скачать книгу бесплатно
Ломило скулу и отказывался открываться враз заплывший глаз. Второй раз уже за эту седмицу Зосима раскаивался («Ну и дурак же я! Если не останусь без глаза, то в порубе опять насижусь! И кто только придумал, что в честности жить легче?! Да и не это важно, а то, как я мог в это поверить!.»). Андроник посмотрел на жалко искривленное лицо Зосимы и почувствовал, как ярость уступает место смущению («Погорячился я, влепил как мужику, а надо было как пацанёнку. Его и без меня жизнь под дых сызмальства лупит…»)
– На вот, – протянул он Зосиме железную бляшку, – к глазу приложи, нам с тобой ещё не раз твоя зоркость пригодится.
Зосима, прикладывая холодное железо к набрякшему веку, едва заметно кивнул, с замиранием вычленив из сказанного «нам с тобой»…
6
Московское великое княжество,
Устюг, Успенский собор,
в год 6918 месяца страдника в 9-й день,
перед шестым часом
Нечаянная встреча. Новомученица
Кирилл себя не помнил: из полумрака собора смотрела Марпа с её круглыми, чуть навыкате глазами, маленьким ртом, весёлой пуговкой носа и широкими скулами. Он дотронулся до её щеки и отдёрнул руку, наткнувшись на безучастное дерево.
– Кто это?! – схватил Кирилл за плечо ратника, еле дождавшись когда тот поставит поминальную свечу. Больше никого в храме не было.
– Святая, кому ж тут еще быть?! – удивился тот.
– Какая? Как звать?
Ратник досадливо покачал головой и, поразмыслив, ответствовал:
– Устюжанка!
– Разве есть такая святая? Она новомученица?
– Ты по Устюгу пройдись, – улыбнулся ратник, – и поймёшь. Сам откуда?
– Из Новгорода, – поневоле задумавшись, ответил Кирилл.
– Из Новгорода?! – Улыбку с лица ратника стёрло в один миг. – За Одигитрией опять пришёл?!
7
Московское великое княжество,
Устюг, набережная,
в год 6918 месяца страдника в 9-й день,
перед шестым часом
Не ведая жалости. Без ума – тогда или сейчас?
Забыв о налипшей на ладони чешуе, Фрол принялся наблюдать поверх развешенных сетей. Из скворечника, сооружённого на носу ушкуя, выпорхнула смуглолицая пигалица. Власий, склонившись, в чём-то убеждал её, изредка дотрагиваясь до руки, а она качала головой, противясь сказанному. Фрол, позабыв о том, что он уже не сотник, кинулся обратно на ушкуй.
– Вот почему ты меня в поход ни в какую брать не хотел и в плавании на нос никого не пускал! – Он намеренно не замечал Анку. О чём говорить сотнику, пусть и бывшему, с подстрекательницей смертоубийства! – И как же ты, Власий, в Новгород возвращаться думаешь?
Мозолистая ладонь кормчего легла Анке на плечо. Она, повинуясь порыву, прильнула к его руке щекой.
– А я не вернусь, я вот только её уговариваю меня в Устюге дождаться..
– Сказала: я с тобой, на берег не ступлю и прятаться больше не стану.
– С ума ты сошёл на старости лет, Власий!
– Кто знает, – со спокойной усмешкой ответил Власий, – а может, это я всю свою прошлую жизнь провел в привычной суете как безумный? А ты – нет?
– Да мне что, – подал плечами Фрол, – я уже не сотник.
– Тебя из-за меня выгнали? Потому что не поймал?
Фрол тяжёлым взглядом посмотрел на Власия. («Уйми её!») Тот притянул Анку к себе, но она вывернулась из-под его руки:
– Знаешь, дядечка, а мне Егупа не жалко! – она сказала это с отчаянным вызовом в голосе, во взгляде, во всей своей хрупкой стати. – Он ведь даже домашним хлеба вдоволь не давал, всё на продажу шло. Только мы с его матерью то, что он нам выделял, тайком половинили, и я относила горбушки соседским ребятишкам. Они ели, но всё равно меня дразнили. Каждый раз, когда я шла по улице, они бежали за мной и кричали: «Дай хлеба, Егуповский выкормыш!»
8
Московское великое княжество,
Устюг, Успенский собор,
за 14 дней водного пути до Перми,
в год 6918 месяца страдника в 9-й день,
шестой час
Полёт. Чьи поршни? Епитимья за побоище
К величайшему своему удивлению Кирилл вдруг понял, что летит. Так и не успев почувствовать себя птицей, он приземлился, распластавшись на паперти. Приоткрыв один глаз, а за ним и второй, Кирилл обнаружил, что лежит, уткнувшись носом в пыльные поршни. Они показались ему очень знакомыми. Полежав ещё немного, Кирилл понял, что обувка напоминает ему его собственную. Проворно вскочив на ноги, он убедился, что его поршни всё же там, где им и полагается быть. Но и вторая пара поршней тоже осталась стоять на прежнем месте.
Кирилл поднял глаза вверх и увидел пышного, как тесто на опаре, батюшку. Тот грозил пухлым пальцем топтавшемуся на крыльце ратнику:
– Ты что творишь? На чернеца замахиваешься?!
– Так он из Новгорода!
– А ты, отче, и вправду из Новгорода?
Кирилл сопел, переминаясь с ноги на ногу. Расценив это как положительный ответ, батюшка округло развел руками, словно приобнял всё сущее:
– Тогда удивляться не должен, что с тобой так обошлись, – и, повернувшись к ратнику, нахмурил пушистые бровки, из-под которых озорно блестели бусинки глаз: – А ты кулаками тут не маши! В храме перед Богом все одинаковы. Повинись!
– Ни за что!
– Тогда за побоище в храме накладываю на тебя епитимью на седмицу. Аминь! Изыди с очей моих!
Ратник всхрапнул как зряшно огретый плетью конь.
– Не так страшна ошибка, как её исправление, – вздохнул батюшка. – Вот о чём новгородскому епископу следовало подумать.
Встретив растерянно-недоумённый взгляд Кирилла, удивился:
– Что ж ты за новгородец такой, если не понимаешь, о чем я толкую?
– Да я… – начал было Кирилл, но осёкся («У людей родословная, а у меня подорожная..»). – Я смотрю, отче, у нас с тобой обувка одинаковая, прямо как от одного сапожника…
– А и впрямь! – удивился батюшка Василий. – Я свою на базаре у пермян купил, они мастера из оленей кожи шить. А ты свои где брал?
– Поминок… – Кирилл и сам в удивился, как горько это у него прозвучало.
– Подарили где – у нас или в Перми? – терпеливо допытывался батюшка.
– В Литве…
– Странно как, я думал, такие только в наших краях шьют. Где ж они там северных оленей берут?
– Кабы знать… Ты, отче, лучше про Одигитрию расскажи, будь добр.
Тот с неохотой оторвал взгляд от поршней Кирилла и повёл его на скамеечку, стоявшей на высоком берегу Сухони. У Кирилла аж дыхание перехватило от открывшейся красотищи: позади – купола, дождями да снегами зачернённые, а впереди река блестит, синевой своей с небом спорит. Батюшка Василий поёрзал, устраиваясь поудобнее:
– Тут у нас такая вышла история с предысторией. Как в лето 6904 Успенский собор сгорел, так мы его уже на будущий год восстановили..
– Странно, – не утерпел Кирилл, – как Стефана не стало, так и собор сгорел?
– Выходит, так, – слегка опешив, согласился батюшка Василий, – как раз в этом соборе он служить начинал. Да и я, признаться, тоже. Только он на года четыре меня младше, малец ещё совсем был, а подле отца своего уже стоял. Симеон ведь всю свою жизнь здесь прослужил. Вот и сына, как только тот грамоте выучился, в канонархи
определил.. А ты откуда Стефана знаешь?
– Долго рассказывать, – уклонился от ответа Кирилл. Ему почему-то очень не хотелось признаваться, что сам он со Стефаном знаком не был. («Как хорошо и странно сказал он про него: не „знал“, а „знаешь“, будто о живом..»)
– Как хочешь, только мне в мои годы уже спешить некуда. Я бы послушал…
Кирилл молча засопел.
– Ну да ладно, о храме, – не стал настаивать отец Василий. – Мы его после пожара отстроили сызнова всем градом, а в лето 6906 на нас ратью пошли новгородцы. Ведь пока Стефан жив был, он не только к нам, но и в Новгород захаживал, хрупкий мир меж всеми поддерживал, а как его не стало, новгородцы айда за старые обиды мстить. Какие там татары, какие половцы! Они же дети безобидные по сравнению с ушкуйниками. Посад пожгли, чудотворную икону Пресвятой Богородицы Одигитрию как обычную полонянку повязали убрусом
, храм разграбили, а чтобы следы замести – спалили дотла, а мы им воспрепятствовать не сумели. Когда всё улеглось, Устюг снарядил послов к новгородскому епископу (и я в их числе был).
Ратник, наказанный епитимьей, устал прислушиваться и подошёл поближе. Отец Василий, согнав с лица мелькнувшую улыбку, продолжил:
– А владыка Иоанн, оказывается, ни о чём таком не ведает. А может, прикинулся, прости Господи. В общем, удивился: «Кто посмел?!» При нас позвал воевод да посадников и велел Одигитрию вернуть, а собор отстроить заново. Огласил это при нас и с тем хотел восвояси отправить. Но мы уперлись: без Одигитрии не уйдём. Долго прождали, но принесли. Я так смекаю, укрывали её у кого-то из воевод в домовой церкви. Двинулись мы крестным ходом с нашей Одигитрией в обратный путь. Владыка послал с нами мастеров церковного строения, чтобы они заново возвели порушенный собор.
– Мы им помогали всячески, – не вытерпел ратник, – подкармливали, по домам жить разобрали. Ну а как иначе?
– Да уж, дело известное, – миролюбиво поддакнул Кирилл, – рушат одни, а исправляют другие…
9
Воспоминания отца Василия,
клирика Успенского собора о событиях,
произошедших в Устюге в году 6887
Отец Серафим, заложив руки за спину, направился вокруг собора. Это был уже третья ходка, которую он совершал, чтобы скрыть волнение. Со дня на день ждали возвращения Стефана из Москвы. Благословят его или нет идти на проповедь слова Божия в землю Пермскую?. Даже не знаю, хотелось ли мне, грешному, чтобы Стефан привёз из Москвы благословение. Я терял товарища (из молодых клириков в соборе было только нас двое), в обществе которого мне было временами также тревожно и неловко, как перед раскрытой книгой с незнакомыми письменами. А отец Серафим лишался своего лучшего ученика, в душе которого – в отличие от меня – он читал с печальной легкостью: «Не клирик он нам!.» Завершив третий круг, отец Серафим не стерпел: «А вдруг пешком идёт? Василий, запрягай коня, съезди, встреть…» Я, предпочитая не спорить, пустился в путь. Из Москвы все ехали одной дорогой, поэтому и думать нечего было, что нам со Стефаном случится разминуться, если, конечно, он и вправду уже приближается к Устюгу.
Полозья легко скользили по укатанному тракту. Укутавшись в тулуп, я глазел по сторонам. Клочья снега на голых прутьях деревьев висели как пушистые белые почки, готовые вот-вот лопнуть. Неподвижные тёмные ели сливались друг с другом настолько, что мне казалось, будто сани стоят на месте. Но неумолчно звенели колокольцы на сбруе, от заиндевевшего крупа коня валил пар. Едем!. Дорога обогнула пологий холм и накренившиеся над оврагом редкие ели. Предчувствие не подвело отца Серафима: навстречу шёл неспешным, размеренным шагом Стефан. Иней, осевший у него на бороде и усах, походил на безвременную седину. Я натянул поводья, замирая от вопроса: с благословением возвращается или нет? Сначала, когда он вернулся из Григорьевского затвора, став рукоположенным священником, мы все подумали, что он заступит на место клирика в Успенский собор. Будь жив его отец, Симеон, лучшей доли бы для своего сына и не мечтал бы. И действительно, в утреню, обедню, вечерю и полунощницу Стефан, по благословению отца Серафима, служил вместе с нами. Но всё остальное время он пропадал дома за книгами или ходил по торжищу, отыскивая себе собеседников из числа пермян.
Однажды, посланный за ним отцом Серафимом по какой-то церковной надобности в неурочный час, я застал его за странным занятием. Он сидел перед двумя раскрытыми книгами и, сверяясь с ними, писал нечто в третью. «Что ты делаешь?» – в голосе моем было столько оторопелого изумления, что он решил мне объяснить. Его распирала радость открытия: «Представь, я закончил вносить последние исправления в грамматику пермского языка! Теперь она приобрела законченный вид!».
Бог милостив ко мне, и я отношу себя к людям счастливым, но, вынужден с горечью признаться, что никогда в жизни я не видел человека, более счастливейшего, чем он в ту минуту. Это было так явно, что много позже, когда меня самого переполняло до краёв счастье, я смотрел на себя со стороны и понимал: нет, всё-таки я счастлив не настолько, насколько был счастлив он… Можно ли это назвать завистью? Возможно. Но тогда я просто смотрел на раскрытые книги, полуисписанные листы с переложением на пермский Часослова, Восьмигласника, Песней ДавидаCXVI, смотрел и удивлялся: да полноте, разве это и есть счастье?.
Вскоре после этого Стефан, посчитав приготовления законченными, отправился в Москву за благословением, которое, как оказалось, далось ему гораздо легче, чем пермская азбука. Откровенно говоря, я и сейчас считаю, это его занятие зряшным. Слово Христово в Пермь, если и надлежало нести, то, разумеется, на русском языке. Пусть бы пермяне привыкали, что коль они теперь под Москвой ходят, то и всё самое важное надлежит проговаривать по-русски. А как ещё, если я напрямик у Стефана спрашивал, есть ли в его излюбленном пермском наречии такие слова как «Господь», «церковь», «милость Божия», а он мне ничтоже сумняшеся отвечал, дескать, да, он наполнит их старые слова новым смыслом.
«Никто не вливает молодого вина в мехи ветхие», – возразил я словами Святого писания. Но у Стефана на этот счёт было другое мнение, подтверждение которому он нашел двумя стихами ниже: «И никто, пив старое [вино], не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше». Я решил не сдаваться: «И как же будут называться в Перми православные христиане, если таковые будут? И для этого у них тоже найдутся старые слова?» Стефан улыбнулся: «А что их искать – Крiстос нiмо веськыда ескысiас”CXVII. Но меня так легко не проведёшь: «И где же тут «православные»? Укажи, сделай милость!» Стефан смотрел с пристальной серьёзностью: «В Христово имя право верующие – разве это ни есть православные?». Я вскипел от благородного негодования: «Верить в Христа или в Христово имя – по-твоему это одно и то же?» Стефан улыбнулся: «Имя это вечно». Я махнул рукой, в глубине души считая, что в Москве должны были бы ему указать, на каком языке следует проповедать, тогда бы его азбука осталась лишь потешным напоминанием о юношеских заблуждениях.
Он снарядился в путь за считанные дни. «Отправился бы летом, – ворчал отец Серафим, – годы дожидался, что ж сейчас горячку пороть, словно тебе от нас невтерпёж сбежать, мать вон сама не своя ходит, про неё подумал?» Стефан, перевязывавший очередную стопку книг, уклончиво возразил: «Да тут всего-то шестьдесят верст…»
Самый мелкий из изборников вывернулся из-под руки, Стефан, бережно отложив его в сторону, оглянулся в поисках более подходящей по размеру книги. «Всего-то?! – передразнил его отец Серафим. – Хоть я и устал тебе уже это твердить, но всё же ещё раз для очистки совести повторю: ты задумывался над тем, почему в Устюге христианство уже два века, а в Перми, до которой всего-то шестьдесят верст, как не было креста, так и нет?! Тебе такое имя как Кукша о чём-нибудь говорит?» Стефан кивнул, водворяя в стопку недостающую книгу: «Конечно, отец Серафим. Кукша просвещал вятичей и принял от них смерть. Но было это почти триста лет назад, да и я ведь не Кукша, а Стефан». – «А это имя чем легче? Потому, видно, тебе и при постриге менять его не стали, – голос отца Серафима, возвысившись, зазвучал как с Престола. Я едва заметно кивнул на хлопотавшую у печи мать Стефана. Отец Серафим, покаянно кашлянув, прошептал: – Чем тебе кажется легче имя первого христианского мученика, архидиакона Стефана, забитого язычниками камнями? Чем?!» Стефан, собиравший по дому меньшие книжки, остановился: «Не гневайся, отче, только мне оба этих имени кажутся легкими, потому что не напрасна была их неизбежная смерть. Мы все умрём. Только хотелось бы не просто от старости и немощи, а так, как святоотеческий завет учит в тех, кстати, книжках, которые ты мне сам читать давал. Думаешь, я забыл, кто меня грамматической мудрости сызмальства учил? Ты, отче. Потому тебе первому я благодарен за всё. И за твою нынешнюю тревогу обо мне тоже».
Отец Серафим не успел ответить – в дверях стояла мать Стефана с блюдом, прикрытым полотенцем. «Черинянь, – грустно объявила она сыну, а для остальных пояснила: – рыбник это. Такой, каким его пекут в Перми. Отведайте!» Помолившись, сели к столу – во главе отец Серафим, напротив Стефан. Мать, расправив фартук, присела на уголок рядышком с сыном, положила ему кусок из середины и посмотрела на всех извиняющимся взглядом. Стефан, вспыхнув, хотел было возразить, но вместо этого коснулся щекой её плеча: «Спасибо тебе, мама…» Разговор не клеился. «Я мешаю?» – порывисто встала она из-за стола. Стефан удержал её: «Посиди с нами, мама…»
Уезжать было назначено завтра после утрени. Отец Серафим служил её сам. Мы – Стефан и я – ему помогали. В храме было многолюдно, но среди всех выделялась мать Стефана. Она стояла вместе со всеми и всё же одна. Белый плат сливался с лицом.. Наступило время проповеди. Отец Серафим вышел к пастве, читая по памяти: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и крестится, спасён будет; а кто не будет веровать и не крестится, осуждён будет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками; будут в руки брать змей; и если что смертоносное выпьют, ничего не повредит им…»
Когда дошло до нас известие о гибели Стефана, отец Серафим, плача навзрыд (к старости слёзы у человека близко, как и у дитяти) повторял именно эти слова: «И если что смертоносное выпьют, ничего не повредит им…» То ли старик о чём-то предполагал, то ли просто вспоминал то утро, не знаю…
Но всё это было много позже, а тогда все стояли, слушали проповедь и понимали, что она по сути обращена к одному Стефану. «И волос с головы вашей не погибнет”
, – отец Серафим протянул своему ученику напрестольное Евангелие. Когда к подарку учителя были добавлены другими клириками праздничные фелони, напрестольный крест и водосвятная чаша, и всё это уложено в сани, тихо и незаметно подошла мать, тронула Стефана за руку, тот сразу обернулся. «Отойдём, сынок, ненадолго», – она вывела его из храма и повела за угол. Не решившись следовать за ними, мы остановились в отдалении. Снежное поле терялось в белесом небе. Где берег, где река? Мать показывала слабой рукой Стефану на чернеющий среди снега валун, к которому вела протоптанная дорожка. Ещё были живы старики, помнившие из своего раннего детства, как на этом камушке сиживал праведник Прокопий
. «Присядь, сынок, перед дорожкой на камушек…» Стефан покачал головой, но, взглянув на мать, сел…
10
Московское великое княжество,
Устюг, набережная,
в год 6918 месяца страдника в 9-й день,
шестой час
