Удольфские тайны

– Знатный был вельможа этот убитый, – говорил Бертран, – а то правительство не стало бы трудиться разыскивать убийцу. До тех пор синьору Орсино везло счастье – ведь это уже не первое подобное дело на его душе; разумеется, если дворянину иначе нельзя добиться удовлетворения, так поневоле и на такое дело пустишься…

– Да, конечно, – заметил Уго. – Чем же это средство хуже всякого другого? По крайней мере, сразу покончить, и дело с концом! Коли обращаться в суд, то ведь приходится ждать, сколько вздумается судьям, да пожалуй, еще проиграешь процесс. Поэтому лучше всего самому оградить свое право и сотворить правосудие собственной рукой.

– Да, да, – подтвердил Бертран, – с судами возня большая, не стоит и мараться. Ну, скажите на милость: если мне требуется хорошенько расправиться с приятелем, как мне это сделать? Держу пари на десять против одного, что его сочтут правым, а меня – виноватым. Или если человек владеет собственностью, которую я считаю своей. Жди, пока закон мне ее присудит, – успеешь околеть с голоду, да и то еще вдруг судье вздумается объявить, что спорная собственность должна принадлежать ему, а не мне. Что тогда? Дело ясное: я должен распорядиться по-своему!..

Эмилия содрогалась, слушая эти речи; ей казалось, что последние слова относились прямо к ней, что эти головорезы получили от Монтони поручение совершить над нею правосудие в таком же духе.

– Возвращаюсь к синьору Орсино, – продолжал Бертран. – Он из таких, что любят действовать, не задумываясь. Помню, лет десять тому назад у синьора произошла ссора с одним кабальеро из Милана. Мне тогда еще рассказали эту историю, а она до сих пор свежа у меня в голове. Повздорили они из-за одной дамы, которая нравилась синьору, а она была настолько лишена вкуса, что предпочитала дворянчика из Милана и даже задумала выйти за него замуж. Это, конечно, взбесило синьора; он уговаривал даму и так, и этак; посылал даже музыкантов к ней под окна играть ей серенады вечером; сочинял ей стихи и клялся, что красивее, ее нет женщины в Милане. Но все это не помогало; никак не удавалось урезонить глупую. И вот она обвенчалась с тем кабальеро. Синьор наш разозлился и решил отомстить. Он стал подкарауливать случай, и недолго ему пришлось ждать: вскоре после свадьбы они поехали в Падую, ни мало не подозревая, что им готовится. Кабальеро воображал, что его не призовут к отчету и торжествовал; но скоро ему пришел конец.

– Разве та дама давала слово синьору Орсино? – спросил Уго.

– Давала слово? И не думала! – отвечал Бертран. – У нее даже не хватило ума уверить его, что он ей мил; она напрямик говорила совсем другое и никогда не обещала полюбить его. Вот это-то больше всего и бесило синьора. Да и не мудрено: кому же приятно слышать, что он противен? А выходило почти что так. Достаточно было высказать ему это в глаза – зачем же было еще выходить замуж за другого?

– Как? Разве она вышла замуж назло, чтобы досадить синьору? – удивился Уго.

– Уж не знаю, но, говорят, она очень любила того другого. А все же ей не следовало выходить за него и злить синьора понапрасну. Могла она подозревать, что ее ожидает, – сама же и виновата. И вот, как я уже говорил, собрались они ехать в Падую – она с мужем, и дорога пролегала по таким же пустынным местам, вот как эти. А синьору это было на руку. Он подкараулил время их отъезда и послал своих людей за ними следом, с приказаниями, что им делать. Они держались поодаль до тех пор, пока не представился удобный случай, и приключилось это не раньше, как на другой день пути. Дворянчик послал своих людей вперед в ближайший город, может быть, заказать свежих лошадей; люди синьора Орсино поспешили и настигли экипаж в ущелье между двух гор, где за лесом люди молодой четы не могли видеть, что делается, хотя они еще не успели далеко отъехать. А мы тут как тут; они нацелили свои tromboni, но промахнулись.

При этих словах Эмилия побледнела; потом у нее мелькнула надежда, что она, вероятно, не так поняла его. А Бертран продолжал свое повествование:

– Молодой муж выстрелил; но его скоро заставили выйти из экипажа. И в ту минуту, когда он повернулся, чтобы позвать своих слуг, – тут его и пристукнули. Такой ловкой, проворной штуки я никогда в жизни не видывал – разом воткнули ему три стилета в спину. Он свалился, как сноп, – и готово дело! Синьора спаслась; слуги услыхали выстрелы и прибежали прежде, чем успели и с нею покончить. «Бертран», – говорит синьор, когда его люди вернулись…

– Бертран! – воскликнула Эмилия, бледная от ужаса: она не пропустила ни единого слова из этого страшного рассказа.

– Разве я сказал: «Бертран»? – смутился человек. Нет, бишь, Джованни… Но я забыл, на чем остановился. «Бертран», – говорит синьор…

– Опять Бертран! – прервала его Эмилия слабым голосом. – Почему вы повторяете это имя?

У Бертрана вырвалось ругательство.

– Разве это важно, – продолжал он, – как звали того человека? Ну, Бертраном или Джованни или Роберто… все едино! Вы уже дважды перебиваете меня. Бертран или Джованни – не все ли равно? «Бертран, – говорит синьор, – если бы твои товарищи исполнили свой долг так же хорошо, как ты, я не лишился бы моей дамы. Ступай, честный парень, и будь счастлив. Вот тебе награда». Он дал ему кошелек с золотом – довольно маленький, надо сознаться, за такую важную услугу…

– Да, да, – подтвердил Уго, – не больно-то раскошелился!

Эмилия с трудом дышала и от слабости едва держалась на ногах. Когда она впервые увидела этих людей, то их физиономий и связи их с Монтони было уже достаточно, чтобы поселить в ней недоверие; а теперь вдобавок один из них выдал себя и почти признался, что он убийца! Каково же ей было очутиться ночью под его охраной, среди дикой, пустынной местности, в горах, направляясь неизвестно куда! Ее охватил леденящий ужас, тем более нестерпимый, что ей приходилось скрывать его от своих спутников. Она вспоминала злой нрав и угрозы Монтони, и ей представлялось вполне вероятным, что он нарочно отдал ее во власть этих злодеев с той целью, чтобы они зарезали ее и, таким образом, доставили ему возможность без дальнейших препятствий и проволочек овладеть поместьями, которых он так давно и так отчаянно добивался. А между тем, если таков был его умысел, то какая ему была надобность отсылать ее так далеко от замка? Если боязнь разоблачения и удерживала его от совершения убийства в замке, то не трудно было найти поблизости укромное место, где это убийство можно было скрыть. Эти соображения, однако, не сразу пришли ей в голову. У нее было так много поводов к беспокойству, что ей не удавалось совладать с собой и хладнокровно обсудить все дело; но если бы даже она рассуждала хладнокровно, то и тогда оставалось бы много причин, вполне оправдывающих самые ужасные опасения. Она не смела заговорить со своими провожатыми; при одном звуке их голосов она вся дрожала; украдкой поглядывая на них, она видела, что выражение их лиц, смутно различаемое в сумерках, еще более подтверждает ее страхи.

Прошло некоторое время после заката; густые тучи, нижний край которых окрашивался мрачным багрянцем, скопились на западе и бросали красноватый отблеск на сосновый лес, в котором уныло завывал ветер. Его глухие стоны отзывались в сердце Эмилии и придавали еще более мрачный, ужасающий характер окружающим предметам – горам, окутанным вечерней тьмой, сверкающему потоку, ниспадающему вниз с глухим ревом, и глубокой лощине, пересеченной утесами, осененной кипарисами и смоковницами и теряющейся вдали в густых потемках. Эмилия взглянула вдаль тревожным взглядом, и ей показалось, что лощине этой нет конца: нигде не видно ни хижины, ни шалаша; не слышно хотя бы отдаленного лая сторожевой собаки, ни малейшего деревенского звука не доносилось ветром. Дрожащим голосом она осмелилась напомнить своим спутникам, что становится поздно, и спросить еще раз далеко ли осталось до цели? Но они были слишком заняты своей беседой, чтобы обратить внимание на ее вопрос, а она не повторила его, боясь вызвать суровый ответ. Вскоре, однако, люди, окончив свой ужин, собрали остатки в котомку и в молчании двинулись дальше по извилистой долине; тем временем Эмилия опять задумалась о своем путешествии и о побуждениях Монтони, поставившего ее в такое положение. Она не сомневалась, что это было сделано с каким-нибудь дурным умыслом; если он и не имел намерения погубить ее жизнь, чтобы немедленно захватить ее поместья, то, во всяком случае, рассчитывает держать ее взаперти в укромном месте, для какой-нибудь еще более ужасной цели, такой, которая удовлетворила бы и его алчность и его злобную месть. В эту минуту воспоминание о синьоре Броккио и его наглом поведении в коридоре несколько дней тому назад подтвердило ее последнюю догадку. Но, спрашивается, зачем было удалять ее из замка, где часто совершались темные деяния под покровом ночи, из покоев, запятнанных полночными кровавыми убийствами?

Теперь страх перед тем, что ей предстоит встретить, дошел до такой степени, что она почти теряла сознание; то и дело ей приходила на ум мысль о покойном отце; и ей думалось, как он страдал бы, если б мог предвидеть странные и ужасные события ее дальнейшей жизни, и как он старался бы избегнуть своей роковой доверчивости, побудившей его отдать свою дочь на попечение женщине такой слабой, какою была госпожа Монтони. Действительно, ее теперешнее положение представлялось самой Эмилии до такой степени романтическим и невероятным, в особенности, если сравнить его со спокойствием и безмятежностью ее прежней жизни, что минутами она воображала себя жертвой каких-то страшных видений, овладевших ее больной фантазией.

При этих людях она принуждена была сдерживаться, не давать волю своим страхам; и она впала наконец в немое, мрачное отчаяние. Ужасная перспектива того, что ее ожидало, делала ее почти равнодушной к окружающим опасностям. Теперь она уже без волнения смотрела на дикую ложбину, на темную дорогу, на мрачные горы, очертания которых едва виднелись в сумраке. Эти предметы еще так недавно сильно волновали ее душу и, вызывая страшные картины будущего, придавали им свою собственную мрачную окраску.

Почти совсем смерклось, и путешественники, подвигавшиеся медленным шагом, едва могли различать дорогу. Грозовые тучи тихо ползли по небу и только по временам показывались трепетные звезды; купы кипарисов и смоковниц на вершинах скал качались от ветра; который проносился по ложбине и устремлялся в далекие леса. Эмилия вздрагивала при каждом порыве ветра.

– Где у тебя факел? – сказал Уго, – становится темно.

– Не так еще темно, – возразил Бертран, – пока можно найти дорогу, лучше не зажигать факела – он может нас выдать, если попадется навстречу какой-нибудь заблудившийся неприятельский отряд.

Уго что-то пробормотал, чего Эмилия не могла разобрать, и они продолжали двигаться в потемках; она почти желала встретиться с неприятельским отрядом, так как хуже своего теперешнего положения она все-таки не могла себе представить.

Пока они медленно шли вперед, ее внимание было привлечено тонким остроконечным пламенем, иногда появлявшимся на кончике пики, которую нес в руке Бертран; оно было похоже на то, которое она наблюдала на копье часового в ту ночь, когда умерла госпожа Монтони; тогда говорили, что это предзнаменование. Так как вслед затем и случилось печальное событие, то предсказание, по-видимому, оправдалось, и это произвело суеверное впечатление на Эмилию, еще более укрепившееся теперь, когда она увидала такое же пламя на пике провожатого. Ей представилось, что оно предвещает ее собственную злую судьбу, и она в мрачном безмолвии наблюдала, как огонек то загорался, то пропадал. Молчание наконец было прервано Бертраном.

– Надо зажечь факел, – молвил он, – и спрятаться под защиту деревьев в лесу, там надвигается гроза; смотрите-ка на мое копье.

Он протянул его вперед – с маленьким пламенем, мелькавшим на кончике.

– Ну, – конечно; – отвечал Уго, – ты ведь не из таких, что верят в предзнаменования: в замке у нас осталось немало трусов, – вот те побледнели бы от страху, кабы увидали такую штуку. Ну а я не раз видывал то же самое перед грозой – оно предвещает грозу. Смотри, и теперь сбирается гроза. Ишь, как несутся тучи…

Этот разговор успокоил Эмилию насчет одного из ее суеверных страхов, зато реальные страхи еще усилились. Остановившись и, ожидая, пока Уго отыщет огниво и высечет огня, она наблюдала, как вспыхивала бледная молния, озаряла лес, в который они вступили, и освещала суровые лица ее спутников. Уго не мог отыскать огнива, а Бертран сердился, в отдалении слышались глухие раскаты грома, молния вспыхивала все чаще и чаще. Порою озарялись то ближайшая чаща леса, то макушки деревьев, или вдруг вспыхивали ярким светом части почвы, причем все остальное тонуло в глубокой тьме под густой листвой деревьев.

Наконец Уго отыскал огниво, и факел был зажжен. Тогда люди спешились, помогли сойти и Эмилии, затем повели мулов к лесу, окаймлявшему ложбину слева, по кочковатой местности, усеянной сухим хворостом и дикими растениями, которые надо было объезжать.

Приближаясь к лесу, Эмилия еще глубже прониклась сознанием своей опасности. Глубокое безмолвие, царившее в чаще, за исключением тех моментов, когда проносился ветер между ветвей; непроницаемая тыла, лишь по временам озаряемая внезапной вспышкой молнии; красноватое пламя факела, от которого окружающий мрак казался чернее, – все это еще более разжигало ее ужасные опасения; ей казалось даже, что теперь лица ее спутников стали еще более зверскими и что на них кроме того замечается лукавая радость, которую они, видимо, старались скрыть. Ее запуганное воображение говорило ей, что они завлекли ее в лес нарочно, чтобы привести в исполнение замысел Монтони лишить ее жизни. При этой ужасной догадке из глубины ее души вырвался стон, удививший ее спутников, которые резко повернулись к ней; она спросила их, зачем они завели ее в лес, и умоляла продолжать путь по открытой долине, где более безопасно во время грозы.

– Нет, нет, – сказал Бертран, – нам лучше знать, где опасность! Смотрите, как тучи разверзаются у нас над головами… Кроме того, мы можем пробираться под прикрытием леса с меньшим риском быть замеченными на случай, если нам попадутся навстречу отряды неприятеля. Клянусь святым Петром и прочей братией, у меня храбрая душа, я не хуже другого, это мог бы засвидетельствовать не один бедняга, если бы был жив сейчас, но что поделаешь против численного превосходства?

– Ну, о чем ты ноешь? – презрительно отозвался Уго. – Кто этого боится, численного-то превосходства? Пускай себе приходит их сколько угодно, хоть столько, чтобы наполнить весь замок синьоров: я покажу мошенникам, как сражаются! А ты, приятель, лежи себе тихонько в сухой канаве, выглядывай оттуда да наблюдай, как побегут негодяи! Кто говорит, что трусит?

Бертран отвечал с грубой бранью, что он таких шуток не любит; завязалась горячая ссора; спорящих заставил замолчать страшный раскат грома, прокатившийся издалека и грянувший над их головами с такой силой, что, казалось, потряс землю до самых недр ее. Злодеи примолкли и переглянулись. Меж древесных стволов вспыхивала и трепетала голубоватая молния; сквозь листву Эмилия видела вдали горы, по временам облитые с вершины до основания бледно-синеватым огнем. В эту минуту она, быть может, менее страшилась грозы, нежели ее спутники: ее одолевали страхи другого рода. Провожатые остановились теперь под огромным каштановым деревом и воткнули свои пики в землю на некотором расстоянии. Эмилия не раз замечала, как на их железных наконечниках сверкала молния и, пробежав вниз, пропадала в земле.

– Жалею, что мы не сидим теперь преспокойно в замке у синьора! – заявил Бертран. – Не знаю, зачем послали нас с этим поручением. Ишь ты, как гремит наверху. Право, я готов бы постричься в монахи и начать молиться Богу. У нашего Уго даже и четки есть!

– Нет, – возразил Уго, – предоставляю таким трусам, как ты, таскать с собой четки. А я ношу меч!

– И какая тебе польза в твоем мече, – ведь им нельзя бороться против грозы! – заметил Бертран.

Новый раскат грома, повторенный оглушительным эхом в горах, на минуту заставил их замолчать. Когда он миновал, Уго предложил идти дальше.

– Здесь мы только время теряем, – сказал он, – густая чаща в лесу защитит нас не хуже, чем это каштановое дерево.

Опять повели мулов вперед, меж стволов, но не по тропинке, а прямо по траве, скрывавшей торчащие, узловатые корни. Поднявшийся вихрь боролся с грозой; он бешено метался между ветвей наверху, раздувал багровое пламя факела, озарявшего лес, и обнаруживал темные закоулки, подходящее убежище для волков, о которых упоминал Уго.

Наконец порывистый ветер как будто развеял грозу, раскаты грома раздавались все дальше, глуше и наконец, стали едва слышны. Проплутав по лесу около часу, в течение которого стихии, по-видимому, успокоились, путники, постепенно подымаясь из ложбины, очутились на открытой вершине горы; у ног их расстилалась широкая долина, облитая туманным сиянием луны, а наверху трепетало голубое небо сквозь тонкий слой облаков, еще остававшихся после грозы и медленно опускавшихся к горизонту.

Выйдя из лесу, Эмилия начала понемногу ободряться духом, она соображала, что если этим людям было приказано погубить ее, то они, вероятно, привели бы в исполнение свое злодеяние в том диком, уединенном лесу, откуда они только что вышли, – там оно по крайней мере было бы скрыто от людских взоров. Успокоенная этим размышлением и присмиревшим видом своих провожатых, Эмилия с наслаждением залюбовалась красотой дремлющей долины, куда они спускались, молча пройдя по узкой овечьей тропинке, извивавшейся по опушке леса. Долина представляла разнообразную местность – леса, пастбища, склоны – и была защищена с севера и востока уступами Апеннин, выделявшихся на горизонте изящными, разнообразными очертаниями; на западе и на юге местность смутно сливалась с низменностями Тосканы.

– А вон там и море, – сказал Бертран, точно угадав, что Эмилия наблюдает ландшафт при слабом свете сумерек, – оно на западе, да только еще не видать его!

Эмилия уже замечала перемену в климате после дикой горной дороги, только что оставленной ими; по мере того, как они спускались вниз, воздух сильнее благоухал ароматом бесчисленных и безымянных цветов, рассеянных в траве; аромат был особенно силен после дождя. Такой успокоительной, такой прекрасной была окружающая картина, такой поразительный контраст представляла она с угрюмым величием той природы, среди которой она жила все это время, и с нравами людей, окружавших ее, что ей почти казалось, будто она опять попала в свою родимую «Долину». Удивляясь, зачем Монтони прислал ее сюда, она не могла поверить, чтобы он выбрал этот очаровательный уголок для какой-нибудь жестокой цели. Но, по всей вероятности, на его выбор повлияла не сама местность, а люди – ее случайные обитатели, которым он мог безопасно доверить выполнение своих планов.

Теперь она снова попыталась спросить своих спутников, далеко ли еще до места назначения. На это Уго отвечал, что уже «близехонько».

– Надо дойти только до той кашатановой рощи, вон там в долине, потом переправиться через ручей, что так сверкает при лунном свете; желал бы я поскорее туда добраться и отдохнуть за бутылкой доброго тосканского вина и куском ветчины!

Эмилия ободрилась, услышав, что путешествие подходит к концу; она уже ясно различала рощу каштановых деревьев на открытой части долины у самой реки.

В скором времени они достигли этой рощи и увидали между листвой огонек, сиявший из окна далекой хижины. Шли еще некоторое время по берегу речки к тому месту, где частые деревья, столпившись над нею, не пропускали лунных лучей, но длинная полоска света из окна хижины вверху перерезала ее темную, колыхающуюся поверхность. Бертран шел впереди; Эмилия услыхала, что он стучится в дверь хижины и громко зовет ее обитателей. Когда она подошла к избушке, маленькое верхнее окошко, где виднелся свет, открылось и показался какой-то человек; он осведомился, кого им нужно, потом сейчас же сошел вниз, впустил их в опрятную деревенскую избушку и велел жене подать путешественникам закусить. Пока человек этот беседовал в сторонке с Бертраном, Эмилия с тревогой наблюдала его. Это был высокий ростом, но довольно хилый крестьянин с желтым цветом кожи и пронзительным, хитрым взглядом. Его лицо не располагало к себе, и в его обращении тоже не было ничего привлекательного, в особенности для свежего человека.

Уго нетерпеливо требовал ужина; таким тоном, как будто сознавал, что здесь признают его авторитет.

– Я ждал вас с часок тому назад, – сказал хозяин, – вот уже три часа, как я получил письмо синьора, потом мы с женой перестали ждать и улеглись спать. Ну, хорошо ли ехали в грозу-то?

– Неважно, – отвечал Уго, – да и здесь нам, видно, плохо будет, если вы не поторопитесь. Давайте нам побольше вина, да посмотрим, что у вас есть съестного?

Крестьянин поставил перед ними все, что нашлось в его хижине: ветчину, вино, фиг и винограду, такого крупного и ароматного, какой Эмилии редко случалось видеть.

После ужина жена крестьянина отвела ее в маленькую спальню; там Эмилия задача ей несколько вопросов, касающихся Монтони. На эти вопросы женщина, которую звали Дориной, давала сдержанные ответы, говоря, что не знала о намерениях «эчеленцы» прислать сюда Эмилию, но признавалась, что муж ее был извещен об этом. Убедившись, что от нее не добьешься ничего путного, Эмилия отпустила Дорину и удалилась на покой; но бурные события, только что пережитые, и беды, ожидаемые впереди, осаждали ее встревоженную душу и вместе с новизной положения упорно гнали сон.

Глава 32

Кругом картины мира и покоя;И рощи свежие, и тихие лужайки,Цветы душистые, как опоенныеСонным дурманом маков, зеленые пригорки,Где не ступала еще нога живого существа…Бесчисленные светлые ручьи играют,Свои искристые струи повсюду посылая.Струи не ведают покоя, а между тем баюкают своим журчаньем.Томсон

Утром, отворив окно, Эмилия была поражена окружающей красотой. Домик стоял в самой чаще, состоявшей главным образом из каштанов вперемежку с кипарисами, рябиной и дикой смоковницей. Из-за темных раскидистых ветвей виднелись на востоке лесистые Апеннины; они высились величественным амфитеатром, но уже не чернея соснами, как Эмилия привыкла видеть их, а увенчанные на вершинах вековыми лесами каштанов, дубов и восточных платанов, теперь расцвеченных роскошными осенними красками; леса эти густой массой спускались вниз в долину и лишь кое-где выступали из-за зелени гордые скалистые утесы, по временам сверкая на солнце. У подножия гор тянулись виноградники; там картину оживляли местами изящные виллы тосканской знати, расположенные на склонах, поросших рощами оливковых, тутовых, померанцевых и лимонных деревьев. Равнина, куда спускались склоны, была тщательно возделана и пестрые ее оттенки стушевывались в общую гармонию при лучах итальянского солнца. Виноградные лозы, алея пурпуровыми гроздьями между порыжелой листвы, ниспадали роскошными фестонами с высоких фиговых и вишневых деревьев; пастбища, сочные и богатые, какие Эмилия редко видела даже в Италии, простирались по берегам реки, которая, вытекая из гор, извивалась по всей равнине и впадала в морскую бухту. Там, далеко к западу, вода, сливаясь с небесами, принимала бледно-лиловый оттенок, и раздельная линия между ними лишь по временам обозначалась движением вдоль горизонта паруса, сверкавшего на солнце.

Хижина, защищенная густыми деревьями от знойных полуденных лучей и открытая лишь вечерним лучам солнца, совсем исчезала среди виноградных лоз, фиговых деревьев и кустов жасмина с такими крупными, душистыми цветами, каких Эмилия никогда еще не видывала. Зреющие гроздья винограда висели вокруг ее оконца. Дерн у подножия деревьев был усыпан множеством диких цветов и ароматических растений, а на противоположном берегу реки виднелась роща лимонных и апельсинных деревьев. Эта роща, хотя и находилась против самого окна Эмилии, но не заслоняла вида, а оттеняла своей темной листвой эффектность перспективы. Словом, это местечко было земным раем и его безмятежное спокойствие незаметно передавалось ее измученной душе.

Скоро ее позвала завтракать дочь крестьянина, девушка лет семнадцати, с приятным личиком, на котором Эмилия с удовольствием прочла самые прекрасные душевные качества, тогда как на лицах других обитателей хижины были написаны суровые, дурные наклонности: жестокость, хитрость и двоедушие; к этому последнему типу принадлежали лица крестьянина и его жены.

Маделина не отличалась словоохотливостью, но все, что она говорила, было сказано кротким голоском и скромным, милым тоном, понравившимся Эмилии. Она завтракала за отдельным столиком с Дориной, тогда как Уго и Бертран закусывали тосканской ветчиной и пили вино вместе с хозяином, расположившись у дверей хижины. Окончив есть, Уго поспешно встал и потребовал своего мула. Эмилия узнала, что он должен вернуться в Удольфский замок, а Бертран останется в хижине; это обстоятельство не удивило ее, тем не менее, сильно встревожило.