голоса мужчин внизу, очевидно, остановившихся разговаривать у подножия лестницы; она замерла, прислушиваясь, но боясь идти дальше по темной галерее, где, судя по слышанным звукам, как будто кралось какое-то существо.

«Они уже узнали о моем приезде, – соображала она, – и Монтони идет искать меня! В настоящем его состоянии намерения у него наверное самые отчаянные». Тут она припомнила сцену, происходившую в коридоре накануне ее отъезда из замка.

«О, Валанкур! – мысленно восклицала она. – Я должна отказаться от тебя навеки. Пренебрегать долее притеснениями Монтони было бы уже не мужеством, а безрассудством».

Голоса между тем приближались, и разговор принял очень горячий характер. Эмилия различала, между прочими, голоса Верецци и Бертолини, и те немногие слова, какие она уловила, заставили ее прислушаться с еще большим напряжением. Разговор, по-видимому, шел о ней; отважившись приблизиться на несколько шагов к лестнице, она убедилась, что они спорят из-за нее; каждый из них настаивал на исполнении какого-то обещания, полученного от Монтони. Тот сперва пробовал успокоить своих приятелей и уговаривал их вернуться к попойке, но потом ему, очевидно, надоел этот спор и, предоставив им улаживать его между собою как угодно, он хотел вернуться к остальным гостям в залу пира. Тогда Верецци остановил его.

– Где же она, синьор? – спросил он с нетерпением. – Скажите нам, где она?

– Я уже повторял вам, что не знаю, – отвечал Монтони, тоже, очевидно, немало выпивший. – Вероятнее всего, она ушла к себе.

Верецци и Бертолини оставили расспросы и опрометью бросились оба к лестнице.

Эмилия во время этого разговора так сильно дрожала, что с трудом держалась на ногах; но теперь, почувствовав новый прилив сил в тот момент, когда услышала их поспешные шаги, она понеслась по темной галерее с быстротой лани. Но гораздо ранее, чем она достигла дальнего конца ее, свет лампы в руках Верецци мелькнул на стене. Показались оба соперника и, увидав Эмилию, мгновенно кинулись за ней. В эту минуту Бертолини, не совсем твердый на ногах, в своем нетерпении забыв всякую осторожность, споткнулся и растянулся во весь рост. Лампа упала вместе с ним и стала гаснуть на полу. Верецци, не думая о том, что необходимо сохранить огонь, воспользовался минутным преимуществом над своим соперником и поспешил следом за Эмилией, которая, увидав при свете лампы вход в боковой коридор, проворно повернула туда. Верецци только успел заметить, в каком направлении она бежала, и устремился за ней; но звук ее шагов скоро замер в отдалении. Менее знакомый с ходами и переходами замка, он принужден был пробираться в потемках осторожно, чтобы не упасть со ступенек, часто встречавшихся в старом огромном замке в конце коридоров. Наконец, этот ход привел Эмилию к другому коридору, именно к тому, куда выходила дверь ее комнаты; не слыша шагов за собою, она остановилась перевести дух и сообразить, как ей лучше поступить. Она направилась по первому коридору не потому, что ей так хотелось, а потому, что он, прежде всего, попался ей на пути. И теперь, добравшись до конца его, она по-прежнему находилась в недоумении, куда идти и как отыскать дорогу в потемках? Одно ей было ясно, что ей отнюдь не следует ходить в свою комнату, потому что там ее сейчас же отыщут; опасность усиливалась для нее с каждой минутой, пока она оставалась вблизи от своей комнаты. Ее мужество и силы были, однако, до такой степени истощены, что она принуждена была остановиться отдохнуть несколько минут в конце коридора, пока еще не слышно было приближающихся шагов. В эту минуту мелькнул свет из-под противоположной двери в галерее и, судя по его местонахождению, она догадалась, что это как раз дверь в ту таинственную комнату, где она сделала такое страшное открытие, что никогда не могла вспомнить о нем без содрогания. Присутствие света в этой комнате, да еще в такой поздний час, приводило ее в изумление, и она почувствовала такой неудержимый страх, что не решалась оглянуться на огонь; нравственные силы ее были так подавлены, что ежеминутно ей чудилось: вот отворится дверь и оттуда появится нечто неизъяснимо страшное… Она насторожилась – не слышно ли шагов по коридору и не видно ли луча света, – и заключила, что Верецци вернулся назад за лампой. Уверенная, что он скоро будет здесь, она задумалась, куда ей идти и как отыскать дорогу в потемках?

Слабый свет все еще виднелся из-под противоположной двери, но так велик и, быть может, так основателен был ее страх перед этой комнатой, что она ни за что не согласилась бы второй раз пуститься на разведку ее тайны, хотя там она могла бы наверное добыть света, столь необходимого для ее безопасности. Она все еще с трудом переводила дыхание и прислонилась к стене в конце галереи, как вдруг уловила какой-то шорох и тихий голос. В ту же минуту она убедилась, что это голос Верецци, который, по-видимому, не знал, что она тут, и рассуждал сам с собою. «Воздух здесь свежее! должно быть, это и есть тот самый коридор». По всей вероятности, он был один из тех героев, которые не страшатся неприятеля, а трусят потемок и подбодряют себя звуком собственного голоса. Как бы то ни было, он повернулся к свету и теми же крадущимися шагами направился дальше к комнате Эмилии, по-видимому, забывая, что в потемках ей легче увернуться от него, даже в своей комнате. Как обыкновенно пьяные, он упрямо преследовал мысль, всецело овладевшую его воображением.

Эмилия, услыхав, что шаги его удаляются, оставила свой пост и тихонько двинулась в противоположный конец коридора, решившись опять отдаться счастливой случайности и свернуть в ближайший ход, какой откроется ей; но прежде чем она успела осуществить это намерение, на стенах галереи мелькнул свет: она оглянулась, увидала Верецци, пересекавшего галерею, направляясь к ее комнате. Тогда Эмилия проворно шмыгнула в боковой коридор, влево, надеясь, что ее не заметили; но в то же мгновение мелькнул другой свет на дальнем конце этого коридора и поверг ее в новый страх… Она застыла в сомнении – куда идти; тут она убедилась, что это горничная Аннета, идущая к ней, и радостно бросилась ей навстречу; но неосторожность горничной всполошила Эмилию, – при встрече с нею у девушки вырвался вопль восторга, и Эмилия никак не могла заставить ее замолчать и выпустить свою барышню из крепких объятий. Когда, наконец Эмилии удалось объяснить ей, в чем опасность, обе девушки поспешили к комнате Аннеты, помешавшейся в дальнем конце замка. Но никакие опасения не могли убедить болтливую Аннету в необходимости молчать.

– О, милая барышня, – говорила она по пути, – кабы вы знали, до чего я трусила все это время! я уж думала, мне и не пережить всех этих ужасов! Я была уверена, что никогда уж больше с вами не увижусь.

– Слушай, – прошептала Эмилия, – за нами гонятся, вот и шаги слышны!

– Нет, барышня, это только эхо: где-то затворяют двери… звуки так громко раздаются в этих сводчатых коридорах, что часто обманываешься: стоит заговорить или кашлянуть, такой шум подымаешь, точно пальба из пушки.

– Тем более нам необходимо двигаться тихо, – заметила Эмилия. – Пожалуйста, не говори ни слова, пока мы достигнем твоей комнаты.

Девушки наконец, благополучно добрались туда. Аннета заперла за собой дверь, и Эмилия села на ее кровать, чтоб отдышаться и успокоиться. На ее вопрос, находится ли Валанкур в числе пленников в замке, Аннета отвечала, что она ничего про это не слышала, но знает, что здесь содержатся в заключении несколько лиц. Затем она начала со своей обычной тягучей манерой рассказывать про осаду или, вернее, про свои страхи и разнообразные страдания во время неприятельского нападения.

– Как я услыхала победные крики с укреплений, я вообразила, что нас всех забрали – ну, думаю, пропала моя головушка! Тогда как ведь это мы прогнали неприятеля!.. Тогда я пошла в северную галерею и увидала в окно, как они удирают в горы; но валы и ограды укрепления сильно пострадали, и грустно было смотреть вниз в лес, где бедняжки валялись грудами; впрочем, товарищи сейчас же уносили их. Пока шла осада, наш синьор всюду поспевал сам: по крайней мере, мне рассказывал Людовико, потому что саму меня он никуда не пускал, часто запирал на ключ в комнате посреди замка: туда он приносил мне поесть и приходил поговорить со мной, когда ему было время. Сказать правду, кабы не Людовико, меня уже не было б в живых.

– Ну, хорошо, Аннета, а после осады что же ты тут делалось?

– Да что! похвастаться нечем, – отвечала девушка, – синьоры только и делают, что кутят по ночам, напиваются, картежничают. Всю ночь напролет просиживают и ведут между собой крупную игру на ту добычу, что привезли с собой недавно, когда ходили грабить соседние усадьбы; потом у них завязываются страшные ссоры из-за проигрышей и выигрышей. Этот отчаянный синьор Верецци, говорят, постоянно проигрывает; синьор Орсино нагревает его, а тот сердится; у них вечная баталия. Эти красивые дамы до сих пор в замке; я пугаюсь каждый раз, как встречу их в коридорах…

– Право, Аннета, – перебила ее Эмилия, вздрогнув, – я слышала какой-то шум: слушай!

После долгой паузы Аннета промолвила:

– Нет, барышня, это только ветер завывает в галерее; я часто слышу по ночам, как он потрясает старые двери в том конце. Но прилягте на постель, милая барышня, не маяться же вам всю ночь!

Эмилия расположилась на тюфяке и велела Аннете поставить лампу на камин; после этого Аннета легла рядом со своей барышней, но Эмилия так и не могла заснуть – ей все слышался какой-то шум в коридоре; вдруг действительно раздался шум шагов у самой двери. Аннета хотела вскочить с постели, но Эмилия удержала ее и стала прислушиваться, в состоянии жуткого ожидания. Шаги, топтались у двери, кто-то пробовал замок; вслед затем раздался голос.

– Ради самого Господа, не отвечай, Аннета, – молила потихоньку Эмилия, – лежи смирно; боюсь, нам придется потушить лампу – ее свет выдаст нас.

– Святая Богородица! – воскликнула Аннета, позабыв о решении молчать, ни за что на свете я не останусь в потемках.

Пока она говорила, голос за дверью раздался громче прежнего, и повторил имя Аннеты.

– Господи, да это Людовико! – воскликнула она вдруг и вскочила отворять дверь; но Эмилия остановила, прося выждать, пока они не убедятся, что он один. Аннета, переговорив с ним, узнала, что он пришел осведомиться о ней: дело в том, что он отпустил ее пойти навстречу к Эмилии, а теперь вернулся опять запереть ее. Эмилия, опасаясь, что их услышат, если они будут дольше переговариваться через дверь, согласилась отпереть, и перед нею предстал и молодой человек с честным, открытым лицом, подтверждавшим доброе мнение, которое она себе составила о нем, судя по его заботливости об Аннете. Она умоляла его о защите, в случае, если Верецци будет преследовать ее, и Людовико сказал, что он проведет ночь в смежной заброшенной каморке, также выходившей на галерею, чтобы в случае чего немедленно прийти к ним на выручку.

Это обещание успокоило Эмилию; Людовико зажег фонарь и отправился на свой пост, а Эмилия опять попробовала лечь отдохнуть. Но тревожные мысли осаждали ее измученную голову и мешали спать. Она много думала о том, что рассказывала ей Аннета о распутной жизни Монтони и его приятелей, а в особенности о его поведении относительно ее самой и об опасности, от которой она только что избавилась. Оглянувшись на свое теперешнее положение, она пришла в ужас, – перед нею открылась картина новых страданий!.. Она увидала себя заключенной в замке, где царит порок и насилие и куда не может проникнуть закон и правосудие; она во власти человека, способного на все, человека, которым вместо нравственных принципов руководят страсти и прежде всего дух мщения. Еще раз она принуждена была сознаться, что было бы безумием, а не мужеством бороться долее с его властью; оставив всякую надежду на счастье с Валанкуром, она решила на другое же утро переговорить с Монтони и отказаться от своих прав на имения, с условием, однако, чтобы он позволил ей немедленно вернуться во Францию. Эти соображения несколько часов не давали ей заснуть; однако ночь прошла благополучно, Верецци больше не тревожил ее.

На следующее утро у Эмилии был продолжительный разговор с Людовико; она узнала от юноши кое-какие подробности насчет замка и намеки относительно планов Монтони, и все слышанное еще более встревожило ее. Она выразила удивление, как это Людовико, сознавая всю неприглядность положения, все-таки остается в замке; он отвечал, что не намерен долго терпеть, и тогда Эмилия осмелилась спросить его, не поможет ли он ей бежать из замка. Людовико изъявил готовность оказать помощь, но представил ей все трудности такой попытки и признался, что им всем предстоит неминуемая погибель, в том случае, если Монтони настигнет их раньше, чем они переправятся через горы. Впрочем, Людовико обещал хорошенько обдумать это предприятие и составить план бегства.

Эмилия доверила ему имя Валанкура и попросила его разузнать, нет ли его между пленными в замке; слабая надежда, снова возникшая у нее после этого разговора, заставила ее отказаться от намерения сейчас же войти в сделку с Монтони. Она рассчитывала по возможности отложить это намерение до тех пор, пока она не услышит чего нового от Людовико, и если его планы окажутся несбыточными, то тогда только отказаться от наследства тетки. Таково было ее настроение, как вдруг Монтони, оправившийся после вчерашнего кутежа, прислал звать ее к себе; она тотчас же повиновалась призыву. Он был один.

– Я узнал, – начал он, – что вас не было в вашей комнате нынче ночью; где же вы были?