Последние

– Помоги, пожалуйста, до кровати добраться.

Матушка запрокинула мою руку себе за плечо и, придерживая за талию, довела до постели. Я спросила у нее, где отец.

–Он с мужиками отправился в соседний городок. У Игоря Александровича закончились необходимые лекарства, да и других ему прикупить надо. Решили всей деревней помочь. Горе-то общее.

Женщина уложила меня, сбила подушку и удобно подсобила ее под голову. А затем села рядом, накрыв своей рукой мою.

–Мамочка, – говорить мне удавалось с трудом, и я прикрыла глаза, чтобы собраться с мыслями. – Помолись за него вместе со мной. Он ведь ничего плохо не сделал, за что ему это?

–Помолимся, доченька, – мама сжала мою руку и наклонилась ближе. – Я обязательно помолюсь, всю ночь молиться буду. Чтобы и ему легче стало, и душе твоей. Бог иногда посылает нам испытания, чтобы дух наш закалить. Он никогда не дает того, с чем человек не в силах справиться, потому что совладать можно со всем.

–Даже со смертью?

Матушка немного помолчала, а затем ответила:

– Когда ее не избежать, человек, в первую очередь, должен справиться с самим собой.

Я не понимала, что она имеет в виду, смысл ее слов доходил до меня с трудом, словно сквозь толщу воды. Когда голова коснулась подушки, мысли будто канули в туман, и думать стало еще тяжелее.

Как бы я не сопротивлялась, сон брал надо мной верх. И прежде чем окончательно заснуть, я сказала:

– С первым лучом солнца я покину дом.

Ступив за порог их дома, я, наконец, перестала грызть себя изнутри. Я здесь, где и должна быть. И больше не покину своего любимого до самого его выздоровления. До того момента, как он откроет глаза, его ноги коснутся пола, и природная сила вновь наполнит его тело. Все это забудется, как страшный сон, и мы продолжим жить. И смерть надолго забудет дорогу в наш дом.

Голова еще немного кружилась, поэтому отец, приехавший накануне вечером с полной сумкой заказанных Буляковым лекарств, придерживал меня за руку. Матушка бесшумно следовала за нами.

Внутри дом приобрел немного заброшенный вид – на кухонном столе была видна немытая посуда, на полу валялся веник, а следы от мужских ботинок следовали дорожкой от самого входа до комнаты, в которую мы направлялись. В воздухе витал запах лекарств и снадобий.

Нас никто не встречал, но оно и не принято. В такие времена забываешь о гостях.

До нас донесся тихий голос Булякова, который уже практически жил в этом доме. Мать слышно не было. Иногда короткий монолог прерывался позвякиванием каких-то баночек, а иногда и вовсе замолкал. Поэтому в доме было достаточно тихо. Даже часы словно прекратили свой ход.

Мы шаг за шагом, медленно, дабы не подорвать мои еще не до конца восстановленные силы, направлялись вперед. Я дышала так тяжело и, казалось, громко, что думала, слышно меня было бы за версту. Дрожь снова охватила мое тело, как в первый раз. И, думаю, не последний. Я до сих пор боялась увидеть картину, которая может развернуться передо мной.

Безмолвие неожиданно было нарушено звуком глухого падения, а затем громким криком наряду с причитаниями Лидии Михайловны.

Забыв о своем недуге, я вырвалась из рук отца и на дрожащих ногах побежала к комнате, в которой явно что-то произошло.

–Аня! – Услышала я встревоженный зов родителей. Но мне было плевать на то, что могло со мной случиться.

На последних шагах дыхание сбилось, и, хоть бежала я от силы метра три, мне пришлось в последний момент выставить вперед руки, дабы опереться о стену.

Громко выдохнув, я заморгала глазами, пытаясь сфокусироваться на обстановке в комнате. Картинка будто пульсировала и была немного смазана, а звон в ушах не давал мне различить ни единого слова из речи Лидии Михайловны.

Я заставила себя усмирить дыхание и попытаться успокоиться, что сделать было практически невозможно.

–Сынок мой драгоценный! Кровинушка моя! – Наконец, я разобрала слова женщины. Она совершенно точно рыдала, голос ее срывался.

Нет, неужели это все-таки случилось.

– Игорь… – Сквозь слезы попыталась я подозвать врача, но договорить не смогла – язык словно онемел.

– Аннушка, твои молитвы были услышаны. Виктор пришел в себя.

Я ожидала услышать известие о смерти, поэтому слова Булякова вогнали меня в ступор. Причитания Лидии Михайловны не вязались в моей голове с выздоровлением ее сына. Почему же она кричит?

Наконец, взгляд прояснился, и я увидела на груди Вити рыдающую мать. Она обнимала его и покрывала поцелуями лоб, глаза, щеки, руки.

–Сынок мой! Ты очнулся. Господь смилостивился над нашей семьей! Я знала, знала, что ты у меня сильный, не покинешь нас. Господи, спасибо! – Она возвела руки к небу и обратилась в Богу. – Благодарю Всевышнего за то, что услышал мои молитвы. Навеки я рабыня твоя!

Витя еще слабым движением перехватил руки матери и поднес их к своим иссохшим губам. Женщина наклонилась к нему, и он что-то горячо прошептал ей.

Я стояла у входа в комнату, не в силах сдвинуться с места. Обрушившееся на меня счастье словно обездвижило меня, боясь спугнуть этот момент. Боясь, что пробуждение любимого окажется всего лишь сном, насмешкой над моими страданиями.

–Аня? – Переспросила женщина и дергающимся взглядом обвела комнату. – Здесь она. Тоже за тебя переживала.

Витя попытался немного приподнять голову, но ему это не удалось. Поэтому он протянул руку в мою сторону и позвал охрипшим голосом:

– Ань.

Его слова освободили меня от оков, и я, не сводя глаз с его руки, на негнущихся ногах вошла в комнату, направившись к нему. Я даже не помнила, как преодолела расстояние от входа до кровати, не слышала речей других и не видела, что они делали.

Коснувшись его прохладной, но живой руки, по мне словно прошел заряд тока. Все потерянные силы вернулись ко мне, вместе с надеждой и верой. Я провела ладонью по его кисти, доходя до предплечья и поднимаясь выше. Пока моя рука не остановилась на его бьющемся сердце. Каждый его удар все больше успокаивал меня.

На его лице еще остался след прожитых мучений – тени залегли под его глазами еще больше, губы искусаны, а волосы и лоб были мокрыми от пота. Взгляд был наполнен усталостью и одновременно полным успокоением.

Я была рядом с ним – живым. Мои губы растянулись в неуверенной улыбке, но из глаз продолжали течь слезы. Теперь я понимала его мать. Почему она плакала и кричала. Ведь плакать и кричать можно не только от горя, но и от абсолютного, безграничного счастья, заполняющего каждую клеточку твоего тела.

Я взяла любимое лицо в руки. Оно еще пылало, но не агонией, а теплом жизни. Затем своим кончиком носа коснулась его и закрыла глаза. Все тяготы ушли из моего сердца, и оно, наконец, задышало. Все приходило в состояние покоя, ведь самое страшное позади. И если нам нужно было вытерпеть эти страдания ради такого исхода, то мне не за что упрекать Бога, который ниспослал нам нелегкое испытание. Я готова была терпеть сколько угодно, лишь бы всегда быть с любимым.

– Ты жив.

Мои слезы капали на его лицо и стекали вниз на промокшую подушку. Я провела рукой по щеке Виктора, чтобы еще раз убедиться, что он действительно настоящий. И прильнула к его губам в сухом поцелуе. Как же мне было плевать на все остальное.

В груди распускался цветок, пыльцой которого называлось счастье. И как порывом ветра она разлетается на огромные расстояния, так и мое тело заполняла бесконечная благодать. Смерть отступила.

Я со всей осторожностью обняла Виктора и шептала ему на ушко о своей безграничной любви.

Витя невесомо накрыл мои плечи руками в ответной попытке заключить в объятия и еле слышно произнес:

– Жестокое царство Морфея.

Неожиданно я открыла глаза, и взгляд мой был направлен на недавно беленый потолок в моей комнате.

Морфей действительно был жесток.

Глава

IV

Всю оставшуюся ночь я не могла найти себе места. Если раньше я не любила утро с его вечными горластыми петухами и начинавшейся возней в доме, то теперь молилась на него. Молилась на солнце, которое словно назло не хотело мне показаться.

Находиться дома, в ужасной тишине которого слышно только биение своего сердца, и прекрасно осознавать, что именно сейчас, когда ты уставился на зашторенное окно, человека, которого ты любишь всем сердцем, может не стать, убивает страшнее встреченного в лесу волка. Клыки страха длиннее клыков голодного животного. Они впиваются в твою душу, в саму плоть и безжалостно рвут ее на куски.

Мучения не покинули меня ни на секунду. Я страдала каждый взмах ресниц, каждый вдох и выдох.

Сон, явившийся накануне, только расковырял дыру внутри сильнее, и она кровоточила. Да, слезами моей души была моя же кровь. Послать мне такой сон было жестокой издевкой. Зачем нужно было создавать иллюзию того, что мне вернули желаемое? Когда его вновь отобрали, боль стала в разы сильней. На кого я должна была злиться – на себя или Бога?

Темнота вокруг сгущалась, позволяя безысходности полностью овладеть мною.

До самого утра я раз за разом проживала тот момент, когда стояла во дворе Витиного дома и увидела на крыльце его мать и брата. Именно тогда я впервые прочувствовала, каким сильным бывает страх и отчаяние. И каким ужасающим бывает дыхание смерти за спиной.

Кто был виноват во всем случившемся? Моя невнимательность и неосторожность? А если бы тем летом, я не пошла за ним? Тогда я бы никогда не узнала, каково это – любить и быть любимой. Что рядом с одним человеком бывает так тепло и уютно. Понимать, что для кого-то я была всем миром, и теплые руки, греющие в холода, будут дарить тепло всегда.

А еще он бы не сидел со мной, Любой и Андреем на Лавке, да не рассказывал про различные созвездия и легенды. Не пошел бы за край поля сидеть под изломанным деревом и не загадывал там желания. Он не попал был под ливень и не лежал бы сейчас в бреду на пропитанной потом и страданиями постели. Его жизнь не была бы в опасности.

Я всего лишь хотела счастья, но оно обернулось гибелью для другого человека.

И в первые я возжелала себе смерти. Раньше такие мысли сильно напугали бы меня, но только не сейчас. Я поняла, что устала. Устала от бесконечных попыток выяснить, кто виноват в случившемся. Можно ли было это предотвратить. Вместо того, чтобы сразу же направиться домой, пока ливень не набрал свою силу, я заставил его загадать глупое желание. Мы потеряли драгоценное время, может быть, даже секунды, но что, если этого бы хватило? Его сразила хворь, но убила – я.

Убийца не имеет право жить. И то, что я мучилась – самая малая часть того, чем должна заплатить.

Мысли все глубже погружались в темные уголки души и, как пауки, плели свои сети, в которые я так удачно попала. А с каждым движением выбраться становилось сложнее. Меня бы спасло лишь пробуждение Виктора, но я никогда не простила бы себя за те страдания, что причинила ему.

Когда вдруг лучи восходящего солнца ослепили мне глаза, я даже не сразу сообразила, что наступило утро. Мрачные мысли унесли меня далеко за собой. Я прищурилась и отвернулась, чтобы снова терзать свое сердце, когда разрозненный рассудок помог мне понять, что за время суток на дворе.

Немедля, я соскочила с кровати и надела первое, что попалось на глаза – рабочее платье, аккуратно висевшее на спинке кровати. Собрать волосы в хвост я даже не додумалась, поэтому выскочила в коридор так. Где и встретила матушку, держащую в руках стакан молока и небольшую миску каши. Неужели она тоже не спала ночь напролет, ведь одевалась-то я бесшумно.

Отказываясь от еды я уже было побежала к двери, но в дом неожиданно зашел отец. Одетый и умытый, по всей видимости уже давно. Только уставший. Тогда я поняла, что скорей всего, он только вернулся из города.

– Сядь и поешь, – тоном, не терпящим возражений, произнес он. – Не хватало, чтобы ты во второй раз в обморок упала.

Но я не двинулась покорно на кухню, а только с мольбой в глазах смотрела на отца.

Он вздохнул, устало потер переносицу и продолжил:

– Набравшись сил, ты сможешь пробыть с Виктором дольше. Голодовка приведет лишь к тому, что ты снова окажешься в постели, если не в гробу, – я видела, как напряглись от этих слов мамины руки. – А придя в себя после обморока, узнаешь, что Виктора не стало. И расстанетесь вы, не попрощавшись.

Ком застрял у меня в горле. Эти слова были так тверды, что казались пророческими. Но зачем же так жестоко?

– Поешь, – повторил отец, но уже более мягко. – Тогда и силы к тебе придут, и ты будешь рядом с ним, когда он очнется.

Я поняла смысл его слов, которые специально были нацелены на мои слабые места, и прозвучали так грубо. Просто только так сейчас можно было меня образумить. Как бы мне не хотелось есть, головой я понимала, что сделать это необходимо. Небось, выглядела я не лучше Виктора на данный момент. И, конечно, родителям было больно смотреть на это.

Мама подошла к столу и поставила на него стакан и миску. Отодвинула табурет и взглядом пригласила меня сесть. Я повиновалась.

Еда совсем в меня не лезла, а такое любимое молоко было сравнимо с самым отвратительным ядом. Я запихивала это в себя, и мне казалось, что все выйдет обратно. Не в силах доесть кашу, я стремилась выпить хотя бы молоко. Стукнув стаканом о стол, я замерла. Двигаться не хотелось, тошнота настигла меня почти сразу. Я закрыла глаза и пыталась собраться с мыслями. Лишь звук часов напоминал мне о том, что время уходит. Тик-так. Тик-так.

– Давай выйдем на улицу, – предложила мама. – Там свежим воздухом подышишь, тебе легче станет.

Она позволила облокотиться на нее, и мы тихим шагом направились к выходу. Отец придержал нам дверь, и я, быстро надев сандалии, наконец-таки вышла из дома.

На улице мне действительно стало легче. Солнце уже почти взошло, как обычно горланили петухи, где-то в соседнем огороде дрались коты, и большинство людей уже приступили к работе. Это было обычное утро в любой деревне. Но в моей душе все было перевернуто вверх дном.

Оказывается, рядом с домом уже стояла запряженная повозка – отец попросил не распрягать лошадь сразу после приезда. Это придало некоторых сил и надежды.

С помощью родных я смогла забраться в телегу и, немного отдышавшись, потребовала тронуться как можно скорее. Мама осталась дома, а отец погнал лошадь.

Мимо проносились дома – Буляковых, а вот и Любин. Меня вдруг заинтересовало, как она восприняла всю эту ситуацию. Сильно ли переживает, и все ли у нее в порядке.

– Подружка твоя приходила, пока ты спала, – словно прочитав мои мысли, сказал отец. Наверняка дом напомнил ему о ее визите. – Но не стала сильно беспокоить. Попросила обязательно оповестить ее, когда очнешься.

Вот как. Она тоже сильно волнуется. Но, к сожалению, сейчас у меня мало времени. Я непременно как-нибудь зайду к Любе, но не сейчас.

Вихрем вздымалась пыль. Тряска немного ухудшала мое и так не лучшее состояние, но я вынуждала себя крепиться.

Сердце замерло, когда перед нами показался нужный дом. Невольно вспомнился сон, и сейчас я переживала, как бы все не получилось совсем наоборот.

Мы остановились напротив ворот. Лошадь успокоилась, дорожная пыль улеглась, а я все сидела, не в силах заставить себя встать. Я так живо представила смерть Виктора, что мне стало еще хуже, хотя, казалось, хуже уже быть не может. Отец обернулся на меня, заподозрив, что мне плохо. Увидев мои испуганные глаза и трясущиеся руки, которыми я обхватила свои плечи, словно замерзла, он убедился, что эта та боль, от которой нет лекарств.

–Буквально пару часов назад мне передавали, что он жив.

Отец всегда прекрасно подбирал слова. Конечно, это могло ничего не значить на данный момент, но результат не заставил себя ждать – сжимающие сердце тиски исчезли, дрожь уменьшилась, хоть и не пропала, и голова стала ясно мыслить. Господи, да когда же это все прекратится! Я действительно ощущала себя так, будто проходила все круги ада, один за другим. Бесконечно. Хватит ли мне сил дойти до конца?

Чуть помедлив, я вылезла из телеги, правда, все еще опиралась на нее, ожидая, когда ноги сами смогут меня удержать без посторонней помощи. Наверное, на самом деле я просто откладывала момент, когда увижу картину, застывшую перед моими глазами – кровать и Виктор, испытывающий страдания.

Сглотнув, я все же отцепилась от повозки, немного постояла и повернулась к воротам. Они показались мне огромными, будто стали раз в десять больше, чем раньше. Они не хотели меня пускать или это я не хотела проходить через них?

В моей голове постоянно возникали какие-то абсолютно бессмысленные вопросы, на которые я пыталась ответить. Это было абсурдно, но только так я могла держать себя в руках и не сойти с ума от напряжения.

Я толкнула дверцу, и она, скрипнув, отворилась. Даже в этом звуке были уловимы печаль и тоска. Но ничего удивительного в этом не было, ведь весь мой разум с каждым часом все больше погружался в безысходность.

Ступив во двор, все же произошло то, чего я так боялась – воспоминания оживили момент моей встречи с Буляковым, которая не была бы столь страшной, если бы за его спиной не стояли мать и брат Виктора. Именно их появление повергло меня в шок и толкнуло в пучины страданий и боли.

«…нет сильнее той боли, что испытывает мать, потерявшая сына», – вспомнила я слова врача.

Тогда я даже не могу представить, что сейчас чувствует его мать. Моя жизнь превратилась в кромешный ад из страха за другого человека и бесконечного самопоедания. А ее боль в сто крат сильнее.

Я не скажу ей и слова против, если в состоянии ее сына она обвинит меня. Потому что мне нечего будет сказать.

Поднявшись на крыльцо, я заглянула внутрь. Там царила темнота, и я подумала, что не удивилась бы, если это – очередной кошмар. Переступив порог, я замерла у входа, не в силах двинуться дальше. Сколько раз за эти пару дней я заставляла себя двигаться, что-то делать, жить в конце концов. Я так хотела, чтобы это прекратилась, но животный страх от осознания того, как все это может закончиться, заставлял думать иначе, и я снова и снова погружалась в темноту.

Ковры на полу были свернуты, скорей всего для того, чтобы Буляков, который сейчас был так нужен этой семье, мог беспрепятственно передвигаться, не принося в немного запущенный дом пыль с улицы.

Но свою обувь я все равно сняла и пошла по пыльному полу босиком. Не знаю, что конкретно заставило меня это сделать – нежелание заранее быть обнаруженной по стуку каблуков или подсознательное чувство вины перед этой семьей и уже параноидальное стремление наказать саму себя любыми способами, даже включая банальное хождение по грязному и холодному полу голыми ногами. За столь короткое время я начала сходить с ума. Мои мысли и раньше были трудными для понимания, но сейчас это стало переходить все границы.

Как можно бесшумно я подошла к комнате. Внутри слышалось тяжелое дыхание и судорожные женские всхлипы. Я невольно схватилась за сердце – вероятно, Буляков сейчас со своей семьей, а эта бедная женщина осталась наедине со своим горем.

Взяв себя в руки, я медленным шагом вошла в комнату.

Рядом с кроватью, подставив табурет как можно ближе, сидела Лидия Михайловна, крепко держа руку Виктора в своих и поднеся ее к губам. Иногда она брала лежавший рядом платок и проводила им по своими красным и заплаканным глазам. Но сколько бы бедная женщина ни вытирала слезы, щека тут же снова намокала. Ее тело немного покачивалось взад-вперед, словно она молилась. И среди вздохов и неразборчивых бормотаний я слышала имя ее сына, пропитанное сильнейшей скорбью. Когда я вошла, она даже не обратила на меня внимания. Наверняка каждый день к ним заходит по несколько человек с целью оказать какую-нибудь помощь, а кто-то уже приносит соболезнования, слова которых кромсают сердце матери.

В кресле, стоящем в углу, беспокойно дремал Гриша. Он словно не полностью погрузился в сон и ожидал любого шороха, чтобы тут же проснуться. К его переживаниям за брата присоединился страх за мать, что была сейчас так безутешна в своем горе.

Я не стала привлекать к себе внимание, а просто присела на рядом стоящий табурет, как можно тише. Желание подойти к Виктору, дотронуться до него было невероятно сильным, но я старательно его сдерживала. Отныне я буду рядом, следить за каждым его выбивающимся из ритма вдохом, каждым лишним стоном и подергиванием рук.

Все-таки матери необходимо больше времени, ей нужно выплакаться сильнее, молиться чаще. Потому что, как бы я его ни любила, их связь с матерью гораздо глубже, совершенно на другом уровне. И я это уважала и считала неправильным бесцеремонно вмешиваться.

Я обязательно посижу с Виктором так же близко, буду держать его руку и разговаривать с ним, просить не покидать меня. А сейчас я просто побуду рядом.

– Его состояние не изменилось. Ни в лучшую, ни в худшую сторону, – оказалось, Гриша проснулся от скрипа табурета, на который я села. – Будто замер. И мы вместе с ним. В ожидании хотя бы чего-нибудь.

Он говорил шепотом, чтобы не тревожить мать и не нарушать такое обманчивое спокойствие в доме. Лицо его было измучено ровно на столько, на сколько измучено было лицо Лидии Михайловны.

– Это дает некую надежду, раз состояние стабильное, – попыталась я поддержать брата Виктора и саму себя.

– Нет, – покачал парень головой. – Это похоже на затишье перед бурей.

Я очень испугалась его слов, потому что они нашли отклик в моем сердце. Как бы ни пыталась скрыть и убедить себя в обратном, я не раз смотрела на это с подобной стороны. И все вдруг показалось мне бессмысленным. Я почему-то решила, что если думаю так не одна, то в конечном итоге это и произойдет.

С такими мыслями я просидела два дня.

Каждый день в дом заходили люди, желая оказать помощь. Но я даже не помню их лиц – Гриша вел с ними дела. Приходила Люба, пыталась со мной поговорить, но я была не в состоянии это сделать и просила зайти в другой раз.

За это время Виктору не стало хуже, ровно как и лучше. Он действительно будто выпал из жизни, и в моменты, когда его тяжелое дыхание затихало, я не раз проверяла, бьется ли его сердце. В теле еще теплилась жизнь, но она казалась такой призрачной и еле уловимой, что я боялась – она вот-вот покинет Виктора.

Когда его мать в бессилии начинала засыпать, Гриша укладывал ее на постель в другой комнате, и тогда я могла остаться со своим возлюбленным наедине. Я говорила ему, как сильно жду его пробуждения, хоть сама в это и не верила. Когда силы покидали и меня, я засыпала рядом с ним, крепко держа его руку в своей. А просыпалась уже в чужой кровати.

Мне казалось, это длится вечность и не имеет конца. За все это время мы с Лидией Михайловной ни разу не обмолвились. Она жила где-то в своем мире и иногда могла поговорить только с Буляковым. Все ее внимание было сосредоточено на младшем сыне.

Я помню, что где-то в этом тумане видела лица родителей – вроде бы они приходили узнать о состоянии Виктора и заодно о моем. Мама приносила достаточно еды, которой бы хватило на нас троих, но нормально ее мог отведать лишь Гриша. Наверное, только он держал себя в руках, не давая горю завладеть разумом. Мы же с Лидией Михайловной отломили лишь по куску хлеба. И то она не смогла его осилить и больше половины положила подле себя. Там этот кусок и засох.

Игорь Александрович приходил каждый день, но уже не задерживался так часто, как изначально. Он просил привезти ему новых лекарств, однако они не оказывали абсолютно никакого эффекта. И тогда он предположил, что, скорей всего, Виктор еще с нами только из-за них – эти снадобья поддерживают его жизнь, но не способны излечить саму болезнь. И затем он добавил:

– Будьте готовы.

Это подействовало как спусковой крючок. Мы все уже знали, что нас ждет, но окончательно образумили нас лишь эти слова.

Тогда Лидия Михайловна вновь бросилась к сыну, словно вот-вот его унесут, чтобы навсегда оставить под толщей земли, и зарыдала, как в первый раз. Она молила Виктора очнуться. Или же забрать с собой.

А я в это время думала, что это за Бог такой, что причиняет ужасные страдания бедной женщине.

Мы с Гришей смогли себя сдержать и не позволить истерике взять верх. Мне это далось не просто, но если бы еще и я начала кричать и молить о смерти, то даже Гриша был бы не в силах это вытерпеть.

Всю ночь я пробыла в чистилище. Голову заполонил женский плачь по сыну, и я начала видеть смерть, разгуливающую по дому. Она повторяла путь от двери до кровати Виктора, а затем уходила, чтобы снова вернуться, выжидая. Однажды я чуть было не кинулась к кровати, дабы заградить ей путь, но вовремя себя остановила.

Я начинала сходить с ума.

Когда наступило утро, Гриша вновь уложил сопротивляющуюся мать и дал ей успокаивающего настоя. Это помогло, и вскоре женщина провалилась в забытье. Лишь бы ей не являлись сны, где ее сын просыпается, потому что после таких пробуждений жить совсем не хочется.