скачать книгу бесплатно
Исповедальная записка игумена Антония,
настоятеля Оршина монастыря,
о событиях в год 6890 с месяца жнивеня 30 дня
по месяц листопад 16 дня[7 - 1382 г. от Р. Х., с 30 августа по 16 октября.]
Смотрите пристальнее на звёзды, которые Владыка премудростию сотворил[8 - Ср. Псалтирь, 103:24.]. Они не только указывают путь, но и приготовляют наши души к стойкому восприятию сокрушительных перемен, обновляющих нас. Недостойный, я вышел на крыльцо и поёжился: студёное утро торопило приближение осени, редкие зарницы скупо подсвечивали восток. Вдруг одна из звёзд сорвалась и алым копьем понеслась вниз. Не то чтобы я удивился знамению: хвостатых звёзд накануне нашествия на Русь Тохтамыша видывали мы немало. Просто понял, что этот предвестник – мой, потому мёрз одиноко на крыльце и ждал…
Ещё не успела наступить утренняя заря, а в ворота забарабанили. Опередив вратаря, я сорвал засов. И что же? Тверской владыка Евфимий, которого я до этого самого дня видел лишь издалека во время празднеств, отпрянул назад: «Караулил, что ли?» Не зная что ответить, я молча поклонился. Евфимий вместо того, чтоб пройти, посторонился, и во двор въехал всадник в белом митрополичьем клобуке. Его сопровождали два конных инока и уверенно державшийся в седле отрок, одетый по-княжески в шапочку с собольей опушкой.
«Сколько мы должны тебе заплатить за постой?» – спросил мальчик, запуская руку в висевший на поясе кошелёк. «Ты не на постоялом дворе, отрок, а в обители. У нас все гости от Бога», – ответил я, удивляясь резкости своего тона. «Это хорошо, – не обиделся мальчуган, – купленные друзья ненадёжны». Почувствовав себя рядом с ним бестолочью, я растерянно оглянулся и понял, что владыка Евфимий испытывает то же самое. „ В годину невзгод дети взрослеют рано», – подал голос обладатель белого клобука. Два соскочивших с коней черноризца поспешили к нему: «Осторожно, отец Киприан». Киприан?! Итак, день ещё не наступил, а у меня уже в гостях митрополит, то и дело попадавший в опалу московского князя, а с ним тверской епископ, до сего дня не имевший времени посетить нашу обитель, и отрок, ищущий непродажных друзей…
Но тут я понял, что поторопился подытоживать список незваных гостей. В монастырский двор въехал крытый возок, запряженный парой рысаков. Из-под опущенного полога показалась узкая женская рука. Я не отношу себя к тем бедолагам, которые, стоит им завидеть женщину, забывают о своём сане. И всё же – Господи, каюсь! – в тот миг запамятовал обо всём, глядя на продолговатые тёмно-карие глаза и печально сомкнутые губы. Чувствуя, что вот-вот оторвусь от земли, я опустил голову – взгляд упал на длинные пальцы, сжимавшие свёрнутую трубочкой грамоту.
«Великая княгиня Евдокия с детьми путешествует к своему мужу великому князю Димитрию за Волгу и нуждается в кратковременном отдыхе, – вывел меня из забытья голос епископа. – Позаботься, Антоний, о них». В голосе владыки легко читалось нетерпение. Евфимию, по всей видимости, хотелось как можно быстрее передать гостей с рук на руки и вернуться незамеченным в Тверь. Его можно было понять. После смерти Алексия митрополитов на Руси объявилось больше чем певчих на клиросе, а никому из них этого ведь не скажешь, да и предугадать, кого завтра возвысит, а кого прогонит московский князь невозможно. Один из них, Пимен, сидит в заточении где-то под Тверью. А теперь ещё один по своей воле в наши края прибыл. Вот владыка и решил в убежище ему не отказать, но с глаз долой спрятать. Только почему вместе с Киприаном княгиня с малыми ребятами?
Будильник ударил в било. Иноки с веками, припухшими от сна как у некстати разбуженных детей, потянулись на службу, но, завидев во дворе архипастырей, в нерешительности остановились. «Как быть? Попросить благословения или лучше не беспокоить?» – читалось в вопрошающих глазах, устремлённых на меня, их настоятеля. «Ступайте, отцы, мы присоединимся к вашей молитве», – степенно благословил братию Киприан. Иноки заторопились в храм. Евфимий, потея лицом, попятился к воротам. Киприан и его малочисленная свита (всего лишь два черноризца!) с одинаковой улыбкой ироничного всепрощения проводили его взглядом. Я натянул скуфейку как можно глубже: от волнения у меня пылали уши.
Киприана я поселил в «задней» келье, которую братия тут же прозвала «митрополитской». Для великой княгини Евдокии с детишками я освободил свою келью, которая хоть и не отличалась особыми удобствами, зато в преимуществах имела просторные сени и отдельный ход. А сам поселился с двумя приезжими монахами – Афанасием и Епифанием – в пустовавшей труднишной (наш единственный трудник ночевал в привратницкой).
Тут меня отыскал наш келарь. Скрестив большие руки на тощем животе, он взирал на меня в немом ужасе: «Чем гостей потчевать будем, отче? У нас же ничегошеньки нет! И коза совсем страх потеряла, молока даёт на три глотка. И курицы нестись бросили, только под ногами зря путаются…» – «Совсем ничего нет?» – «Ну разве что только прошлогодняя капуста, – сделал страшные глаза келарь, – кочанов семь». – «Вот их и готовь. А кур этих с глаз подальше убери, тут обитель, а не птичник». Келарь выскочил, едва не вынеся на костистых плечах дверь. Спустя пару минут во дворе раздалось переполошенное кудахтанье, но вскоре и оно стихло.
На литургии, которую служил Киприан, присутствовала великая княгиня Евдокия с детьми. Младшенького она держала на руках, а старший, Василий – тот самый, что испытывал меня на продажность, – стоял особняком, среди мужчин, словно исподволь приучая себя, маленького, к большому, взрослому одиночеству. Он и в трапезной сел поодаль от семьи, по левую руку от Киприана (или это Киприан был у него по правую руку?).
«Мама, ну давай будем есть курицу», – с ложкой наизготове торопил один из княжичей, указывая на глиняный горшок. «Откуда ты знаешь, Петруша, что это курица?» – — «Я видел как монахи ловили кур!» – оглушительным шёпотом сообщил малыш.
Киприан, обведя внимательным взглядом стол и убедившись, что и перед братией стоят точно такие же горшки, повернулся ко мне: «Это курица?» – «Да, владыко, только это… монастырская курица», – уточнил я, ощущая себя тем самым горшком, который вот-вот отправят в печь. «Ну-ну», – преувеличенно добрым голосом сказал митрополит и взялся за ложку. «Вкусно! – Петруша облизнул пальчики. – Я такой курицы еще никогда не ел!» – «Я тоже! – сказал митрополит, попробовав: – Что это?» Я посмотрел на келаря: тот от ужаса надул впалые щеки. «Это… курица… Ой, нет! – замахал он ладонями-лопатами. – Это… вла-вла.. дыка… капуста это!» – «Не может быть!» – «Может! Мы её крошим, в горшок укладываем, а сверху – молочком и яйцами поливаем, да и в печь, чтоб подрумянилась». – «Ты ж говорил, яиц нет?» – брякнул я. «Так, отче, мы когда ловить кур стали, иные из них со страху нестись начали прямо на бегу. Два яйца разбились, но остальные мы успели поймать…» – «А я уж грешным делом осерчал, – захохотал Киприан. – Думаю, в Царьграде на одних оливках монаху можно прожить годы без урона для здоровья, а тут… курица! Что за излишество!»
Бывший посол византийского патриарха, нынешний митрополит Киевский, Русский и Литовский (будет ли когда-нибудь у православных митрополит всея Руси?) и впрямь умел довольствоваться малым. Без чего он не умел обходиться, – так это без перьев, чернил и пергамена, которого требовалось с каждым днём всё больше и это стало моей заботой.
Но прежде навалились хлопоты иные. После трапезы великая княгиня Евдокия известила о том, что намерена злоупотребить гостеприимством лишь до утра. У меня было такое чувство, словно с неба сорвалась ещё одна хвостатая комета и ударила меня своим копьем («Так быстро!»). Но разве мог я возразить? Зато не молчал митрополит: «Уже успела забыть, как мы к поганым в лапы едва не угодили? Хочешь полонянкой стать – твоё дело, но княжичи – о них ты подумала? Если Тохтамыш к Москве пришёл, чтобы выдачи великого князя требовать, думаешь, семя его пощадит?» Не дожидаясь ответа, митрополит сокрушённо повернулся ко мне: «Мы насилу ноги из Москвы унесли. Стоило князю Кремль оставить, как замятня началась: одни обозы со скарбом грузили, другие их грабили; одни из города выбирались, другие в них камнями со стен кидались; а когда уж кремлевские погреба разграбили, то все как обезумели. Тогда-то я и умолил великую княгиню Кремль покинуть». Конечно же, Киприан пустился в повествование не из-за устремления обрести во мне свежего слушателя, а из-за желания повлиять таким не нарочитым образом на великую княгиню. Она и впрямь чутко прислушивалась к рассказу, и всё же когда заговорила, в её словах было больше отклика на свои собственные мысли, чем на откровения митрополита: «Мы бежали из Кремля через Фроловские ворота – те самые, через которые Димитрий уходил на битву на Куличках и возле которых мы с детьми встречали его с победой. А то что люд сейчас поднялся… Вправе ли мы его, оставленного государем и митрополитом, винить?» Киприан вскинулся как от пощечины: «Когда я оказался в Царьграде, охваченном великой смутой и насилием – на море господствовали латиняне, а сушей завладели богопротивные турки, я не покинул в ужасе царицу городов
. А нынче картина иная. Ты уж прости мне, великая княгиня, дерзновенную откровенность, напомнить тебе хочу: великий князь, отъезжая, семью свою поручил моим заботам – тебя с детьми малыми. А как сберечь, если не знаешь, кого остерегаться больше – хмельных простолюдинов, вероломных бояр или беспощадных ордынцев?» – «Меня, отче, беречь не надо, я сама себе и своим детям защитница. А если на кого из заступников и уповаю, так только лишь на неё, на Пресвятую Богородицу», – вспыхнула великая княгиня. Киприан, стиснув посох так, что побелели костяшки пальцев, опустил голову.
Помолчав, все разошлись: великая княгиня затворилась с детьми в келье; Киприан удалился в храм, взглядом остановив нас, вздумавших сопровождать его; Афанасий и Епифаний, вздохнув, тоже куда-то побрели, каждый в свою сторону. Остался я в одиночестве, мучаясь невозможною мыслью: должно быть, не одна Москва в осаде, прочие города и земли уже пленены, а как же великая княгиня с детьми малыми в дальнюю дорогу пустится? Ведь не отступит, не остынет от своего бессильного женского гнева, а и вправду соберется с утра – и поминай как звали, а две дюжины мужиков, путаясь в рясах и бородах, станут крестить её вслед.
«Свалились мы на твою голову, да?» Я и не заметил, когда один из иноков вернулся. Это был Епифаний. Серые глаза смотрели с усталым пониманием. Не ответив, я молча кивнул. «Об Евдокии думаешь?» Я снова кивнул. «Я и сам про нее думаю, – просто сказал Епифаний и предложил: – Пошли под яблоньку сядем, я со Спаса ещё ни одного яблока не съел, а они у вас краснобокие такие».
Мы не сразу нашли, где сесть: в траве то там, то сям алели паданки. Епифаний подобрал одну и, потирая в ладонях, вдохнул тонкий аромат: «Вкусно!» Он самозабвенно захрустел яблоком, спелое семечко застряло в завитке бороды: «Не много испытала Евдокия радостей в супружестве за Дмитрием. Едва свадьбу сыграли, великий пожар случился, затем – моровая язва, потом – одно за другим нашествия на Москву: то литовский Ольгерд, то рязанский Олег, то тверской Михаил, теперь вот Тохтамыш. А она все у Фроловских ворот – встречает, провожает… Не удержать её митрополиту в Твери, она к мужу в Кострому поедет, потому что он, конечно, великий князь, да только она его становой хребет. Без неё ему в Москву не вернуться. Не смотри, что она маленькая и тихая, в ней решимости и веры больше, чем в любом из нас». – «Да я уж это понял. Но, если она от нас одна-одинешенька с детьми уедет, кто мы после этого будем?».
Епифаний молча принялся за второе яблоко. «А княгиня сама ведь суздальская? – спросил я, смутно припоминая. – Может, братья родные помогут, хотя бы с войском к мужу сопроводят?» Епифаний улыбнулся мне как несмышленому дитяти: «У власти родни нет. Власть лишь саму себя знает и любит. Мы когда из Москвы выбирались, знаешь, кто рядом с ордынскими вельможами под стенами белокаменной стоял? – Епифаний забыл про яблоко, и оно, выскользнув из рук, с глухим стуком скатилось в траву. – Суздальские князья Василий и Семен хороши оба. Тохтамыш за их родной сестрой с племянниками малыми погоню снаряжал, а братья в это время её подданных уговаривали: мол, царь татарский не на вас войной пришел, а на князя Димитрия, потому не бойтесь ничего, ворота открывайте. Думаешь, Васятко с Сенькой сами по себе туда пришли? Нет, их отец туда прислал состязаться в предательстве с рязанским князем Олегом, тот ведь, татарам угождая, все броды на Оке показал. Вот и суздальский князь Димитрий решил от него не отстать: ярлык на великое княжение дороже жизней дочери и внуков. Так что Евдокия совершенно справедливо лишь на заступничество Пресвятой Богородицы уповает». – «А как же вы от погони ушли?» – «Изворотом, как ещё! Митрополит с меньшими княжичами в возок сел, будто бы он, грек, над сиротками сжалился, по пути подобрал (к нему как тохтамышев дозор подъехал, он с греческого языка ни разу на русский не перешёл). Я со старшим княжичем верхом ушёл, посадив его в седло позади себя. Афанасий с княгиней особняком поскакали, она ведь в седле сидит с мужской сноровкой. А взяли б с собой дружинников, боя не миновать… Ордынцы хоть и ушлые, а все же княгиню с детками искали, но никак не грека с сиротками, не иеромонаха с послушником, не игумена с дьячком. Только как дальше быть… Митрополиту не с руки в Кострому ехать к князю. Ведь тот когда Киприану семью препоручал, сам собирался лишь до Переславля доехать, да видно не удалось там войско собрать, вон аж в какую даль забрался. Значит, будет под горячую руку виноватых искать».
Не знаю почему, но в моей голове мельтешили обрывки двух фраз: «взяли б с собой дружинников, боя не миновать» и «Евдокия на заступничество Пресвятой Богородицы уповает» – будто разноцветные осколки, которые должны сложить в единый узор…
«Неподалеку от нашей обители женский скит есть, будь я князем, туда бы войско собирать поехал. Там такие матушки, что им и оружия не надобно. За себя и правду голыми руками постоят, но из них и лучницы знатные, и мечницы отменные». – «Это где ж они так научились?» Вопрос Епифания заставил меня вздрогнуть. Я и не заметил, как начал размышлять вслух. «У печальниц этих у всех судьбы схожие. Они, прежде чем принять постриг, пережили нашествия и моры, схоронили мужей и детей, только верой да памятью и живы, а это, сам знаешь, какая сила». – «А пойдём, брат, к митрополиту», – под его сапогом с хрустом брызнуло наливное яблоко.
Киприан, выслушав, просветлел лицом: «Сколько до скита?» – «Четыре дня пешего пути». Митрополит сник. «Или два дня конного пути», – уточнил Епифаний. – «День и ночь, если свежего коня с собой взять», – подобрался я. – «День туда, два назад, – подытожил Киприан и поморщился, – не удержим великую княгиню». – «А где это, близ какого тракта?» – спросил Епифаний. – «В излучине Волги, – пожал я плечами, но тут непослушные разноцветные осколки вдруг сложились в цельный узор, и я вскричал: – Так ведь это по пути в Кострому!».
Стоит ли рассказывать, как я хлестал коня и шептал ему на ухо, прося поторопиться, как молил взять на себя охрану Евдокии и её детей… Я увещевал матушек долго, но всё без толку, пока у меня от отчаяния не вырвалось: «Видно, правильно про нас миряне говорят, что сердца наши открыты лишь для молитвы. Не понять инокине тревоги женщины, рвущейся на части между долгом жены перед мужем, матери перед детьми!» Сказал и увидел, как замкнулись их лица. Что я наделал! Но, готовый быть изгнанным, вместо этого услышал: «Не приведи Господь испытать ей то, что выпало на долю каждой из нас. Вы двое и вы двое, собирайтесь в дорогу». «А не мало ли?» – усомнился я. – «Две по две, – странно усмехнулась настоятельница, – вполне достаточно. Как могут устоять перед двоими десятки одиночек, отягощённых железом?»
В изумлении я наблюдал, как инокини достали с полки колчаны и сосредоточенно вложили в их гнезда острые сулицы, которые были такими тонкими, что их умещалось не менее семи в каждом из колчанов. Всё очень сильно походило на военные сборы. Инокини, закрепив одна другой на поясе колчаны, отправились седлать лошадей…
И вот теперь я сидел на опушке, откуда был виден лесной тракт. Два моих коня копотливо щипали траву, а я ждал, карауля каждый предрассветный звук. Вот сонно ухнул филин. Вот воскликнул, пробудившись, жаворонок. Его поддержал соловей. Чу! Топот копыт!.. Спустя мгновение увидел мчавшихся во весь опор двух всадниц. Развевались хвосты и гривы лошадей, простирались по ветру чёрные мантии. Инокини скрылись в лесной чаще. Едва ли не сразу же донёсся скрип колес, а вскоре и показался знакомый возок, запряженный парой гнедых: великая княгиня не замедлила выступить в дорогу. Я думал, что инокини вернутся, поравняются с возком, великая княгиня ринется им навстречу с самоотверженностью птахи, уводящей хищников от своего гнезда, а они объяснят, что будут охранять её.
Я вскочил, жадно вглядываясь в перепутье, на котором вот-вот произойдет замышленная встреча. Возможно, я даже успею подойти и проститься? Я стоял, сбивчиво молясь то о благоприятном путешествии рабы Божией Евдокии с чадами, то о спасении собственной души, ввергнутой в пучину страстей доселе мною неведомых.
Но где же инокини? Почему не подождали княгиню, а ускакали вперёд? И где еще две, ведь в путь собирались четверо? Неужели сбились с дороги? Разминулись? Опоздали? Скрип колес растаял в утренней полусонной тиши… И только тогда я услышал топот, а спустя мгновение увидел ещё двух инокинь. Все четверо оберегали великую княгиню с чадами, но тайнообразно..
Я сел, где стоял. Евдокия больше не нуждалась в моей помощи. Можно было возвращаться. Бросив поводья, я безучастно держался в седле, а мой внутренний хронограф отсчитывал: вот миновали Ростов, вот оставили позади Ярославль, вот переправились через Волгу…
На третий день я вернулся в обитель. Киприан выслушал мой путевой отчет, дотошно уточнив, какой дорогой проводили великую княгиню инокини. «Поехали не прямицами, а околицами, опасаясь и таясь». Митрополит, успокоенный, ушел, а Епифаний спросил: «Больно?» Я кивнул прежде, чем до меня дошёл смысл вопроса. «Ты о чём это?» – решил я запоздало разыграть неведение. «Да ладно тебе, – махнул он рукой, – душа любящего в теле любимого человека». Я вскочил, чтобы уйти, ещё не зная, что через минуту вынужден буду оставить все свои личные коллизии.
«Понимаешь, – кашлянул в кулак Епифаний, – владыка Евфимий не в ладу с вашим князем Михаилом Александровичем. А вот Киприан с ним в давней дружбе, да только показывать это сейчас не с руки, потому что ваш князь – лютый враг московского князя. И без того уж выходит, что Киприан не куда-нибудь сбежал, а в Тверь, непримиримую обидчицу Москвы». – «Ну а я-то что?» – «Ты тутошний, многих знаешь, – снова кашлянул Епифаний. – Как встречу устроить? Ты мне хоть намекни, на какого нужного человека выйти, чтобы тот, не болтая, довёл до сведения вашего князя, что митрополит его видеть хочет. Выручил раз, выручи, брат, и другой…»
Монастырские стены имеют глаза и уши. Кто не знает, как Михаил Александрович, приглашённый в Москву якобы с любовью, был посажен в заточение; как ходил он потом вместе с Ольгердом и силой смоленской на Димитрия; как спасался бегством в Литве пока московский князь разорял в отмщение тверские земли; как лишенный помощи литвинов хлопотал в Орде за свое великокняжеское достоинство…
И вот теперь, когда под стенами московского кремля стоит Тохтамыш, у меня в обители сидит Киприан, митрополит не столько московский, сколько литовский, в ожидании встречи с тверским князем? О чем они будут здесь договариваться? О новой литовщине?! О выступлении тверского войска в поддержку ордынцам?! Я решительным образом не хотел иметь к этому сговору ни малейшего отношения!
Епифаний не спускал с меня глаз. Печальная улыбка слабой тенью промелькнула на его лице. «Ты не знаешь…» – «Не знаю, – кивнул я, не дослушав, – ни князя, ни владыки! Если б не ваше появление, я бы Евфимия здесь вряд ли вообще когда-либо увидел. Мой монастырь беден и мал, ни один из них своим вниманием нас не чтит. И это хорошо. Чем ближе к власти, тем дальше от Бога». – «Нет, – ещё печальнее улыбнулся Епифаний, – ты Киприана не знаешь. Впервые человека увидел и уже судишь. Не по сану нам с тобой такая скоропалительность». – «Ах ну да, – в запальчивости я уже не мог остановиться, – он ведь архипастырь, а я ему послушник!» – «Твой архипастырь Евфимий, – раздался за моей спиной голос Киприана, тон его был спокоен и ровен, но всё же заставил меня потупиться. – Он тебе повелел приютить нас, ничего больше ты делать не должен».
Митрополит укоризненно посмотрел на Епифания: «Оставь Антония в покое! К тому же, может владыка и сам князю скажет, что мы тут». – «Не скажет, отче. У них распри, годами друг с другом не разговаривают». – «Значит, давай Афанасия пошлём». – «Он же никого не знает». – «Тогда будем гонца от московского князя дожидаться. Уж княгиня ему скажет, где нас оставила». – «Воля ваша, – вздохнул Епифаний, – только у нас нет ни куна, да и пергамен на исходе». – «Ну с этим-то мы как-нибудь поможем, – вмешался я, слыша будто со стороны свой виноватый голос».
Я отдал Епифанию почти весь свой запас чернил, бумаги и пергамена, оставив себе лишь самое малое: грешен, страдаю склонностью поверять свои мысли перу, но ещё пуще люблю утолять жажду из рек чужой премудрости.
Киприан и Епифаний трудились слаженно и много. Не знаю, имели ли они прежде совместный опыт, но чрезвычайно походили на людей, которым уже не приходится задумываться над тем, как наладить общую работу. Задавая направленность общежитийным делам в обители, я заставал их то на берегу Орши, то в яблоневом саду. Лишь неторопливый сентябрьский дождик вынуждал иногда прятаться под навес на дровах, которые мы заготавливали на зиму. Где бы наши странные гости не попались мне на глаза, картина была одной и той же: Епифаний поспешно писал, а Киприан, расхаживая, диктовал. Изредка Епифаний останавливался, чтобы задать вопрос. Сначала я подумал, что он не успевает записывать, но позже понял: Епифаний спрашивал, чтобы прояснить суть.
«Отче, прервемся не надолго и перечтём сказанное?» Митрополит сосредоточенно кивал, весь обратившись в слух. «Итак, – Епифаний взял в руки исписанную страницу, – Митяй занял место нареченного митрополита, во-первых, благодаря ложному истолкованию завещания Алексея, будто тот назначил его своим преемником. Верно?» Киприан кивнул, соглашаясь. Епифаний продолжил: «Во-вторых, Митяй до возведения в сан облекся в мантию и присвоил себе знаки митрополичьего достоинства благодаря прямому вмешательству князя в дела церкви, согласно уставу которой епископы должны избираться епископским собором, а не гражданской властью. Правильно?» – «Да, но мы упустили из виду третье, особенно важное, обвинение: подкупом и симонией вершилось это незаконное поставление. Эти люди надеялись на деньги и генуэзцев
!» – гневно воскликнул митрополит. Епифаний не ответил, он уже снова взялся за перо… А я невольно перенесся в события трехлетней давности, которым стал случайным свидетелем.
…Колокола не стихали. В такт им цокали конские копыта. Лишь передняя шестерка рысаков нет-нет, да и сбивалась с ритма. Они натужно тащили царские сани по рассыпчатой соли, как по белому снегу. Редкие иноземные послы удостаивались такой милости от московского князя.
В санях сидел сам Дмитрий Иванович, а по левую руку от него восседал дородный, румяный поп в белом клобуке и митрополичьей мантии, изукрашенной параманом
, который ковром лежал на его могучем торсе. В толпе волной нахлынул шёпот: «Митяй!..» Следом за санями в богато изукрашенных возках мерно колыхались старейшие бояре. За ними важно выступали епископы, я признал среди них лишь одного – коломенского владыку Герасима. Потом ехали архимандриты, протопопы, игумены… За сановным поездом тянулись гуськом всадники – митрополитские бояре. И, наконец, в окружении целого полка отроков и слуг, везли на телегах казну и ризницу. Сотни колес громыхали по мостовой, заглушая звон колоколов…
Я так явственно всё это слышал, что Епифанию пришлось окликнуть меня трижды, прежде чем я его услышал: «Отче, ты с нами иль далече?» Я стряхнул с себя остатки воспоминания и потерянно улыбнулся: «Простите, отцы. Шёл по делу, но заслушался нечаянно. – И понимая, как это выглядит со стороны, заторопился с оправданьем: – Подслушивать, право слово, не хотел». Киприан пожал плечами: «Не виновать себя, для того и пишется, чтобы люди знали». – «Тогда позволь…» – я запнулся, не зная как обратиться к митрополиту (я и с архиепископами за всю свою жизнь разговаривал дважды – с коломенским владыкой Герасимом, когда меня игуменским саном и настоятельством удостоили, да ещё намедни с тверским владыкой Евфимием). – «Зови меня отцом Киприаном, – подсказал митрополит, – не стоит усложнять то, что просто». – «Отец Киприан, – подхватил я благодарно, – а какой резон генуэзцам в наши церковные дела вмешиваться?» – «А если я тебе скажу, что на Куличках генуэзцы заодно с татарами бились? Что на это скажешь?» – «Что они враги. Тогда тем более непонятно, зачем им митрополита за свои деньги в Москве ставить». – «Так уж и непонятно? – усмехнулся Киприан. – Тогда тебя спрошу ещё: кто на Куличках наблюдателями рядом с московским князем стоял?» Я пожал плечами. «Всё те же генуэзцы! Дмитрий Иванович их сам пригласил, потому что и в случае победы, и в случае поражения торговых отношений с Крымом
рвать не хотел. А знаешь, к кому убежал Мамай, разбитый годом позже после Куличек Тохтамышем на реке Калке? К генуэзцам!» – И тут же был ими убит! – вставил Епифаний. «Что теперь скажешь?» – спросил меня Киприан. «Разве только то, что итальянские купцы о своей выгоде радеют и цену за неё сами назначают. Отче! – наконец вспомнил я, зачем пришел: – Князь наш Михаил Александрович, выслав вперёд себя гонцов к Тохтамышу с поздравлением по случаю победы, вместе с сыном уехал в Орду». Киприан кивнул грустно: «Спасибо, что, отказавшись от поручения, выполнил его. Конечно, ваш князь сейчас несчастиям Москвы рад, надеется воспользоваться злобой Тохтамыша на Димитрия. Когда ж его, если не сейчас, пытаться с помощью монголов свергнуть с престола. А ты, Антоний, генуэзцам удивляешься!» – «А мы что будем делать?» – Епифаний покусывал перо. – «Работать», – был ответ.
Седьмого октября пополудни из-за ворот обители окликнули: «Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!» – «Аминь!» – отозвался вратарь, без предосторожностей отпирая засов. Но за безобидным дьячком маячили не спешившиеся дружинники. «Где тут есть митрополит Киевский и Литовский Киприан?» – дьячок явно стремился иметь грозный вид, и таковым бы и казался, если бы не съехавший на одну сторону живот и колышущиеся от важности щеки. Он похлопывал по ладони скрученной грамотой словно дубинкой, выражая нетерпение. «Митрополит Великой Руси Киприан, – услышал я свой голос, сам себе поражаясь, – здесь. Как ему доложить? Кто ты, с чьим поручением?» – «Малк Шигон я, – сбавил спесь дьячок, сжав грамоту в руке», – с поручением от великого князя Дмитрия Ивановича. – «Ты, дьяк, сейчас в Твери», – напомнил я ему. Вратарь после этих моих слов решительно затворил ворота, оставив московских дружинников вне обители. Малк, оказавшись вдруг один, ещё более скособочился. Я направился к митрополичьей келье, дьячок двинулся было за мной, но я остановил его взглядом: жди, мол.
Киприан прибытию гонца не удивился: «Впусти его, Антоний». Дьячок прямо на пороге хотел взломать на грамоте печать, намереваясь прочесть вслух. «Я чтению обучен», – упредил его Киприан, протягивая руку. Малк нехотя отдал. Печать ореховой скорлупой упала на пол. Митрополит пробежал великокняжескую грамоту: «Ступай назад, скажи, что поручение исполнил. С Божией помощью буду завтра в Москве». – «Я с дружинниками здесь, они препроводят да и охраной будут». – «Ступай, – повторил с потаённой горячностью Киприан, – один приеду. Охранять княжьим людям меня надо было тогда, когда я с великой княгиней да с малыми княжичами из осадной Москвы выбирался».
Дьячок, ещё причудливее скрючившись, попятился. Вратарь, закрывая за ним ворота, с удивлением отметил, что гонец поворотил в сторону, противоположную от московского тракта.
Прощальная трапеза была более чем скромной не только из-за скудности припасов, но и из-за причины, по которой Киприан и его спутники покидали нас. Иноки, менее осведомленные чем я, но не менее наблюдательные, молча по очереди подошли к митрополиту под благословение. Последним был я. «Благослови, отец Киприан, препроводить тебя и твоих спутников до Москвы». – «Евфимий на это тебя не благословлял», – напомнил мне Киприан. – «Он в Твери епископ, а ты – митрополит… Руси…» – «Не пожалеешь? Я не за наградой еду». – «Сожалеть придётся, если ты, отче, мне в этой чести откажешь».
Кривить душей не стану: вызвался я ехать ещё и потому что надеялся хотя бы невзначай увидеть великую княгиню Евдокию, а если особо посчастливится – то и лишний раз послужить ей.
Мы выехали в тот же день, выбрав окружной путь: длиннее, но спокойнее. К тому же переночевать и коням роздых дать можно было в лесной пустыньке, которая была по дороге. Проехав весь день в одиночестве, расположились на ночлег, когда над чащей сгустилась мгла, щедро подсвечиваемая звёздами. Наскоро подкрепившись, легли, чтобы на зорьке продолжить путь. Среди ночи я проснулся, обеспокоенный мятущимся пламенем свечи. Епифаний торопливо исписывал четвертушки листов.
«Чего не спишь?» – спросил я, сонно наблюдая за пляшущими под пером тенями. «Тсс! – приложил он к губам испачканный чернилами палец. – Киприана разбудишь». – «А ты?» – «А что я? Ещё Василий Великий поучал: «Будь ревнителем праведно живущих и имена их, и жития, и дела записывай на своём сердце». Поскольку же я не достиг такой меры и не пришёл в такое состояние, чтобы писать на скрижалях сердечного разума, то решился писать на материальном пергамене»
. – «Как думаешь, что завтра в Москве будет?» – «Битва овец среди волков»[9 - См. Евангелие от Матфея, 25:21.].
«И даже того хуже, – подал вдруг голос Киприан, – потому как я не воин, а епископ. И иного мне по сану моему не дано». – «Бывает иначе, – неожиданно возразил Епифаний. – Мне один такой известен. Он воин». – «Кто таков? Я его знаю?» – «Навряд ли, он простой иеромонах». – «И как его зовут?» – «Стефан. Он пошёл в землю, где не ходили ногами святые апостолы, чтоб стать там и законоположником, и исцелителем, и крестителем, и проповедником, и исповедником, и учителем, и стражевым, и правителем». – «Свидеться бы с ним… Что за земля-то?» – «Это Пермь – непонятная страна. Из неё две реки вытекают, Вычегда и Кама, и воды одной бегут к северу, а другой – к югу». – «Чудн?! А ты сам туда хаживал?» – «Нет, не успел, но путь знаю: если из Устюга Вычегдой подняться вверх, то можно войти в эту самую Пермь
…»
Незаметно для себя я уснул, погрузившись во сне в бурное течение двух рек, слившихся в противоречивый поток: с трудом держась на поверхности, я никак не мог определиться, куда мне плыть. Загребал левой рукой – меня сносило к переплетённым намертво корням угрюмых сосен правого берега; отворачивал в противоположную сторону – на меня надвигался скалистый левый берег. Пробовал грести обеими руками – стремительно шёл ко дну. Я вынырнул из сна только тогда, когда мои спутники уже седлали коней. Провел рукой по потному лбу и, ещё толком не проснувшись, подумал: «Ну вот, насквозь промок…»
Солнце ещё стояло в зените, когда мы уперлись в частокол заострённых брёвен, за которыми виднелись верхушки башен Кремля, одетых в строительные леса. Афанасий, ехавший первым, повернул влево – к трехъярусной постройке, из верхних окон которой вырывались клубы белого пара. «Ну что ж, сотворим омовение, – усмехнулся Киприан и тихо, словно себе одному, добавил: – пока не приняли мучение». Я, смутившись, хотел было остаться, но Епифаний не дал: «Идём, приезжим в Кремль принято являться чистыми, обновлёнными».
Слезли с полок истомлённые жаром и ожили, лишь когда облились студёной водой. В сенях, отдышавшись, переменили исподнее, смахнули седую пыль с ряс и сапог. «Теперь пора…» Я взглянул на Киприана: митрополит казался отстранённым, словно глядел внутрь себя.
К воротам Кремля вёл мост, который я поначалу принял за каменный остров, поскольку он не доходил ни до правого, ни до левого берега речки Неглинки (я невольно вспомнил свой сон). Но стоило нам подъехать ближе, как сидевшие на жухлой траве ратники зашевелились, надвигая на мост деревянный настил. Старались они ради обогнавшего нас боярина в окружении дюжины дьяков и ратников. «Василий!. Румянец!..» – прошелестело на берегу. Два рослых ратника, спешившись, взяли под уздцы коня, на котором восседал грузный боярин. Вороной, оскальзываясь и хрипя, натужно внёс свою пыхтящую поклажу на мост.
Митрополит въехал на помост следом. Один из стражников заступил дорогу – Киприан показал великокняжескую грамоту, и мы пустили коней в галоп. Василий Румянец уже скрылся в воротах проездной башни, но подъёмный мост поднять ещё не успели. Мы въехали в Кремль. За нерушимыми крепостными стенами царило безмолвие. Среди шлёмообразных куполов церквей маячили обгорелые остовы теремов, чёрные на седом пепле. Печальная эта пороша скрадывала цокот копыт. Да что цокот! Самый тихий шёпот показался бы здесь воплем, потому что все живые звуки окрест поглотил приторный запах смерти. Кони, чуя его, храпели и натягивали поводья, норовя повернуть назад. Им было жутко на безлюдье. И вдруг словно из-под земли возник старик. У него были совершенно белые волосы и черное лицо. В руках он бережно держал что-то круглое, от чего никак нельзя было оторвать взгляд. Через мгновение я понял – это обуглившийся череп.
Гнедой под митрополитом, хрипя, встал на дыбы. Старик споткнулся, череп упал и рассыпался в прах: «Как же я теперь без тебя, Любушка?» Конь подо мной был смирный, и я, наклонившись, потряс старика за плечи: «Вставай, у тебя дел ещё много! Кто ж, кроме тебя, о душе её новопреставленной позаботится…» – «Да, надо!» – он провёл ладонями по лицу, слёзы смыли копоть с подбородка и щек, запустил пальцы в волосы – под пеплом оказались русые кудри.
«Князя найти нам поможешь?» Он кивнул, берясь за стремя, но тут же обмяк: «А как же она? Как я её тут одну брошу?» – «Как тебя звать?» – «Андрон…» – «Ты возьми, Андрон, щепоть этой земли, мы с тобой вместе за упокой отслужим. Можно сорокоуст, годовое, а то и вечное поминовение». – «Вечное!» – эхом отозвался он, доставая из ладанки сложенный восьмушкой пергамен. Бережно ссыпав туда прах, перевязал суровой ниткой, положил обратно и вскочил сзади меня в седло.
Обогнав спутников, свернули направо – туда, где одни из ворот вели в посад. У кремлёвской стены, лежали рядами, как воины в шеренге, убиенные. «Некому хоронить», – услышал я чей-то дрогнувший голос, и оглянулся, чтобы увидеть сказавшего. Он стоял, пряча лицо на шее у своего коня. Длинное, почти до пят, корзно
, обшитое галунами и меховой опушкой, указывало, что плачущий – знатный человек.
Вдоль трупов семенил княжий дьяк и, кивая головой, отсчитывал: «….два сорока! Стой!» Слов его было почти не разобрать. Дьяк, закрыв от смрада нос и рот платком, ткнул пальцем в восьмидесятый труп. Могильщик с закатанными рукавами и с таким же, как у дьяка платком, концы которого он заправил за веревку, перехватывавшую волосы на голове, вонзил в землю лопату напротив указанного покойника. Укрытая в черный плат женщина протянула ему столбик монет. «Рубль на два сорока трупов!» – оповестил могильщик и, сунув деньги за щёку, махнул рукой сидевшим в теньке мужикам. Те, как поднятые на крыло вороны, с лопатами наперевес двинулись закапывать, а дьяк пошел отсчитывать дальше…
Раздался сдавленный стон. Один из могильщиков неловко переминался с ноги на ногу, избегая смотреть на женщину, разглаживавшую рогожку. Так поправляет мать сползшее со спящего ребенка одеяло.
Рядом с ней опустился на колени Киприан: «Бедная моя, давай вместе помолимся за упокой…» Могильщики, воспользовавшись заминкой, остервенело вонзили лопаты в землю. «Жалеть пришел? А где ты, митрополит, раньше со своей жалостью был?!» – раздался из-за спины хриплый окрик Это был тот самый боярин, плакавший на шее у своего коня. Киприан, не успев подняться с колен, растерянно посмотрел снизу вверх. По тому как склонились в поклоне дьяки, как подобрались стоявшие поодаль бояре, как взялись за рукояти мечей ратники, стало понятно: перед нами – великий князь московский Дмитрий Иванович.
В воцарившейся тишине были слышен лишь стук лопат да неразборчивое бормотание отсчитывающего следующую очередь для свежей похоронной команды. «Два сорока!..» – «Слышишь?» – поморщился князь, словно от нестерпимой боли. – А знаешь, митрополит, сколько всего сороков погребли? Это ведь последыши. Я тебе сейчас скажу!. Князь закрыл лицо руками, и я уже подумал, что он сейчас вновь расплачется.
«Митенька», – легла ему на плечо женская рука. Я как только увидел эти длинные пальцы, так дышать перестал: она! И вправду, это была она, великая княгиня Евдокия. Чёрный плат скрывал плечи и грудь, подчеркивая бледность лица и печаль темно-карих глаз. Она не плакала. Но в том преувеличенном спокойствии, с которым она смотрела на все окрест, сквозила такая скорбь, что хотелось преклонить колена. «Митенька, – повторила она, крепко сжимая его плечо, – горе требует тишины. Не место и не время». – «Хорошо, – понизил он голос едва не до шепота, – Авдотья, ты мне просто скажи, кошель у тебя пуст?» Князь так по-домашнему обратился к великой княгине, что сердце моё сжалось ещё пронзительнее. Евдокия молча кивнула, скорбно сжав обескровленные губы. «Триста рублей в нём было, – князь потёр лоб ладонью, пытаясь укрыть от посторонних взглядов свои глаза, – триста! Она все раздала! По рублю на два сорока трупов! Думаешь, я денег пожалел? Мне людей жалко! Двадцать четыре тыщи схоронили! В ином городе жителей меньше, чем у нас покойников. А тех, что в огне не сгорели, в воде не утонули, под саблями не погибли, тех в рабство поганое увели!» – «Великий князь, чтобы ни говорили обо мне некоторые люди, я не воин, а епископ. – Киприан говорил ещё тише, чем Димитрий. – Я ехал в Москву к тебе как к своему сыну, чтобы увидеть всех вас и дать то, что в моих силах – духовное утешение…»
Но великий князь его перебил, стряхнув с плеча руку Евдокии: «А знаешь ли ты, в каком утешении я нуждаюсь? Только в том, какое мне давал незабвенный Алексей. Под его руководством было начало строительство этих неприступных стен, – он кивнул на белокаменный Кремль. – Люди дрогнули, а стены устояли. Вот что я понимаю под благословением и утешением! Иной митрополит на Москве мне не надобен. Воевода, собирай войско. На Рязань, на князя Олега! Отсидеться хотел? Не выйдет! Коня мне!» Всё враз пришло в движенье: ратники строились, бояре с ловкостью куниц пристраивались вслед князю. Остались невозмутимы лишь могильщики и мертвецы, оплакиваемые матерями и вдовами.
«Не держи на него обиды, отче, – Евдокия погладила опустевший кошель. – Он не столько тебя винит (если б не ты, нам с детьми из этого пекла не выбраться бы), сколько себе самому простить не может того, что с войском припозднился. Вот и на всех в сердцах боль свою срывает. Он и меня корил, что-де отец и братья мои с Тохтамышем заодно были. Если б не было победы на Куличках, не так обидно было бы…» Киприан, улыбнувшись, кивнул великой княгине. А на меня она даже не взглянула! Князь, кося глазом как понёсший конь, отрывисто приказал: «Чужеземца Киприана – из Москвы вон! Пимена из заточения вернуть – и в митрополиты! Я его простил!» «Мы как знали, – залебезил тот самый грузный боярин, Василий Румянец, обогнавший нас на мосту, – я своего человечка уж в Тверь послал…» Пухлые щечки пылали гневом, сжатые кулачки выражали готовность растерзать врага на глазах своего повелителя. Боярин указал в нашу сторону – двое конных ратников стали теснить нас к мосту.
«Батюшка, – нырнул под моего коня Андрон, – спрячь меня от этого боярина, мне не жить, если он меня заприметит. Спаси!» Я не стал переспрашивать. Нашарив в суме запасной подрясник, накинул его на Андрона..
Наши кони простучали копытами по деревянному настилу, который за нами спешно убрали, отрезав нас от Москвы как ломоть. На развилке мы остановились.
«На сей раз я легко отделался, – печально улыбнулся Киприан. – Когда впервые после смерти Алексея в Москву въехал, подручные князя, раздев, пешим изгнали из города. А чтобы унизить побольнее, нарядились в мои одежды и уселись на моего коня… Только пора расставаться. Тебе, Епифаний, пора к Сергию». Тот кивнул, соглашаясь: «Да, отче. Письмо передам, а „Повесть о Митяе“ доработаю и пришлю». – «Не только мне, князю перешли. Ему более всех надобно…» Они обнялись.
«Тебе, Антоний, – обернулся ко мне Киприан, – пора к братии своей возвращаться. Может быть, за этот путь ты потерял больше, чем приобрел, то мне неведомо. Но зато у тебя появился новый послушник». Андрон держался за стремя моего коня и явно не собирался его отпускать. Мне оставалось только пожать плечами и улыбнуться. «Может снова к нам, в Оршу?» – «Нет, я в Новгород, а там и в Литву. Негоже чтобы многочисленный народ был лишен епископского смотрения, когда ему угрожает присоединение к чужой церкви. Московский князь прав в том, что я чужеземец, да только не я вновь делю Русь на две митрополии. Мне, други мои, прямо».
«А мне? – подал голос Афанасий, и я поймал себя на том, что ни разу не перемолвился с диаконом. – У меня нет обязательств ни перед одной обителью. Дозволь последовать за тобой». – «Афанасий, ты не понял? Я чужеземец и изгнанник». – «Я всё понял. Благослови, отче…»
3
Великое княжество Тверское,
р. Орша, Вознесенский Оршин монастырь,
в год 6917 месяца студеня в 1-й день,
после третьего часа
Никто не бывает сам по себе.Сотоварищи по благословению
В трапезной обедали в две перемены: не хватало мест. Во главе стола – монахи, ближе к краю – миряне. Помолившись, братия молча взялась за ложки. Ели щи с подтиркой из муки с постным маслом да лапшу с грибами («Пост бывает – скорому не едят»). Один из столовых обиходников читал Псалтырь: «Все повеления Твои, все признаю справедливыми; всякий путь лжи ненавижу. Дивны откровения Твои; потому хранит их душа моя…»[10 - Псалтирь, 118:128—129.]
После трапезы все подходили к настоятелю с благодарением. В череде последних – безусый инок, оставленный исчезнувшими монахами-всадниками.
– Как звать? – наместник не торопился совершить благословение.
– Зосима, – ладошки, сложенные в лодочку, дрогнули.
– При каком монастыре состоишь?
– Московские мы… Из Чудова монастыря…
– Кого там знаешь?
– Никого, батюшка, недавно я там…
– А сотоварищи, с которыми ты к нам приехал?
– Не ведаю, отче. Я сам по себе…
– Никто не бывает сам по себе. Ты к нам конный, как и они, явился.
– То их конь был, они увели его собой. Мы из Москвы вместе бежали…
– А что же дальше с ними не побежал?
– Я спал…
– И теперь чего ищешь, чадо? – нахмурился настоятель.
– Душе покоя. Дозволь, батюшка, остаться…
– Не пойму я тебя, Антоний нехотя благословил. – Ну да ладно, найди отца Андроника, скажи, чтобы в трапезную тебя поставил.
