Via Crucis

– Но хоть какие-то зацепки есть? – уточнил Борис.

– Искушение! Меня мать Надежда на порог не пускает… Хорошая она, добрая, но разум как у птички-невелички. Всё твердит, что матушка Вера запретила со мной про крест разговаривать. Я Витьку, послушника, три раза посылал и в Москву, и в Лесное Озеро, всё без результата. Паравикин, он человек со связями, ищет крест, знаю. Говорит, мол, найду святыню святителя Тимофея, схиму приму. С него станется! Если крест найдёте, любые деньги просите, я заплачу. Любые! Дело не в деньгах. Крест должен перейти ко мне, как преемнику и духовному наследнику батюшки Мартирия! Вот у меня каталог всех вещей, доставшихся мне от старцев. Двести семьдесят три книги, вы их видели в библиотеке, сорок одна икона, пять подрясников, но они мне великоваты, фелони, епитрахили, параманы, клобуки, служебники, требники, дарохранительниц две, покровы бархатные и парчёвые, солонка серебряная, портсигар старинный… Ну, и так далее. А вот запись: “Крест серебряный фигурного литья, шестиконечный с четырьмя изумрудами, именуемый Тимофеев крест, гурт оформлен по рукоятке с двух сторон клеймением с надписями на латинском языке (левая сторона) и русском (правая сторона)”. Вот этого нет. Прочерк.

В сенях загремели вёдрами, видимо Виктор и Павла собирались на дойку. Борис продолжал сверлить глазами Мартирию, почти не притронувшись к чаю. Денис, как всегда, отдал должное и чаю, и белому деревенскому хлебу с мягким домашним сыром, и ароматному малиновому варенью, и густейшей коричнево-золотистой баклажанной икре, выложенной в большую алюминиевую миску.

Потом Борис достал групповую фотографию и положил перед игуменом.

– Батюшка, не подскажите, кто это? – спросил Денис, показывая кривой чайной ложкой в неопознанного пока семинариста.

Игумен, сощурив глаза, полюбовался на себя в молодости, а потом, переведя взгляд на человека в подряснике уверенно сказал:

– Это отец Варавва. Он настоятель в Замшело-Чащинском монастыре, под Москвой. Вот у него, вполне вероятно, крест может и быть, доходил такой слушок от верных людей!

Денис записал в телефон информацию и стал благодарить хозяина.

– А на прощание… Вот, возьмите! – Вассиан плавным движением взял с подоконника переплетённую вручную небольшую книгу и передал Денису. – Воспоминания об игумене Мартирии. Подлинные факты, всё что я видел своими глазами. Одна лишь правда. Книга почти готова к изданию, а пока что сами печатаем, переплетаем, да среди своих распространяем. А как соберём посмертные чудеса старца, так и в издательство пристроим. Добрые люди уже готовы оплатить. И ещё вот это…

Из большого бумажного пакета игумен достал две серых футболки и развернул одну из них. На ткани была изображена птичья голова с радостно раскрытым широким клювом. Тончайшие пёрышки на голове торчали во все стороны, придавая птице вид лихой и обаятельный. Надпись под ней гласила: “Смысловская страусиная ферма.”

– Ну как? – заговорщически произнёс игумен.

– Замечательно! – опешил Денис.

– Приезжайте через три месяца, со страусами своими познакомлю!

– Непременно!

– А если кто желание будет иметь, дабы Царство небесное заработать, жду к себе на послушание, мне трудники нужны. Петушки редких пород – они как дети, за ними уход нужен постоянный.

– Мы учтём! – поспешили откланяться гости.

– Царство небесное силой берётся, – глубокомысленно изрёк Вассиан и проверил наличие бороды. Она была, как всегда, на месте и, как всегда, пахла скумбрией.

Уже в автомобиле, не заводя двигателя, Борис, смотря прямо перед собой, вдруг спросил Дениса:

– А попов… бить можно? В случае крайней нужды.

– Бить никого не позволительно, даже самого глупого священника, – пожал плечами Денис. – Да только бывают случаи, что сам бы приложил, не скрою. Как в старые времена считалось? Если всем миром долгополого проучить решали, то главное при этом, чтобы скуфейку с его головы снять. В скуфейке никак колотить нельзя.

– А за что ж их побивали?

– Один казну приходскую пропьёт, что всем миром на храм собиралась, другой – таким учениям учить станет, что молокане с хлыстами отдыхают, а иной себя вторым после Бога возомнит, почтения требует и полного послушания, а сам дурак да пустомеля, ну а кто и на чужую жену позарится. Уж лучше такому отцу кулаками по бокам пройтись, чем он сам погибнет, да людей соблазнит, считали на Руси. Но по лицу не били, а то поп этот на службе с фингалом не благолепно выглядеть будет.

– Шапку, значит, снять? – повторил Борис и вместо того, чтобы тронуться в путь, решительно вышел из машины и исчез во дворе Вассиана, бросив на ходу: “Здесь посиди!”. Через несколько минут из дома донёсся грохот пустого ведра и разговор на повышенных тонах. Слов было не разобрать, но гневный басистый голос что-то громко возглашал, а другой, высокий, немного обиженный и растерянный пытался ему возражать. Потом всё стихло, и из приоткрытой калитки выглянул толстый рыжий кот, огляделся и лениво последовал дальше. Он пристроился на солнышке и через полуприкрытые веки наблюдал за стайкой молодых воробьёв, резвящихся в ветвях рябины.

Минут через двадцать, когда Денис уже собирался пойти проведать, что случилось, Борис вышел из калитки, спокойно сел за руль, и машина рванулась вперёд по деревенской улице, а потом, пыля, помчалась через жёлтые головы подсолнечников к шоссе. Выехав на дорогу, Борис достал из внутреннего кармана пакет с купюрами и бросил на колени Денису.

– До банка доедем, Максу Лошакову переведём.

Пакет был тот же, сиреневый с узором, что отдавал Борис отцу Вассиану.

– Монашка, что нам чай накрывала…

– Мартирия, – подсказал Денис.

– Эта Мартирия, ети её, мать Макса. Они зарецкие, на Пролетарской жили. Я и отца Максова, Славку Лошакова, знал хорошо, служили вместе. Он лет семь уже как от семьи в бега подался, до самого Магадана доехал, а там уже три бабы сменил. Жена его сначала молодилась, хорошилась, а потом в веру подалась, да к какому-то попу прибилась. Как сын её ушёл в армию, она дом втихаря продала, кто-то с юристами помог, а деньги этому попу снесла, а сама в прислугах у него осталась, он её тайно в монашки посвятил, что ли. Я давно хотел того попа разыскать, да концов не находил. Вот это он, значит, и есть.

– Ты что, деньги у него отнял? – удивился Денис.

– Да ладно, так сразу и “отнял”! Сам он отдал, даже бить не пришлось. Только шапку с него снял, он всё понял. Вот его расписка, батя собственной рукой нашкрябал.

Борис достал тетрадный лист, где круглым, прыгающим почерком было написано: “Я, игумен Вассиан (Василий Власьевич Голимов), передаю означенную сумму Максиму Олеговичу Лошакову, как бывшему собственнику дома №12 по улице Пролетарской г. Зарецка, проданного в мае с.г. Деньги находились у меня на временном хранении и касательства к ним я не имею. Вся сумма передана добровольно и без всякого давления, от каких-либо претензий отказываюсь”. Под распиской стояла витиеватая многобуквенная подпись, дата и печать местного прихода.

– Ну, ты Робин Гуд, – удивился Денис, с уважением посмотрел на Бориса, которого он всегда осуждал в душе за демонстративный атеизм. – А то что эти приходские игумены до сих пор практикуют тайный постриг, это смущает многих. Во времена гонений, в советские времена, я понимаю! Так мантию прятали от властей, был монастырь в миру. А сейчас прячут от кого? От архиерея? Конечно, если постриг официальный, монахиню могут в любом монастыре поселить, а если тайный, то другое дело. Живёт женщина на приходе, помогает при храме, не подкопаешься. Но фактически принадлежит она на правах крепостной своему духовнику.

– Ты сам ему ничего не дарил, машину там, или курей редкой породы по штуке баксов за голову?

– Да ты что? – возмутился Денис. – Тут курами не отделаешься! Ему надо разум свой взять да в руки предать. Делай, мол, старец с ним чего захочешь. А вот я боюсь, что он руки после рыбы не помыл.

– Ещё я батяню попросил матери Макса ничего не рассказывать, – добавил Борис. – А если какой слух пойдёт, обещал вернуться, курятник спалить.

– Вот террорист! Понятно, откуда “Кара-Борис” взялось! – воскликнул Денис.

Тут Борис тихо засмеялся. Вслед за ним захмыкал и Денис, вспоминая вассиановских гордых гусей, молчаливых индоуток, летающих индеек и глупых пёстрых фазанов. Кривая сельская дорога выбросила их на скоростное шоссе, и они помчали в Москву. Подсолнечниковые головы тянулись вдоль дороги ещё долго, пока их не сменили злачные места – поля, засеянные пшеницей, или рожью, кто их там разберёт.

***

Обострённое восприятие внешнего мира, излишне тонкое, с включением в хоровод событий множества деталей, не заметных большинству представителей современного рассеянного человечества, было для Теплоструева и наградой и жалом во плоть. Поток второстепенных персонажей, врывающихся в сознание, говорящих, двигающихся, живущих своей жизнью, рвущихся на авансцену, позволял ему видеть жизнь как в многомерном кино. Но сознание, перегружаемое информацией, как сервер запросами, начинало периодически сбоить и тормозить. Массовка становилась агрессивной, превращаясь в толпу кочующих варваров, опустошающих империю, мешающих сосредоточенной работе мысли, изводящей психику постоянными выкриками на своём диком наречье. С раннего детства и до знакомства с Юлей Денис применял простую и действенную технику ухода от нашествия деталей мира, освоенную им случайно. В девятилетнем возрасте, будучи с классом на экскурсии в Боровском монастыре, он, незаметно отстав от группы, зашёл в пустую древнюю монашескую келью и опустился на поленницу дров, сложенных в углу. Сознание его едва выдерживало поток впечатлений от нового места, галдежа одноклассников, мелькания лиц, автомобилей и деревьев… Даже деревьев, с их сумрачными сухими лицами аскетов и острыми глазами разбойников, кривыми ручищами колдунов и щербатыми ртами нищих бродяг.

В келье был неживой музейный порядок и тишина, но была чистота и в том воздухе, которым келья была наполнена. Через несколько минут, неожиданно для Дениса, волны образов в голове улеглись, потом отступили за стены, не смея беспокоить своим присутствием. Сознание стало ясным и спокойным. Он огляделся, стараясь запомнить как можно больше подробностей. Белёная печь с двумя голубыми изразцами, покрытыми сеткой трещин, тяжёлый, низкий сводчатый потолок, узкое стрельчатое окно, крашеные в тёмно-синий цвет доски пола. Толстые монастырские коты, тёмно-серый полосатый и грязно-белый, голубоглазый, ходили снаружи окна по широкому подоконнику, открывая пасти. Коты, наверное, мяукали, просясь внутрь, но звуки не проникали через барьеры.

Это разнообразие предметов и явлений существовало вокруг Дениса, не проникая в сознание. Ничто не тревожило мысли, всё было миролюбивым и убаюкивающе спокойным. Впервые Денис ощутил равновесие с миром, доселе таким шумным, бестолковым, крикливым и агрессивно-навязчивым. Он отгородился от него не только каменными сводами, но и незримой пеленой, сотканной из неведомого доселе материала. Мальчик запомнил это место и это новое ощущение, чтобы потом мысленно перемещаться в спасительную келью, укрываясь в её таинственном мире от суетного и бессмысленного потока образов и звуков.

Познакомившись с Юлей Пьяновой, Денис внезапно осознал, что теперь спасительным пристанищем для его утомлённого сознания является не воспоминание о монастырской келье, затерянной в дремучем лесу, а воспроизведение в воображении всех подробностей образа простой русской девушки. Образа одновременного обыденного и неземного.

Юлькина кожа всегда благоухала куличом и ванильной творожной пасхой. Денис поражался, как вообще человек может так сдобно пахнуть. Он ни разу не говорил своей невесте (да, он всё-таки сделал предложение, пусть и мысленно), и себе самому едва признавался, что, обоняв однажды от простой, незамеченной доселе девушки такой удивительный, такой тёплый и праздничный аромат, он почувствовал, как калейдоскоп чувств в его душе собрался в неведомый доселе узор. И если первый вдох этого аромата был нечаянным и мимолётным, то второй глоток был вполне осознанным, для чего пришлось осторожно приблизиться к источнику благоухания почти вплотную. Приятный запах не померещился, он только распался как свет, пропущенный через призму, на спектр. В его сложном составе солировала густая сдобно-коричная нота в обрамлении спелых ароматов изюма, кураги и жирного свежесбитого сливочного масла, сквозь которую не броско, но заметно для внимательного обонятеля, пробивался тон сладкого хереса. Страстный андалусский дух стыдливо прятался за пшеничной сдобой, но ровно настолько, чтобы поддразнить и запутать. Он словно сулил раскрытие некой приятной тайны, наподобие долгожданного подарка, завёрнутого в несколько слоёв бумаги. Если воспринимать этот аромат отдельно от внешнего облика конкретного человека, то более всего он ассоциировался с быстрой, как течение горной реки, свежей струёй радости, в которую добавлены две капли волнительной грусти близкого моря и льдинка гордости из холодного горного истока. Если и был у Дениса соблазн назвать это удивительное ароматическое явление ромовой бабой, то только в возвышенном, одухотворённо-обонятельном смысле.

Автомобиль остановился у кособокой придорожной закусочной, и сложная гамма спасительных запахов в мечтах Дениса сменилась вполне реальным, тяжёлым, стелящимся по земле духом горелого свиного жира, с припахом сладковатого мускуса, присущего только старым хрякам. Денис с удовольствием потянулся. Ватная слабость обволакивала спину, ноги плечи. Борис выглядел охотником на звериной тропе: его мозгу требовался очередной кофеиновый заряд. Денис никогда раньше не пил столько кофе, предпочитая чай. На знаменитый вопрос: “Чай или кофе?” он всегда отвечал: “Чай, Пастернак, собака, коньяк”.

Они подошли к зацарапанной высокой стойке цвета лежалого лимона.

– У вас кофе какой? – устало спросил в пустоту Борис. Перед прилавком никого не было. В углу кафе, надвинув на глаза мятую льняную кепку, дремал над чекушкой и стаканом томатного сока какой-то местный старик.

– Варёный, – раздался из ниоткуда тихий волшебный голос, и из-за ширмы к стойке вышла девушка. Она была хороша той особенной русской красотой, в которой татарский омут тёмно-карих глаз и размах широких скул сочетается с нежной гармонией всех черт лица. Таким девушкам из глубинки присуща пугливая диковатость взгляда, ловкость подвижных, чуть полных, рук, едва заметная сдобная полнота и детская припухлость щёк. В них всегда есть природная грация, пусть и слегка тяжеловесная, которая позволяет прямо здесь, за ширмой, переодеться в вечерний наряд и стать королевой провинциального бала, примагничивающей к себе взоры мужчин всех возрастов и сочетающей в себе всё сразу: и материнскую доброту, и женскую желанность, и детскую наивность.

– А жареный есть? – неожиданно резко отреагировал Борис.

– Извините нас, с дороги устали, – вмешался Теплоструев. – Нам два кофе… варёных.

Загудела, задребезжала, разогреваясь, массивная машина. Замелькали ложки, чашки, сахарница, салфетки.

– У нас в округе все пьют растворимый, кофеварка есть только у нас, – немного оправдываясь, пояснила девушка и подняла на Дениса глаза, задержав на его лице слегка потерянный взгляд. Внутри её зрачков переместилась густая тень, словно перевернулась с боку на бок, затем девушка вновь опустила взгляд долу.

Кофе был крепкий, с яблочной кислинкой и густой коричневой пенкой. Старая машина давала отличный результат.

Денис сел за столик и быстро опустошил свою чашку. Затем, повинуясь бессознательному зову, он вновь подошёл к стойке, желая ещё раз заглянуть в глаза девушке, убедиться всё ли он разглядел правильно. Официантка смотрела в окно, на подоконнике без звука работал маленький пучеглазый телевизор.

– Девушка, ваш кофе удивительно хорош, – прервал её размышления голос Теплоструева.

Плечи девушки вздрогнули, и она медленно повернула лицо к Денису.

Тень в глубине глаз была реальной, она встала в полный рост и владела сознанием девушки. Её полубезумный взгляд с отблесками тёмного пламени в широких зрачках горел болезненным страданием. Неожиданно глубокая складка прочертила её переносицу, исказив гармонию черт лица. Полные, но такие сухие губы страдальчески кривились.

Замерев, как птица-портной перед ритмичными колебаниями кобры, Денис не мог отвести взгляда от ведьмовских плясок теней в глазах девушки за стойкой и детского пушка на розовых скулах.

– А нам уже пора, – крепко ударил Дениса по спине Караваев и зло усмехнулся.

Стрикс, не знающий усталости, гулко урча, помчал дальше.

“До Москвы больше часа пути, можно и вздремнуть”,– подумал Теплоструев, но заснуть было не суждено, поскольку внезапно заговорил Борис.

– Ты ведь заметил, – это был не вопрос, а утверждение.

– Как ты запаниковал и вылетел пулей? – Теплоструев скривился. – Конечно, заметил. Даже кофе бросил. Варёный!

– Я три войны прошёл. Про страх забыл ещё на Кавказе, остались только холодный фатализм и сухая злоба… Но таких глаз, не поверишь, боюсь, как муха дихлофоса. А что война? Тебе любой скажет: есть враг, и ты сам для него – враг. А представь себе, что ты вот такую загадочную девушку полюбил, свадьбу с ней сыграл, а муть эта самая, что во взгляде этой официантки ты сейчас видел, пряталась до поры до времени.

– Это ты про себя рассказываешь, или так рассуждаешь, абстрактно? – Уточнил Теплоструев, заметивший резкую перемену в лице своего напарника.

– Ну, про себя, допустим, – угрюмо буркнул Борис. – Вот женился я на такой красавице, а она ещё и умная была, стихов знала наизусть множество. Прожили год душа в душу! Я в милицейском спецназе служил, зарплата, паёк, форма. А как с Кавказа вернулся, там меня первый раз ранили, нас уже не двое, я и она, а появился этот третий. И он тенью в глазах у неё мелькает. Я с женой разговариваю, а он на меня смотрит! Сначала он присматривался, молчал, только жену мучал: ночью она стала просыпаться часто, а днём, наоборот, засыпать посреди дня. Я думал, это она от переживаний, мол, муж раненый, нервы, волнения. Всё пройдёт, думал. И правда, ей лучше стало. Дочкой она много занималась, ну ни дать, ни взять – счастливая семья. Тут уехал я ещё на три месяца, а болезнь того и ждала… Эх!

Борис замолчал, но даже сквозь гул двигателя было слышно, как он скрипит зубами, преодолевая глухое отчаянье. Тяжело ему давался это признание, но неосознанное доверие к своему попутчику толкало его на то, чтобы впервые рассказать живой душе о засевшем в сердце переживании.

– Шли колонной через долину, попали под обстрел, три или четыре миномёта и десяток абреков с автоматами, троих наших – насмерть, у меня тяжёлая контузия. Шесть месяцев в госпитале провалялся, стоял вопрос об увольнении из МВД. Вернулся домой и тут, мама родная, такое началось! Я на эту войну, как на курорт с массажем вернуться хотел! Эта тень уже в полный рост встала между нами, я порой не знал с кем и говорю-то. Другой бы запил на моём месте, но я водку не переношу, а с пива, сам знаешь, ссать хочется, много не выпьешь. Так я в погранвойска перевёлся, в Среднюю Азию уехал на три года, чтоб с ума вместе с ней не сойти. А был на грани! Я с ней говорю, она мимо смотрит. Пожалеть хочу, слышу шипение: «Не трогай, гадина»! Это мужу она такое говорила, каково! И ещё – стирала. Но как? Словно маньячка какая! Целый чулан порошков стиральных, отдушек, замочек, примочек. А ещё: синька, белила, краска, чёрт пятнистый! Отмочка в трёх водах, машинка шуршит, на кухне бельё кипит… Покупай, говорит, вторую машинку, «Малютку»! Чуть скатерть постелила, крошки уронили, всё – стирать.

Борис ударил руками по рулевому колесу, в ответ Стрикс испуганно вильнул по шоссе.

– Может, остановимся? – заволновался Денис.

– Нет, я в норме, – ответил Борис, но вряд ли это было правдой.

– Эх, кабы я догадался, что это болезнь, может, сразу бы лечить начали, помочь можно было бы. Я с матерью своей заранее поговорил: уеду, за внучкой приглядывай… Но всё-таки, получается, убежал с поля боя, дезертировал. А заклинило меня после одного случая. Я с дочкой из парка вернулся, спать её уложил. Захожу в ванную – жена стирает, наклонилась над тазом и трёт, трёт. Я сзади приобнял её, мол, соскучился. А она такая тёплая, мягкая! Но не тут-то было. Супруга моя законная поворачивается и пристально так, словно впервые видит, на меня смотрит! Но, честное слово, я и испугался не на шутку. Не она на меня смотрела, а кто-то чужой, злой и голодный. И показалось мне, что этот монстр душу мою выпить хочет. Я замер, а она спокойно так руки о полотенце вытерла и по лицу меня ладонью – хрясть! Я понимаю, даже с точки зрения науки женщина – существо малоизученное! Ну и пусть будет загадка, но если к ней добавить душевную болезнь, то препятствия для семейной жизни будут непреодолимые. Никому не захочется бродить по мрачному лабиринту, в глубине которого воет минотавр. И не страх в твоём сердце, а ужас и ты абсолютно беспомощен, и оружия никакого не придумано…

После этих слов Борис ударил по тормозам и съехал на обочину. Он вышел из машины и широкими шагами, напролом, обдирая руки о колючие ветки кустов, пошёл в ближайшую рощу. Денис выскочил тоже, не зная, чем помочь, но услышав за деревьями странные гортанные звуки, остановился. Караваева рвало.

Через двадцать минут Караваев вышел к машине, весь в листве и репейных колючках, но уже привычно спокойный. Только лопнувший на белке левого глаза сосуд напоминал о буре, прошедшей по его сердцу. Он сел в машину и с усталой улыбкой посмотрел на обескураженного Дениса, тихо сказав:

– А ты говоришь, кофе варёный!

Глава 2

«Не домогайся начальства не данного

и не отвергай данного»

Св. Григорий Богослов, IV век

В город Зарецк епископ Тимофей прибыл 24 сентября 1770 года (или лета 7278 от сотворения мира в старом исчислении) поздно вечером. В день тот праздновалась память первомученицы Фёклы Иконийской, сподвижницы апостола Павла и безмездной целительницы тяжёлых болезней. Лечила Фёкла и травами, и настоями, и мазями, но наипаче молитвою. Она жестоко пострадала от местных знахарей, имевших хороший доход от пользования недужных и немощных. Так, любое доброе дело, творимое человеком, возбуждает в тёмных душах злобу и зависть, разъяснял епископ смысл этой житийной повести своему келейнику Михаилу, молодому ещё человеку с едва наметившейся бородой. Тот вздыхал и качал головой, мол, благо творить не прочь, да пострадать не готов.

Солнце, ещё по-летнему ясное и тёплое, медленно садилось за ольховую рощу. Его лучи расцвечивали резной деревянный городок, стоящий на трёх невысоких горках жёлтым, оранжевым и розовым светом, делая его похожим на пряник. Никуда не заезжая, повозка с путниками в запылённых льняных подрясниках сразу последовала на подворье. Уставшие с дороги лошадки, каким-то наитием почуяв скорый отдых, овёс и воду, припустили по пыльной улице так, что Михаилу приходилось их сдерживать.

      Архиерейский дом был новый, двухэтажный, с каменным первым этажом, и резным деревянным балкончиком, но весьма невелик размерами. Внизу располагалась канцелярия и кухня, на втором этаже – покои епископа на три комнаты, включавшие келью, кабинет и приёмную залу. Впрочем, в зале той могло поместиться не более двух дюжин человек, не толкая друг друга локтями. За домом были длинный бревенчатый каретный сарай, конюшня, дровяной и продуктовый сараи (последний с погребом), неуклюжий одноэтажный дом для монахов архиерейского подворья (коих не было в наличии) и людские. Подворье было окружено старым плодовым садом. Собственной церкви здесь не было. Все эти строения были возведены стараниями предшественника по кафедре – первого Зарецкого епископа Митрофана.

Кратко осмотрев владения, новый архиерей решил, что всё не плохо, но надо пристраивать к покоям домовую церковь. Вечерние визиты Тимофей отменил, сославшись на крайнюю усталость после дороги, что было сущей правдой. Но тут же послал служителя к настоятелю соборного Зарецкого храма с известием, что завтра в оном храме будет отслужена им божественная литургия и молебен, а также сказано приветственное слово для народа по случаю вступления на кафедру. Настоятель Кафедрального собора, получив известие о прибытии правящего архиерея, велел звонить в колокола четверть часа, что и было исполнено со всем тщанием местными звонарями братьями Подлесных. Сам же епископ уединился в покоях для отдыха и молитвы, попросив лишь горячего смородинового отвара и сушек. Михаил же, забравшись на балкон, с удовольствием вдыхал густой воздух нового места (пахло подгоревшими пирогами, сеном и разнотравьем) и, вытянув босые ноги, долго смотрел, как садится солнце, играя лучами на узкой ленте речки Летки.

На следующее утро разряженные горожане собрались у Покровского собора задолго до назначенного времени. Торжественное настроение и волнение охватили публику, видевшую на своём веку не так уж много архиереев. Кроме удалившегося на покой в Высокопетровский монастырь по болезни первого Зарецкого епископа Митрофана, в общем-то, и никого более в скромном уездном городе из них отродясь и не было. Ну, может, заезжал пару раз Азовский епископ, да когда это было!